Допустимые потери Ирвин Шоу Это не просто Нью-Йорк – это город богемы. Мекка писателей и художников, знаменитых на весь мир. Это не просто Нью-Йорк – это город ледяного одиночества женщин, уставших любить и изменять, мужчин, уставших дружить и предавать. Но иногда утрата любимой, друга, таланта или чести перестает числиться в разряде допустимых потерь… Ирвин Шоу Допустимые потери «Сэр, – произнес Адъютант, обращаясь к Командующему, – Джи-1, Джи-2, Джи-3 и Джи-4 едины во мнении, что, с учетом допустимых потерь, шансы на успех операции составляют 85 процентов». *** В этом и других боевых вылетах мы потеряли сорок четыре самолета. *** Согласно вчерашнему прогнозу Национального совета безопасности движения, за праздничный уик-энд произойдет пятьдесят восемь дорожно-транспортных происшествий со смертельными исходами. Глава 1 Когда в спальне зазвонил телефон, Деймон видел очень приятный сон. Он, еще совсем малыш, вцепившись в руку отца, шагал солнечным осенним днем на стадион Йельского университета в Нью-Хейвене, чтобы первый раз в жизни посмотреть футбол. – Шейла, – пробормотал он, – возьми трубку, пожалуйста… Аппарат располагался на тумбочке рядом с кроватью на стороне жены. Однако, вспомнив, что ее нет дома, Деймон застонал и с трудом потянулся через всю постель. Светящиеся стрелки маленьких часов на тумбочке показывали половину четвертого. Издав еще один стон, он не глядя нащупал трубку и поднес ее к уху. – Деймон, – прозвучал чей-то незнакомый грубый и хриплый голос. – Да? – Мистер Деймон, – сказали в трубку, – я услышал хорошую новость и захотел поздравить вас одним из первых. – Что? – переспросил Деймон, едва ворочая языком в полудреме. – Кто говорит? Какая новость? – Все в свое время, Деймон. Я, как и многие другие, читаю газеты, и то, что узнал о вас, позволило мне заключить, что вы принадлежите к числу тех милых людей, которые всегда готовы поделиться с другими своей удачей – разделить ее с ближним, фигурально выражаясь. – Сейчас половина четвертого – вы хоть соображаете, что делаете? Ради всего святого… – Завтра воскресенье. Вот я и решил, что вы дома веселитесь с друзьями. Субботняя ночь и все такое. Подумал, что вы и меня, может, на выпивку пригласите… – Закапчивайте, мистер, – устало произнес Деймон, – и дайте мне выспаться. – Чтобы выспаться, у тебя есть еще куча времени. Ты оказался скверным мальчишкой, Роджер, и поэтому тебе для меня придется кое-что сделать. – Последние слова были произнесены с натужной игривостью. – Что? – Деймон растерянно потряс головой, спрашивая себя, не видит ли он очередной сон. – О чем, дьявол вас побери, вы толкуете? – Ты прекрасно понимаешь, о чем я толкую, Роджер. – Тон голоса из игривого превратился в угрожающий. – С тобой говорит Заловски. Из Чикаго. – Не знаю я никакого Заловски. А в Чикаго не был уже много лет. – Деймон позволил просыпающемуся гневу прорваться. – Вы соображаете, черт побери, что делаете? Звоните посреди ночи… Я вешаю трубку… – Не советую бросать трубку, Роджер, – сказал человек. – Мне необходимо с тобой поговорить. – А у меня нет никакой потребности беседовать с вами. Спокойной ночи, сэр. Я прекращаю разговор. – Как грустно быть свидетелем поступков, о которых кое-кто впоследствии пожалеет. А ты очень пожалеешь, Роджер. Как раз таким роковым шагом может стать и то, что ты не хочешь побеседовать с Заловски. Я желаю поговорить с тобой. Я настаиваю, чтобы это произошло немедленно. – Но я не в Чикаго. Или вы, может быть, не заметили этого, набирая мой номер? – Окончательно проснувшись, он хотел как можно больнее задеть этого человека – хотя бы по телефону. – Кто вы? Один из телефонных хулиганов? Затем ему пришло в голову, что этот придурок может оказаться одним из его приятелей, который надрался на вечеринке или в баре и теперь решил пошутить. Профессиональное занятие Деймона привело к тому, что в числе его приятелей появилось несколько весьма странных типов. – Хорошо, хорошо, – произнес он уже спокойнее. – Что вы можете мне сообщить такого, чтобы я прислушался к вашей просьбе? – Я вовсе не должен перед тобой оправдываться. К твоему сведению, мистер, боссом здесь выступаю я. И нахожусь я не в Чикаго, а всего в двух кварталах от тебя. Так что вылезай из своего теплого гнездышка, накинь на себя какую-нибудь одежонку и выходи на свой угол… минут через десять. Тебе хватит времени, чтобы почистить зубы и причесаться… – Человек хохотнул, но смешок этот, скорее, напоминал злобный лай. – Я не понимаю, чего вы добиваетесь, мистер Заловски, – произнес Деймон. – Но даже если у вас есть общие дела с человеком по фамилии Деймон, то сейчас вы говорите не с тем Деймоном. Вы уверены, что не ошиблись, звоня среди ночи, и… – Заловски не имеет привычки ошибаться. Я говорю с тем самым Роджером Деймоном, и ты это прекрасно знаешь. Поэтому тебе следует встретиться со мной через десять минут. В противном случае… – Человек откашлялся. -…Могут возникнуть последствия, Роджер, которые тебе не понравятся, очень не понравятся… – А шел бы ты!… – бросил Деймон. – Давай обойдемся без грубостей, Роджер, – сказал Заловски. – И прежде чем ты бросишь трубку, выслушай мое последнее предостережение. Это – вопрос жизни и смерти. Твоей жизни и твоей смерти, Роджер. – Имел я тебя… – ответил Деймон. – Ты, похоже, насмотрелся гангстерских фильмов. – Ты предупрежден, Роджер. Имей в виду, я могу больше и не позвонить… Деймон со стуком швырнул трубку на рычаг, оборвав омерзительный хриплый голос. Разговаривая по телефону, он лежал на животе поперек кровати. Бросив трубку, Деймон резко повернулся на спину и сел. О том, чтобы попытаться снова заснуть, не могло быть и речи. Он провел руками по волосам, а затем потер глаза. Руки тряслись, и из-за этого Деймон страшно на себя злился. Хорошо еще, что жена решила провести этот уик-энд в Вермонте у матушки. Звонок ее испугал бы, а потом и рассердил. Она учинила бы ему многочасовой допрос с пристрастием, пытаясь выяснить, что он сотворил такого, что ему начали звонить с угрозами в половине четвертого ночи. В конечном итоге допрос перерос бы в одну из их редких семейных ссор, в которых она пускает в ход такие клише, как: «твои хорошо известные склонности» и «с твоим прошлым». По своей природе Шейла была женщиной спокойной, но терпеть не могла никаких тайн. В тех случаях, когда ей приходилось за него волноваться или когда чудилось, что супруг, ограждая ее от ненужных проблем, что-то скрывает, Шейла становилась вздорной бабой, способной на оскорбление. Может быть, разумнее вообще не говорить ей о звонке, подумал Деймон. До ее возвращения он изобретет предлог, чтобы поменяться с ней местами на кровати. В таком случае на телефонные звонки придется отвечать ему. Правда, это тоже вызовет у Шейлы подозрения, так как ей хорошо известна ненависть мужа к телефонным разговорам. Шейла была его второй женой. С первой он прожил меньше года и успел развестись еще до того, как ему стукнуло двадцать четыре. Вторично он женился в возрасте сорока лет, и вот уже более двух десятилетий – ровно столько продолжался их брак – Шейла измышляла (а если быть честным, то отчасти она была права) картины той мерзкой жизни, которую он вел до их встречи. Она была на пятнадцать лет моложе его, и по логике вещей ревновать следовало ему. Но разве можно искать какую-либо логику в браке? Вероятно, это была одна из тех шалостей, которыми так любят забавляться подростки, подумал Деймон. Набрав наугад номер из справочника, они делают непристойные предложения или произносят немыслимые угрозы. А за их спиной хихикают приятели. Но голос его собеседника был не детским, и хихиканья в трубке он не уловил. Как бы то ни было, но Шейле он ничего рассказывать не станет. Этот тип сказал, что может вообще больше не позвонить. До тех пор, пока не раздастся следующий звонок, в семье будет царить мир. Оставалось лишь надеяться, что жене понравится в Вермонте и она вернется в хорошем расположении духа. Тем временем… Тем временем что? Он вздохнул и зажег свет. В спальне было холодно, и Деймон накинул на себя шерстяной халат, тут же припомнив произнесенные язвительным тоном слова о «теплом гнездышке». Он побрел в гостиную. Там было темно. Несмотря на то что недавно ему удалось заработать кое-какие деньги, привычка к экономной жизни сохранилась. Деймон включил все лампы. Гостиная выглядела уютной, хотя мебель была немного потертой. Все вокруг завалено книгами. Они жили на верхнем этаже особняка, превращенного ныне в муниципальный жилой дом с умеренной квартплатой, и все комнаты в их квартире были небольшими. Жена постоянно донимала Деймона, требуя избавиться хотя бы от части книг. Он со своей стороны исправно обещал ей сделать это, но книги каким-то непостижимым образом продолжали множиться. Несмотря на теплый халат, Деймон не мог согреться, и его била легкая дрожь. Ноги у него слегка задеревенели, и передвигался он с некоторым трудом. Ему уже перевалило за шестьдесят, он был крепко скроен. Его физиономия обветрилась, как у человека, который много времени проводит на свежем воздухе. Ежедневно – при любой погоде – он совершал двухмильные прогулки от дома до офиса и обратно с непокрытой головой. А во время отпуска он один ходил в горы. Тем не менее ноги согрелись только через полчаса после того, как он выбрался из постели. Достав с нижней полки одного из книжных шкафов телефонную книгу Манхэттена, он положил ее на стол под лампой. Деймон гордился тем, что, пользуясь очками для чтения, мог и без их помощи разбирать буквы и цифры в телефонном справочнике – при хорошем освещении, естественно. Он открыл книгу на букву «Д» и нашел свою фамилию и адрес: Деймон, Роджер, Десятая Западная улица. Единственный Роджер Деймон, обитающий на Манхэттене. Правда, его можно было найти в справочнике и в другом месте, под другой буквой: «Грей, Деймон и Габриельсен, Литературное агентство». Грей основал фирму и пригласил Деймона в партнеры, когда тому еще не исполнилось и тридцати. Грей умер много лет назад, но, храня верность старику, Деймон не стал менять название агентства. Верность прошлому имеет свои достоинства – особенно в наше время. Фамилия Габриельсена появилась в названии агентства недавно, и произошло это благодаря весьма специфическим обстоятельствам. Деймон закрыл справочник и вернул его на полку. Ко времени возвращения Шейлы не должно остаться никаких улик. Чтобы рассказать ей о том, что случилось, он подождет подходящего момента, если для этого вообще может быть подходящий момент. Он отмерил себе приличную порцию виски с содовой, налив из бутылки со стола у стены, и неторопливо смаковал спиртное, глубоко погрузившись в любимое кресло. Выпивка, однако, не помогла ему разгадать то, что произошло в половине четвертого. Вообще-то в Нью-Йорке полным-полно психов. И не только в Нью-Йорке. В Америке. Во всем мире. По улицам городов рыщут убийцы. Их жертвами становятся президенты, священники, люди, ждущие поездов на железнодорожных платформах, обыватели, выходящие из церковных врат или дверей универмагов. «Жизнь и смерть, – сказал этот тип. – Твоя жизнь и твоя смерть». Если это не розыгрыш, то где-то его поджидает незнакомец (а может быть, он его знает) с целью причинить вред. Сейчас у него нет сил строить догадки о том, кто этот человек и почему он его преследует. Ночные мысли. Деймона начала бить дрожь, и он вернулся в спальню, чтобы попытаться уснуть. Свет в гостиной остался включенным. Глава 2 Деймон проснулся от колокольного звона. Перед этим он видел сон. И снова там был его отец – на сей раз один. Он весь светился. И этот свет шел от его улыбающегося, исполненного любви лица. Во сне он остался молодым, таким, каким был в то время, когда Деймону еще не исполнилось и десяти, и совсем не походил на худого, изможденного человека, которым стал ближе к кончине. Отец стоял, прислонившись к мраморной резной балюстраде, и кого-то манил рукой. В другой руке он держал маленькую пеструю лошадку. В жизни отец занимался тем, что мастерил детские игрушки, безделушки и всякие пустяковины вроде брелоков. Со времени его смерти прошло двадцать лет. Звонил на сей раз не телефон. Церковные колокола. Воскресное утро. Колокола призывают Нью-Йорк вознести молитвы. Придите все вы, верующие великого города, – придите прелюбодеи и клятвопреступники, шантажисты и биржевые жучки, пьяницы и наркоманы, грабители и убийцы, побирушки и психи из дискотек, любители бегать трусцой и профессиональные марафонцы. Приходите и вы, тюремные надзиратели, так же как и те, кто карабкается на самый верх или безостановочно катится вниз. Одним словом, приходите как истинно верующие, так и исповедующие ложную веру, чтобы преклонить колена перед Богом, который создал вас по Своему образу и подобию. Последнее, впрочем, вовсе не обязательно. Деймон заворочался в постели. Из-за отсутствия рядом Шейлы он чувствовал себя несколько странно. Вспомнив о ночном звонке, посмотрел на часы. Девять. Обычно к семи утра он уже был на ногах. Природа оказалась к нему милостивой, одарив сном с четырех до девяти. Пять часов забвения. Воскресный дар. Деймон рывком поднялся с постели, но вместо того чтобы отправиться в ванную, почистить зубы и принять душ, он босиком затопал в гостиную. Все лампы продолжали сиять. Деймон прошествовал к входной двери взглянуть, не валяется ли рядом с ней на полу конверт или какое-либо иное послание. Ничего. Он внимательно изучил дверной замок. Хилое, простое устройство. Его без труда при помощи перочинного ножа мог открыть даже ребенок. За все годы жизни в Нью-Йорке Деймона не обворовывали, и он никогда не задумывался о замках. Дверь была деревянной и очень старой. Ее навесили еще во время строительства дома. Когда это было? В 1900-м? 1890-м? Ее давно следовало бы заменить новой – со стальной обшивкой, надежным замком, глазком и цепочкой. Консьержа внизу не было, и все обитатели дома, включая Шейлу и его самого, безмятежно нажимали открывающую нижний замок кнопку, как только в квартире звучал сигнал. Переговорное устройство, по которому можно было узнать, кто пришел, сломалось много лет назад. Насколько знал Деймон, ни один из его соседей жалоб по этому поводу не высказывал и не требовал, чтобы домофон привели в порядок. Невинные, испытывающие чувство ложной безопасности души. Их вечный девиз – «Завтра…». Затем Деймон приготовил себе завтрак. Когда Шейла по воскресеньям бывала дома, она потчевала его отжатым из свежих апельсинов соком, оладьями под кленовым сиропом и беконом. На сей раз ему пришлось ограничиться чашкой кофе и ломтем вчерашнего хлеба. Его обычный воскресный ритуал был несколько иным. Пока Шейла готовила завтрак, он выходил из дома, чтобы купить два экземпляра воскресного выпуска «Таймс». Две газеты покупались потому, что как он, так и Шейла любили решать большой воскресный кроссворд, не мешая друг другу. Супруги проводили утро, расположившись на противоположных концах кухонного стола и заполняя в дружелюбном молчании клеточки головоломки. Для них было делом чести вписывать слова сразу чернилами, не допуская помарок. Покупка двух толстенных пачек бумаги, напичканных новостями, мнениями, спортивными результатами, рекламой, похвалами и хулой, выглядела несколько экстравагантно. Однако почему не порадовать себя и не провести приятно час или даже чуть больше после воскресного завтрака? Деймон оделся и спустился вниз по плохо освещенной лестнице. Похоже, что все его соседи любят поспать. «Интересно, кому-нибудь из них звонили посреди ночи?» – подумал он. В почтовом ящике ни писем, ни записок тоже не оказалось. Ощупав карманы и убедившись, что ключи на месте и он сможет вернуться домой, Деймон вышел на улицу. От подъезда к тротуару вели несколько ступеней. Дул холодный порывистый ветер. День был промозглым и серым. Весна в этом году запаздывала. Деймон внимательно посмотрел по сторонам. В это воскресное утро машин почти не было, поблизости он увидел только полную даму с парой крошечных собачек и молодого человека, толкавшего перед собой детскую коляску. Никакой опасности для себя Деймон не узрел. Но лишь опытный взгляд способен сразу обнаружить зловещие приметы, напомнил себе он, и скривился, внезапно разозлившись, что стал таким подозрительным. Перед киоском он немного потоптался в раздумье, не зная, сколько экземпляров купить – один или два. В конце концов Деймон взял два, испытывая при этом раздражение из-за объема и веса воскресного издания. Сомнительно, что Шейла сможет раздобыть в Вермонте воскресный выпуск «Таймс». Жена будет благодарна ему за то, что он думал о ней и запасся воскресным кроссвордом, хотя и знал, что у нее не будет времени на его заполнение. Он бросил взгляд на первую полосу. Имени Заловски на ней не оказалось. Не исключено, что это вообще вымышленное имя. Возможно, на самом деле он Смит или Браун, а Заловски всего лишь боевой псевдоним – маска, так сказать, – и на внутренних полосах газеты окажется статья, описывающая множество совершенных им ужасных преступлений, за которые его разыскивает полиция десяти штатов. Хотя выбор такого псевдонима, как Заловски, какое бы преступление или акт мести этот человек ни замышлял, даже Деймону показался чрезмерно хитроумной затеей. Эта мысль заставила его улыбнуться. По дороге домой он уже взирал на прохожих без всякого подозрения. Утро постепенно начинало следовать обычному воскресному образцу, а когда облака на время разошлись и показались лучи солнца, Деймон, подходя к дому, вдруг обнаружил, что напевает какую-то приятную мелодию. Но, усевшись за кроссворд, он с трудом смог угадать лишь несколько слов. Или кроссворд был сложнее, чем обычно, или его ум был занят чем-то иным. Отбросив в сторону журнальное приложение, Деймон открыл секцию книжного обозрения на той странице, где публиковался перечень бестселлеров. «Надгробная песнь» Женевьевы Долгер стояла в списке под четвертым номером. Несмотря на название, книга оставалась в числе бестселлеров вот уже двенадцатую неделю. Деймон удрученно покачал головой, вспомнив, что лишь по настоянию Оливера Габриельсена он согласился работать с автором и попытаться продать опус. Из-за этого опуса они с Оливером едва не переругались окончательно. Оливер Габриельсен был помощником Деймона и работал в агентстве пятнадцать лет. Читая все подряд, он обладал прекрасной памятью и тонким, хотя, может быть, несколько эксцентричным умом, который позволял ему разглядеть необычный материал. Оливер повстречал миссис Долгер на какой-то вечеринке неподалеку от Рослина на Лонг-Айленде. Одним словом, совсем не там, где обычно набредают на бестселлеры. Автором оказалась пятидесятилетняя дама, муж которой служил вице-президентом небольшого банка. У нее было четверо детей, раньше она ничего не писала и, как казалось Деймону, принялась за роман, утомившись от однообразного существования матроны из нью-йоркского пригорода. Роман являл собой бесхитростную фантазию о бедной девушке, сумевшей проложить путь наверх с помощью своей красоты, своего тела и тяги к мужчинам. В финале повествования героиню ожидал трагический конец. Это был древнейший из всех сюжетов, и Деймон не мог понять, почему Оливер так ухватился за роман. Их вкусы почти всегда совпадали, но когда Оливер сказал: «Деньги. Из этой книженции они так и прут. Давай для разнообразия отхватим и себе кусочек от большого пирога», – Деймон скептически покачал головой и произнес: «Оливер, сынок, боюсь, ты надорвался на работе или перебрал с вечеринками». Однако для того, чтобы сохранить мир в конторе, и потому, что это было застойное летнее время, когда все бегут из Нью-Йорка, он согласился поработать с автором – безмятежной, лишенной всяких претензий душой. Деймон попытался придать книге более или менее пристойный вид, пригладил наиболее откровенные любовные сцены, отредактировал на удивление грубую речь персонажей и выправил грамматику. Дама легко принимала все изменения. Не согласилась она лишь поменять название. Деймон пугал ее тем, что такие заглавия, как «Надгробная песнь», гонят покупателей из книжных лавок, но миссис Долгер оставалась непреклонной, пропуская все его доводы мимо ушей. Он вздохнул и сдался. Следовало отдать ей должное: после оглушительного успеха книги она ни разу не позволила себе поиздеваться над его мрачными предсказаниями. Поскольку миссис Долгер все делала не как профессионал, она настояла на том, чтобы его комиссионные составили двадцать процентов от ее доходов, а не десять – обычный гонорар литературного агента. Деймон полушутя посоветовал ей держать этот акт непристойной щедрости в строжайшей тайне, если она не хочет, чтобы писательские организации всей страны объявили ей бойкот до конца ее дней. Эта книга не принадлежала к числу тех, которыми привык заниматься он или его старший партнер Грей. Большую часть времени они тратили на то, чтобы найти новых авторов. Затем они начинали нянчиться с ними, доводя их труды до благожелательных рецензий и небольших тиражей. Довольно часто партнерам приходилось платить авторам из своего кармана, чтобы удержать их на плаву, пока они дописывали свою книгу или пьесу. Партнерам ни разу не удалось заработать много денег, а удручающее число молодых дарований, которым они помогали, оказавшись авторами единственной книги, либо спивались, либо садились на иглу. Впрочем, некоторые из них исчезали в Голливуде. С творением миссис Долгер Деймон больших надежд не связывал и поэтому испытал чуть ли не облегчение, когда полдюжины издательств одно за другим с ходу отвергли ее писанину. Когда он был готов позвонить Женевьеве в Рослин и выразить вежливое сожаление в связи с тем, что книга не продается, какое-то небольшое издательство заявило, что готово принять роман, и выплатило мизерный аванс за первый пробный тираж. Очень скоро книга заняла верхнюю строчку в списке бестселлеров. Продажа только дешевых ее изданий принесла несколько миллионов долларов, а Голливуд купил право на экранизацию. Полученные комиссионные казались Деймону астрономическими. Его имя впервые появилось в газетах, а на контору обрушился поток рукописей известных и хорошо оплачиваемых авторов, по той или иной причине разочаровавшихся в своих агентах. С большинством этих людей, несмотря на долгое пребывание в издательском бизнесе, он никогда ранее не встречался. – Удачно выпали кости, – удовлетворенно произнес Оливер. – Наконец и нам досталось семь очков. Он потребовал удвоения своего жалованья и пожелал, чтобы его имя в качестве партнера появилось на дверях офиса. Деймон с радостью удовлетворил обе эти просьбы и тут же изменил имя фирмы на «Грей, Деймон и Габриельсен», взамен попросив Оливера меньше таскаться по вечеринкам. Однако он решительно отказался переехать из двух комнат, которые Оливер именовал «жалкой пародией на офис», в другое, более подходящее (по мнению все того же Оливера) их новому статусу, помещение. – Послушай, Роджер, – горячился Оливер, – каждый, кто к нам входит, наверняка считает, что мы обставили контору декорациями к «Холодному дому», и вытягивает шею, чтобы посмотреть, не пишем ли мы все еще гусиными перьями. – Оливер, – отвечал Деймон, – изволь объясниться, хотя ты работаешь со мной так долго, что любое объяснение кажется мне лишним. Я провел почти всю свою сознательную жизнь здесь, в этих комнатах, которые ты называешь жалкой пародией на офис. Здесь я был счастлив, и мне нравилось приходить сюда на работу. У меня нет ни малейшего желания становиться крупным воротилой издательского дела. Я обеспечиваю себе вполне достойное существование, которое, допускаю, и не вполне отвечает тому стандарту, который предпочитает современная молодежь. У меня также нет ни малейшего желания видеть перед собой множество письменных столов, зная, что сидящие за ними люди трудятся на меня. При этом не только трудятся, но и заставляют размышлять, кого еще нанять, кого уволить, как рассудить их споры и каким образом оплатить социальную страховку. Одним словом, только Богу известно, какие проблемы это порождает. Удача с «Надгробной песнью» не более чем каприз судьбы, удар одинокой молнии. Говоря по правде, я горячо надеюсь, что ничего подобного больше не произойдет. Я втягиваю голову в плечи, проходя мимо витрин книжных магазинов, а мои уик-энды отравлены, потому что я вижу название этого шедевра в воскресном выпуске «Таймс». Я получаю большее удовлетворение от десятка блестящих строк в рукописи неизвестного автора, чем от банковского уведомления о перечислении очередных платежей за «Надгробную песнь». Ты же. мой старый друг, молод и алчен, что, увы, не редкость в наши дни. Деймон знал, что по отношению к Оливеру эти слова не совсем справедливы, но хотел более ярко выразить свою точку зрения. Во-первых, Оливер Габриельсен был совсем не молод и уже приближался к сорокалетию. Во-вторых, он не меньше, чем Деймон, любил достойную литературу. В-третьих, он не был алчным, а об увеличении своей зарплаты просил чуть ли не извиняющимся тоном. Деймон знал, что если бы не работа жены, то Оливер пребывал бы на грани нищеты. Ему также было известно, что Габриельсен частенько получает приглашения от издательств поработать у них редактором с гораздо более высоким жалованьем по сравнению с тем, что платит ему Деймон. Оливер отвергал заманчивые предложения, так как считал, что издательские дома, сулящие ему королевское содержание по сравнению с мизерным рационом Деймона, пропитаны торгашеским духом. Но поток денег, неожиданно хлынувший в их агентство, похоже, временно выбил его из колеи, а комиссионные, которые он начал получать, став партнером, заметно изменили стиль его одежды и адреса ресторанов, в которые он отправлялся на ленч. Более того, Оливер переехал из грязной квартирки в Уэст-Сайде в небольшое, но уютное жилье в восточной части Шестидесятых улиц. Деймон, как и положено, винил во всем жену Оливера Дорис, которая бросила работу и появилась в их конторе в норковом манто. – Ты, Оливер, видимо, слишком молод, – продолжал Деймон, наслаждаясь возможностью прочитать лекцию на тему, которую так обожал мусолить его бывший работодатель мистер Грин, – чтобы понять всю прелесть умеренности, получать удовлетворение от достижения скромных целей и не страдать по поводу того, какое место ты занимаешь в этом мире. Ты еще не научился ощущать своего превосходства над теми, кто своими амбициями укорачивает собственный путь к могиле. Их честолюбивые устремления пока еще тебе не чужды. Взгляни на меня. В жизни я не болел ни одного дня, у меня нет язвы, мне не известно, что такое высокое кровяное давление, и я не знаком с психиатрами. В больнице я побывал только раз, и случилось это лишь потому, что меня сбил автомобиль, когда я переходил улицу. – Постучи по дереву, – сказал Оливер. – Немедленно постучи по дереву. Деймон понял, что Оливер не слишком благосклонно воспринял его нотацию. – Видит Бог, – продолжал Оливер, – я вовсе не предлагаю тебе арендовать Тадж-Махал. Но мы не сдохнем, если у каждого из нас будет по кабинету и достаточно места, чтобы посадить еще одну секретаршу, которая могла бы разобраться с этой проклятой почтой. Кроме того, мне кажется, что единственная телефонная линия при той лавине звонков, которая обрушилась на нас в последнее время, есть не что иное, как вызов обществу. На прошлой неделе один парень из Рэндом-Хауса сказал, что названивал нам два дня, прежде чем сумел пробиться. Заявил, что в следующий раз, когда ему потребуется наладить с нами связь, он воспользуется тамтамом. Если мы установим коммутатор, то никто, поверь мне, не подумает, что ты продал свою душу филистимлянам. И не будет греховной роскошью, если раз в полгода нам станут мыть окна. Пока же для того, чтобы узнать, какая на дворе погода, мне приходится включать радио. – Когда я уйду, – с нарочитой высокопарностью произнес Деймон, – ты можешь арендовать хоть целый этаж в Рокфеллеровском Центре, а в приемной у себя посадить победительницу конкурса «Мисс Америка». Но пока я здесь, все останется по-прежнему. Габриельсен в ответ шмыгнул носом. Он был тщедушным светловолосым блондином – почти альбиносом и, чтобы компенсировать эти недостатки, дер-20 жался чрезвычайно прямо, развернув плечи по военному. Шмыганье носом было для него совершенно нетипичным. – Когда ты уйдешь… – сказал он. – Да ты не уйдешь и через тысячу лет. Они были хорошими друзьями, какими обычно бывают люди, которые встречаются каждый день для того, чтобы, усевшись друг против друга, вкалывать засучив рукава. Церемоний во время деловых споров они не признавали. – Как уже неоднократно мной говорилось, – сказал Деймон, – я намерен уйти на покой, как только позволят обстоятельства, дабы наконец обратиться к тем книгам, которые не успел прочитать, руководя данным учреждением, пожирающим все мое время. – Поверю лишь после того, как увижу это собственными глазами, – ответил Оливер. При этом он улыбался. – Клянусь! Я никогда не предстану перед тобой в твоем новом королевском кабинете, – произнес Деймон. – Я буду вполне удовлетворен теми чеками, которые ты, согласно нашему контракту, будешь мне высылать. При этом я стану молиться о том, чтобы ты не нанял себе жуликоватого бухгалтера, который будет подделывать счета. – Облапошу тебя – как пить дать. Обдеру как липку! – осклабился Оливер. – Торжественно обещаю. – Да будет так, – вздохнул Деймон, похлопывая коллегу по плечу. – А пока пусть все остается как есть. Идя навстречу твоим чувствам, клянусь: завтра же найму мойщика окон и заплачу ему из своего кармана. Они оба рассмеялись и вернулись к работе. Сидя с развернутой на списке бестселлеров газетой в довольно захламленной гостиной и слушая продолжающийся колокольный звон, он припомнил разговор с Оливером и слова, которые тот произнес: «Деньги! Из этой книженции они так и прут». Оливер оказался прав. Как это ни прискорбно. Деймон вспомнил и то, что сказал Заловски: «Я, как и многие другие, читаю газеты». Однако Заловски не мог знать того, что львиная доля комиссионных ушла на оплату старых долгов и на самый необходимый ремонт домика на берегу пролива Лонг-Айленд в городке Олд-Лайм в штате Коннектикут. Владение перешло к Шейле по завещанию ее страдавшего старческим слабоумием бездетного дяди. Они проводили там летние отпуска, а в тех случаях, когда могли себе позволить, и уик-энды. Пребывая на отдыхе, они изо всех сил старались не обращать внимания на плачевное состояние этой развалины. Теперь дому предстояло получить новую крышу, новые водопроводную и отопительную системы и свежую краску. Все работы планировалось закончить к тому времени, когда Деймон решит, что пора уйти на покой. Простой случай шантажа или вымогательства, подумал Деймон. Цена нескольких газетных строчек, попавшихся на глаза в трудный момент. А может быть, все не так просто? Однако в его распоряжении есть кое-какие ходы. Он набрал номер в Рослине. – Женевьева, – спросил он, когда леди лично подняла трубку, – вы видели сегодняшний номер «Таймс»? – Разве это не чудесно? – сказала Женевьева. Она говорила негромким, настороженным голосом женщины, которая привыкла к тому, что муж и дети на каждом шагу ей противоречат. – Неделя за неделей. Как в сказке. «Даже более чудесно, чем ты думаешь, любовь моя», – подумал Деймон. Но вслух он сказал: – Вам удалось прикоснуться к душе читателя, живущего даже в самых отдаленных уголках страны. Раньше, до того как издание в бумажном переплете разошлось таким тиражом, он залился бы краской стыда, произнося эти слова. – Я хотел вас спросить, не звонил ли вам случайно человек по имени Заловски? – Заловски, Заловски… – неуверенно пролепетала Женевьева. – По совести говоря, не помню. Сейчас мне звонят множество людей. Телевизор, радио, интервью… Мой муж говорит, что потребует для нас новый номер, не включенный в телефонную книгу… Еще один секретный телефон, подумал Деймон. Преуспел – и прячься. Американский Образ Жизни. – Заловски… – продолжала Женевьева. – А почему вы об этом спрашиваете? – Мне позвонил какой-то человек. По поводу книги. Выражался весьма туманно. Сказал, что позвонит еще раз, и я подумал, что, может быть, он предпочел связаться непосредственно с вами. Ведь вы знаете, что в нашем агентстве работают всего три человека – Оливер, секретарь и я, – нам крайне трудно удовлетворять все просьбы… Мы не похожи на другие конторы с десятками сотрудников, разными отделами и тому подобным… – Да, я знаю. Вы говорите о тех, кто отказался от моей книги до того, как я пришла к вам. – Голос, утратив настороженность, звучат отчужденно и горько. – И при этом они даже не считали нужным придерживаться правил элементарной вежливости. Вы и Оливер оказались первыми истинными джентльменами, которых я встретила после того, как написала книгу. – Мы пытаемся все время держать в уме старинную максиму, которую любил повторять мой прежний партнер мистер Грей: «Издательский бизнес – удел джентльменов», – говорил он. Конечно, это было давным-давно, и с тех пор многое изменилось. Тем не менее мне чрезвычайно приятно узнать, что остались еще люди, которые ценят старомодные манеры. Деймон, беседуя с Женевьевой Долгер, всегда ощущал какую-то неловкость. Его речь казалась ему накрахмаленной и тщательно отутюженной. Деймона злило, что он не может говорить нормальным живым тоном с женщиной, которая лишь волей обстоятельств возникла в его жизни. Он никогда не был человеком, который подстраивается под собеседника. Деймон гордился своими принципами. Следуя им, он говорил своим клиентам только то, что думал – будь то похвала или хула. Если авторы возмущались критикой, злились, начинали отстаивать с пеной у рта свои позиции, он без всяких экивоков смирялся: визит в иное агентство, видимо, доставит им большее удовольствие. «Только так я и могу работать», – объяснял он клиентам. И вот теперь дама, которая принесла ему богатство, вынуждает его изъясняться так, словно его рот набит мушмулой. – Никогда не забуду вашей помощи. Я ваша вечная должница, – произнесла Женевьева неожиданно дрогнувшим голосом. – До конца дней своих я буду помнить то, что вы для меня сделали. – Не сомневаюсь, именно так и будет, – сказал Деймон, припоминая авторов, которые в то или иное время, обронив почти такие же слова, исчезали. Иногда стыдливо, а в иных случаях не скрывая злобы. Через некоторое время кое-кто из этих людей возникал в крупных литературных агентствах, где мог познакомиться с кинозвездами, мог попросить, чтобы за ним выслали в аэропорт лимузин, добыли в последний момент билет на бродвейский хит (несмотря на то что билеты были давным-давно раскуплены), устроили по всей стране телевизионную раскрутку или пригласили на ужин в лучший ресторан города. – Не забудьте сообщить мне новый, секретный номер вашего телефона. – Вы, Роджер, станете первым, кому я позвоню, – произнесла она с искренним чувством. Столь откровенное проявление эмоций начинало беспокоить Деймона. – О… – протянул он и задал вопрос, которого она явно ожидала: – Как продвигается новая книга? Женевьева вздохнула. Телефонный провод донес до Деймона тихий печальный всхлип. – Просто отвратительно, – сказала она. – Похоже, я не в состоянии ее по-настоящему начать. Заканчиваю страницу, перечитываю, обнаруживаю, что это ужасно, рву в клочки и, чтобы не заплакать, отправляюсь печь пирог. – Не стоит отчаиваться, – утешил Женевьеву Деймон. Ее слова принесли ему немалое облегчение. – Начало книги – самая тяжкая часть литературного труда. Не надо себя торопить. В спешке нет никакой необходимости. – Вам придется учиться терпению, имея дело со мной. – Я привык к сложностям, которые часто возникают у писателей, – сказал Деймон, размышляя, не скрестить ли на всякий случай пальцы, чтобы смягчить фальшь фразы – нелепо включать эту даму в число представителей столь аскетической и жутковатой профессии. – Проблемы как приходят, так и уходят. Что же, еше раз поздравляю. Звоните без стеснения, как только почувствуете, что вам нужна моя помощь. Деймон положил трубку. Если повезет, подумал он, то, прежде чем закончить книгу, Женевьева испечет не менее сотни пирогов, а к тому времени он уйдет на покой и будет тихо жить в маленьком домике на берегу пролива. Что же, по крайней мере до нее Заловски не добрался, подумал он, положив трубку. Она бы наверняка запомнила его имя. Деймон беспокойно расхаживал по квартире. Домой с работы он принес толстенную книгу, чтобы прочитать за субботу и воскресенье. Он взял рукопись, пробежал глазами несколько страниц и, ничего не поняв, отбросил в сторону. Затем Деймон отправился в спальню и весьма тщательно перестелил кровати. Этим делом он не занимался с момента вступления в брак. Каждый утешается чем может. Женевьева Долгер – выпечкой пирогов, а Роджер Деймон – уборкой постелей. Он посмотрел на часы. Шейлы не будет дома еще по меньшей мере шесть часов. Без нее воскресенья лишались всякого смысла. Деймон решил уйти из дома, чтобы убить время до ленча. Но в тот момент, когда он надевал пальто, зазвонил телефон. Прежде чем подойти к аппарату, он позволил ему прозвонить шесть раз, надеясь, что звонящему, кем бы тот ни был, надоест ждать. Но раздался седьмой звонок, и Деймон поднял трубку, ожидая услышать противный хриплый голос. Однако звонила женщина, чью рукопись он принес домой, но так и не смог начать читать. – Я хочу лишь узнать, закончил ли ты читать мою книгу, – сказала женщина. Голос дамы – глубокий и музыкальный – являлся ее главным достоинством. Пару лет назад у них был непродолжительный роман. Шейла, узнав об этой связи от одной из подруг, в весьма типичной для нее манере заявила, что дамочка сама повисла у него на шее. На сей раз супруга попала в точку. Во время их второго свидания женщина сказала: – Такого сексуального лица мне не доводилось видеть ни у одного мужчины. Когда ты стремительно вошел в комнату, мне показалось, что это бык выбежал на арену. Она провела целый год в Испании, начиталась Хемингуэя, и ее речь изобиловала позаимствованными у него образами. Сначала он даже подумал, что если она хотя бы раз употребит слово «бык», то он ни за что не прикоснется ни к ней, ни к ее рукописи. Но дамочка была настырной, и он сдался, хотя никогда не думал, что те определения, к которым прибегала она, подходят к его описанию. «Вообще-то, – вспомнил он, – в комнату тогда я ввалился довольно неуклюже». Кроме того, Деймон никогда не встречал быков с такими, как у него, светло-серыми глазами. Посмотрев позже в зеркало, ничего бычьего он в себе не обнаружил. Тем не менее женщина оказалась довольно милой и даже с интеллектом. Кроме того, она неплохо писала и держала фигуру в прекрасной форме, ежедневно упражняясь в спортзале. Он был польщен тем, что нашлась дамочка, которая шла на такие жертвы ради того, чтобы затащить его в свою постель. В его-то возрасте! Что ж, шестьдесят лет вовсе не означают, что тот, кто их достиг, стоит на краю могилы. В одной из их редких ссор Шейла сказала с горечью: – Ты растрачиваешь себя на женщин. Брак не помог избавиться ему от этой слабости. Связь с писательницей была приятной – но не более того. – То, что успел прочитать, мне понравилось, – сказал Деймон. Он представил ее обнаженной в постели. Упругие груди. Натренированные, крепкие ноги. У него возникла мысль пригласить ее на ленч, но он тут же отказался от этой идеи. Не стоит осложнять себе жизнь и громоздить один секрет на другой. – Постараюсь закончить сегодня вечером. Я позвоню, – сказал он. Затем он вышел из дома и начал бесцельно слоняться по улицам Гринич-Виллиджа. Судя по всему, слежки за ним не было. Обычно по воскресеньям они с Шейлой отправлялись на поздний ленч в небольшой итальянский ресторан, который им обоим очень нравился. Спагетти под соусом из моллюсков. Славное послеполуденное воскресное время, когда они могли расслабиться за бутылкой кьянти, чтобы забыть о стрессах минувшей недели и не думать о том, чем грозит им неделя наступающая. Ресторан был полон, ему пришлось подождать, пока освободится столик. Владелец заведения поинтересовался здоровьем отсутствующей синьоры. Развеселая компания за соседним столом заставила Деймона еще сильнее ощутить свое одиночество, а полбутылки вина настроения не улучшили. Поглощая спагетти, он невольно вспомнил о том, что в этом ресторанчике несколько лет назад застрелили какого-то гангстера, и думал о том, как это выглядит со стороны, когда тебя убивают у всех на глазах. Глава 3 Вернувшись домой, Деймон обнаружил, что из щели его почтового ящика торчит сложенный лист бумаги. Он посмотрел на бумагу с опаской и, слегка поколебавшись, осторожно прикоснулся к ней, а затем вытянул из ящика. Это была страничка из альбома для этюдов, а послание начертал жирным черным фломастером Грегор. «Мы проходили мимо, – значилось в записке, – нажали на кнопку твоего звонка и получили отлуп. Неужели ты от нас прячешься? Друзья по воскресеньям должны сидеть дома. Мы сегодня празднуем. О причине торжества я тебе сообщу при встрече. Нам хочется разделить свою радость с товарищами. Если ты читаешь эти строки до наступления полуночи, топай к нам. Тебя ждет фиеста в венгерском стиле. Будут вино, женщины и твердые колбаски. По крайней мере одна женщина и одна колбаска. Аванти!» Читая записку, Деймон улыбался. Поднявшись к себе, он посмотрел на часы. Еще не было трех, а Шейла не могла вернуться ранее шести. Он обожал встречи с Грегором Ходаром и с его гостеприимной, талантливой супругой. Кроме того, Деймон представлял интересы одного драматурга, пьесу которого должны были начать репетировать в сентябре. Он надеялся, что Грегор согласится оформить спектакль. Грегор, как-то повествуя о процессе своей американизации, сказал, что двинулся на Запад в 1956 году, когда в Будапешт вошли русские. Начав движение, он не смог остановиться, пока не добрался до Нью-Йорка. – Что бы ни происходило, – делился с ним сокровенными мыслями Грегор, – человеческим существам это идет во вред. Поэтому я задал себе вопрос: «Принадлежишь ли ты, Грегор Ходар, к сонму так называемых человеческих существ?» Внимательно изучив все про и контра, я решил, что подпадаю под эту категорию, хотя, быть может, и не в число самых лучших. Тогда Грегору не исполнилось и двадцати. Он был нищим студентом художественной школы и, прежде чем обосноваться в Нью-Йорке, пережил несколько поистине ужасающих лет. О тех временах он никогда не вспоминал и не говорил, остались ли в Венгрии близкие ему люди. Несмотря на то что Грегор гордился своим венгерским происхождением, особых сантиментов по этому поводу он не проявлял и называл своих компатриотов «цивилизованными людьми, которым потому и не везло, что они вечно оказывались не в том столетии». – Центральная Европа, – рассуждал он, – похожа на коралловый атолл в Тихом океане. Наступает прилив, и ее не видно. Приходит отлив, и она оказывается на месте. Самое большее, что о ней можно сказать, так это то, что она мешает судоходству. Когда я пью токайское и уже изрядно наберусь, мне кажется, что в нем появляется привкус крови и морской воды. У Грегора был высокий лоб с залысинами, с зачесанной назад и начинающей редеть темной шевелюрой. Его вкрадчивая и несколько архаичная улыбка располагала к себе, появляясь на круглой физиономии человека средних лет. Своим обликом, как сказал ему однажды Деймон, Грегор был похож на Будду, затеявшего очередную шалость. Грегор говорил с мягким, специфическим акцентом. На его смуглом мадьярском лице сияли глубоко посаженные, полные насмешки глаза, а уголки губ, искривляясь, напоминали древний лук, предназначенный не для убийства, а для того, чтобы украшать стены жилища. У Грегора эта насмешливая манера говорить означала лишь то, что его слова не следует воспринимать серьезно. Он был преданным своему делу, одаренным художником. Его полотна выставлялись по всей стране, и, кроме того, он был оформителем множества бродвейских постановок. Творил он мучительно медленно, отвергая предложения в том случае, если пьеса не отвечала его вкусам. Поэтому он не мог позволить себе жить так, как живут богачи, а свою нищету по сравнению с той роскошью, в которой купались его более уступчивые коллеги, Грегор превратил в предмет бесконечных шуток. Его жена Эбба, рослая, милая женщина, с обветренным лицом жительницы пограничных земель прошлого века, происходила из шведов, давно осевших в Миннесоте. Она занималась театральными костюмами. Эбба и Грегор являли собой не только славную и приятную в общении семью, но и были весьма ценной рабочей парой. Деймон понятия не имел, что празднует Грегор, однако несколько шумных часов на обширном чердаке бывшего склада на Гудзоне, превращенном семейством Ходар в жилье и студию, были явно приятнее, чем одинокое прозябание в течение бесконечно длинного остатка воскресного дня. На тот случай, если Шейла явится раньше, он оставил ей записку, в которой сообщал, что находится у Грегора, и призывал тоже прийти. Ей настолько нравилась эта пара, что она даже смогла спокойно высидеть несколько часов, пока Грегор писал ее портрет. Это случилось прошлым летом, когда Ходары навещали их в Коннектикуте. Грегора портрет чем-то не устроил, и он держал его на мольберте в студии, периодически касаясь полотна кистью. – Дело в том, что ты – воплощение аристократизма, – объяснял он Шейле. – У тебя благородное лицо, фигура, характер, а секрет производства красок, которыми можно передать эти качества, в наш суровый век утерян. Да и люди перестали благородно выглядеть. Лишь некоторые собаки – ньюфаундленды, золотистые ретриверы да ирландские сеттеры сохранили породу. Потерпи. Мне необходимо побывать в пятнадцатом веке. А это путешествие не совершишь в подземке. Грегор приветствовал Деймона крепкими объятиями, а Эбба – застенчивым поцелуем в щеку. Грегор, имевший свои представления о том, как должна одеваться творческая личность, был облачен в клетчатую фланелевую рубаху и мешковатые вельветовые штаны. На его шее красовался ярко-оранжевый, необычайно широкий, сплетенный из шерсти галстук. Поверх рубашки был неизменный толстенный твидовый пиджак шоколадного цвета. Он его не снимал даже в самые жаркие дни. Создавалось впечатление, что когда-то очень давно Грегор сильно замерз и до сей поры не может согреться. В отличие от многих коллег-художников Грегор не превратил студию в выставку своих картин. Портрет Шейлы на мольберте был прикрыт, остальные работы стояли лицом к стене. – Когда я пишу картину, мне страшно смотреть на то, что я уже сотворил, – пояснял Грегор. – Когда я устаю или оказываюсь в творческом тупике, у меня возникает искушение украсть что-нибудь у самого себя. Совершить автоплагиат, если можно так выразиться. Если я изрядно наберусь вечером, а вся дневная работа закончена, то я смотрю на картины. Когда наступает время снова ставить их лицом к стене, я хохочу или рыдаю. Деймон с облегчением отметил, что вечеринка была действительно скромной. В студии присутствовали мистер и миссис Франклин, которых Деймон и до этого несколько раз встречал у Грегора. Они совместно владели художественной галереей на Мэдисон-авеню. Оба члена семейства Франклин носили значки «Бомбе нет!», и Деймон припомнил, что сегодня, если верить газетам, должна была состояться антивоенная демонстрация. Здесь же оказалась и Беттина Лейси – приятная миловидная дама лет шестидесяти. Она давным-давно развелась с мужем и теперь содержала антикварный магазин. Гости, как и обещал Грегор, пили вино, а на столе на большом блюде были аккуратно разложены тонкие ломтики твердых венгерских колбасок, украшенных редиской. Все обменялись приветствиями и расселись на европейский манер за большим, круглым, чисто выскобленным деревянным столом. Деймон спросил: – Итак, что мы празднуем? – Все в свое время, мой друг, – ответил Грегор. – Сначала выпей. Он налил вино в стоящий перед Деймоном бокал. Деймон бросил взгляд на бутылку. Это было токайское. Он отпил немного, но привкуса крови или морской воды в вине не почувствовал. – Теперь, – объявил Грегор, – Беттина должна поведать нам ужасную историю. После этого мы потолкуем и о причине торжества. Прошу, Беттина… – Он сделал широкий жест рукой в сторону хозяйки лавки древностей, пролив при этом часть вина из своего бокала. – Грегор, – запротестовала миссис Лейси, – вы все мой рассказ только что слышали. – А Роджер не слышал, – возразил Грегор. – Я хочу узнать его мнение. У Деймона трезвый ум, и человек он честный, поэтому мне особенно ценно его мнение по тем вопросам, которые лично я понять не в состоянии. Приступайте. – Ну что же, – начала дама не так уж и неохотно. – Речь идет о моей дочери. Насколько помню, я говорила вам, что она учится в Риме… – Да, – ответил Деймон. – Кроме этого, она пытается не упускать из виду и предметы старины – мебель, серебро, посуду и все такое, что может меня заинтересовать. В прошлое воскресенье неподалеку от Рима должна была открыться большая ярмарка антиквариата, и дочь сказала, что собирается туда поехать, а после написать обо всем, что видела и что мне по карману. Два дня назад от нее пришло письмо, в котором она объясняет, почему не поехала, хотя уже успела взять напрокат автомобиль. Миссис Лейси отпила немного вина с таким видом, как будто истории, которую ее вынудили поведать, настолько ужасна, что, не подкрепившись, продолжать повествование она не может. – Проснувшись утром в воскресенье и еще не встав с постели, пишет дочь, она почувствовала нечто странное и непонятное. Такого чувства неясной тревоги или даже ужаса ей ранее испытывать не доводилось. И это без всякой на то причины. На пустом месте, как пишет она. Поднявшись с постели, дочь вдруг поняла, что у нее нет сил даже для того, чтобы приготовить себе завтрак, а при мысли о том, что ей предстоит вести машину за город, она разрыдалась. Она была одна и осознавала идиотизм ситуации, но справиться с нервами не могла. При этом, поверьте, у девочки глаза не на мокром месте. Она и малышкой очень редко пускала слезу. А теперь ее била дрожь, и на то, чтобы одеться, ей потребовался целый час. Это чувство не оставляло ее все утро, а если по правде, то и весь день. Автомобиль в агентстве она брать не стала и до вечера просидела на солнце в саду виллы Боргезе, ни с кем не разговаривая и не поднимая глаз. С наступлением темноты девочка вернулась домой, рухнула на постель и уснула глубоким сном. Она спала, не просыпаясь, до девяти утра. Миссис Лейси вздохнула, и ее лицо омрачилось, словно она почувствовала себя виноватой в том, что не смогла утешить свою девочку в столь трудный для той день. Попытавшись улыбнуться, леди продолжила: – Страхи, которые дочь испытывала прошлым днем, исчезли, и она, отлично выспавшись, чувствовала себя превосходно. По дороге в библиотеку, в которой работает, девочка взяла из почтового яшика газету и тут же увидела кричащий заголовок. Оказывается, в старом деревянном доме, где открылась выставка, случился ужасный пожар, тридцать человек погибли в огне. Дама тяжело вздохнула, всем своим видом демонстрируя, что рассказ лишил ее последних сил. На некоторое время в комнате воцарилось молчание. – Вы верите в экстрасенсов и в дар предвидения, мистер Деймон? – поинтересовался Франклин. Мистер Франклин был добропорядочным деловым человеком, привыкшим иметь дело с реальными, поддающимися количественному учету объектами. По тону, каким был задан вопрос, Деймон заключил, что мистер Франклин не склонен придавать большого значения письму дочери миссис Лейси. – Что же, – начал Деймон (повествование дамы, как ни странно, произвело на него впечатление более сильное, чем он мог ожидать), – Юнг, а за ним Артур Кестлер… – Но они так ничего и не смогли доказать, – прервал его Франклин. – А что думаешь ты, Грегор? – Я верю во все, что невозможно доказать, – заявил художник. – А думаю я, что нам надо еще выпить. Пока он ходил в кухню, чтобы принести очередную бутылку охлажденного вина, миссис Лейси сделала попыт ку объясниться: – Прошу прощения. Я никому не хотела испортить настроение. Однако, чем бы ни было это явление, я до конца дней своих не перестану возносить хвалу Господу. После этих слов в помещении на некоторое время снова повисло неловкое молчание. Радостное настроение на какой-то момент исчезло. – Ну когда же мы услышим о причине празднества? – спросил Деймон, пытаясь вернуть беседу к более веселой теме. Он и сам едва удерживался от того, чтобы не пуститься в рассуждения по поводу рассказа миссис Лейси о ее дочери. – Мы оба получили весьма щедрый грант от одного фонда, – широко ухмыляясь, объявил Грегор. – Эбба и я. Годичное путешествие по Европе, дабы освежить наши таланты в фонтанах культуры. Музеи, опера, соборы, роскошные ужины, французские вина. Все это мне как-то больше по душе, чем продовольственные талоны. Америка, бесспорно, щедрая страна. Нефтяные компании, конгресс, новые Медичи. И кроме того, от нас не требуют никаких обязательств. Мне не придется писать пейзажи с нефтяными вышками или портреты президентов корпораций и их супруг. А Эбба не будет обязана создавать наряды для их впервые выходящих в свет дочерей. Смею вас заверить, мы будем хорошими капиталистами и не позволим им нажиться на нас. Одним словом, через неделю мы отбываем. Роджер, что с тобой? Ты, похоже, не рад нашему счастью? – За вас-то я, безусловно, рад, – ответил Деймон. – Но я надеялся, что ты просмотришь пьесу, автора которой я представляю. Ее должны поставить осенью, и я думал, она может тебя заинтересовать. – Пьеса идет без смены декораций, и в ней всего лишь два действующих лица. – Три, – со смехом сказал Деймон. Удовлетворенно кивнув, Грегор продолжил: – У Шекспира действуют тридцать, может быть, сорок персонажей, а сцен бывает чуть ли не до двадцати. – Шекспир не имел дел с продюсерами, банками и профсоюзами. – Бедный Вильям, – снова кивая, вздохнул Грегор. – Какого ценного опыта он лишился, и это бесспорно отразилось на качестве его творений. Не так ли? Роджер, друг мой. Театр в Нью-Йорке усох до размеров жареного каштана. Его можно сравнить лишь с уличным торговцем галстуками. Для оформления спектакля найми плотника или специалиста по интерьерам. Опиши мне декорации, когда пьеса будет поставлена. В это время я буду в «Ла Скала» наслаждаться «Волшебной флейтой». Спальни, уличные сцены, труппа из ста человек, статуи, адское пламя. Когда тебе попадется пьеса с подходящими к платформе поездами, храмами, дворцами, лесами, марширующими армиями, бушующей толпой, двумя сотнями разных костюмов, то зови нас. Америка – богатейшая страна мира, но во всех своих театральных постановках в качестве декораций использует лишь один предмет: кушетку психиатра. А действующих лиц в пьесе всего два – доктор и пациент. Акт первый: «Доктор, у меня проблемы». Акт второй: «Доктор, у меня по-прежнему проблемы». Все. Финиш. – Ты слишком суров к своим современникам, Грегор, – со смехом сказал Деймон. – Хорошие пьесы еще попадаются. – Все это убого. Очень убого, – мрачно произнес Грегор. – Ну хорошо, я подыщу для тебя мюзикл. – Ну да, – сказал Грегор. – Вкалываешь год. Затем второй. Делаешь тысячу эскизов. Вокруг тебя все бьются в истерике. Денег тратится столько, что на них можно шесть месяцев кормить всю Камбоджу. Один спектакль, и… фьють! Лавочка закрывается. Apres moi le deluge – через неделю меня так или иначе ждет гильотина. Я не тот человек, который способен выносить бесцельные траты. Я никогда ничего не выбрасываю, будь то обрывок бечевки или тюбик, в котором осталась капля краски. – Грегор, – сказал Деймон, – с тобой, как всегда, невозможно спорить. Грегор расцвел: – Как было бы славно, если бы все поступали столь же мудро, как ты, мой друг! За это я обязательно пришлю тебе открытку из Флоренции. Тем временем, если ты найдешь художника, которому на год нужна большая и недорогая студия, присылай его ко мне. Но этот парень должен писать хуже меня. Я не получу никакого удовольствия от Европы, если буду знать, что какой-то тип, находясь в моем доме, создает шедевры. Но мне не надо и тех, кого Джим Франклин выставляет в своей галерее. Две линии на холсте размером восемьдесят на восемьдесят, с фоном из акриловой краски, созданным с помощью распылителя. Я смогу стерпеть посредственность, но не выношу профанации, – закончил он, сверкнув глазами в сторону Франклина. – Да брось ты, – без всякой обиды отмахнулся тот, – я и тебя выставлял. – И сколько полотен продано? – Одно. – Ха! – презрительно бросил Грегор. – Это ты приучил всех восхищаться геометрией. Мягкие формы, страсть художника, очарование цвета, способность любоваться прекрасными лицами и фигурами… Где они? Все! Капут! Дискуссия явно задела Грегора за живое, и из его фраз исчез обычно свойственный ему добродушный юмор. – Грегор, прошу тебя, – вмешалась Эбба. – Джим не несет ответственности за развитие искусства в последние полстолетия. – Но он преумножает преступления, – мрачно проворчал Грегор. – Пятнадцать выставок в год. Ты только посмотри на них и на их значки. Франклин машинально прикоснулся к большому круглому значку на лацкане пиджака и довольно воинственно спросил: – Чего плохого ты находишь в том, что мы выступаем против атомной бомбы? – Не вижу ничего плохого в том, что ты выступаешь против атомной бомбы, – громогласно заявил Грегор. – Я просто терпеть не могу значков. Хочешь знать, о чем они кричат? «Я вхожу в ограниченную группу, состав которой определяет кто-то другой. Я слушаю и поступаю так, как мне велят», – объявляют значки. «Я не отличаюсь от других, хотя и теряю при этом половину мозгов», – говорят они. – Грегор разошелся вовсю и уже не шутил. – «Шагом марш по улицам Америки!» – приказывают значки. – Приглашаю тебя присоединиться к нам на следующей демонстрации. Увидишь все своими глазами, – произнес все еще спокойно Франклин, хотя Деймон видел, что нападки художника начинают его раздражать. – Когда такое же число русских, чехов, венгров, восточных немцев, поляков, эстонцев, латышей, кубинцев станут маршировать с такими же значками, – сказал Грегор и судорожно вздохнул (при перечислении национальностей ему не хватило воздуха), – я пойду с вами. В то время как вы топчетесь на своих демонстрациях, в Кремле со смехом рассматривают газетные фотографии протестующих американцев, англичан и французов и посылают еще сто тысяч солдат в Афганистан. Кремль изучает тайные карты, присматривая жилье на Парк-авеню, в Хэмптоне, на Беверли-Хиллз, одним словом, в самых лучших местах Америки, для своих шпионов, которых пришлет сюда. – Грегор, – резко бросила Эбба, – перестань разыгрывать роль венгра! Здесь тебе не Будапешт. – Венгр не может перестать быть венгром, – ответил Грегор, – особенно после того, как увидел на бульварах русские танки. – Ну и что? – раздраженно спросил Франклин. – Считаешь, пора начинать их бомбить? Грегор поднес руку ко лбу, изобразив задумчивость. – Вопрос серьезный. Прежде чем ответить, я должен выпить. – Он налил бокал до краев, сделал большой глоток и поставил бокал на стол. – Я против ядерной войны, которая обязательно разразится вне зависимости от того, кто участвует в маршах протеста. Но я стою в стороне. Людям не терпится, чтобы она началась побыстрее. Я же вижу лишь один выход: дело в выборе типа ядерного оружия. Некоторое время назад по поводу этого оружия поднялся большой шум. Мне не очень понятно, с какой стати. Речь идет о нейтронной бомбе. Тридцать пять тысяч, сорок тысяч боеголовок, и через тридцать секунд мир прекращает свое существование. Не остается ни мужчин, ни женщин, ни детей. Гибнут птицы в воздухе и рыбы в океане. Исчезают города. Но нейтронная бомба изобретена поэтом, ценителем искусства. Конечно, сказал он, закончив расчеты, знакомый мир пойдет к чертям, но после нейтронной бомбы кое-что и сохранится. Она, вне сомнения, убьет почти всех людей, но останутся дома, храмы, музеи, библиотеки, натюрморты, статуи, книга. Бомба оставит кое-что и для тех двух-трех сотен, которые выживут. Эти люди – индейцы с берегоЕ Амазонки и эскимосы с Северного полюса – смогут повторить все с начала. Все это страшно смердит. Все желают тотального уничтожения, хотят, чтобы погибли здания, церкви, книги и картины. Если вы согласны двинуться маршем в поддержку моих идей, я иду с вами. – Грегор, – наконец открыла рот миссис Франклин, – вы рассуждаете так только потому, что у вас нет детей. – Верно, – тихо ответил Грегор, – детей у меня и Эббы нет. Но это не наша вина. В этом виноват Бог. Он склонился к жене, которая всегда старалась сидеть как можно ближе к нему, и поцеловал ее в щеку. Деймон поднялся. Беседа вывела его из душевного равновесия больше, чем он хотел показать. Он не был уверен в том, что его огорчит гибель мира, если при последнем взрыве погибнет мистер Заловски. – Я, пожалуй, пойду, – сказал он. – Шейла может появиться в любой момент, а она не любит возвращаться в пустой дом. По пути к себе Деймон решил, что визит к Грегору был не самой удачной затеей. Во-первых, его стала снедать зависть к семье Ходар в связи с предстоящим Грегору и Эббе вояжем в Европу. Как было бы здорово, думал он, купить билеты для себя и Шейлы и улететь завтра в Париж или Рим, забыв на двенадцать беззаботных месяцев о контрактах, обязательствах, делах и угрозах. Жизнь художника все-таки имеет большие преимущества. Во-вторых, атмосфера в студии вовсе не располагала к веселью. Рассказ Беттины Лейси о злоключениях ее дочери, мягко говоря, огорчал. За ним возникали картины ужасных смертей, хотя с ее дочкой ничего страшного не произошло. А черный юмор Грегора – если это можно назвать юмором – пробудил страхи, которые Деймон, подобно всем другим мужчинам и женщинам земли, старался в себе подавить. Было бы лучше, думал Деймон, если бы, вернувшись после ленча домой и найдя записку, он отправился не в гости, а в бар и, немного выпив, посмотрел там бейсбол по телевизору. Глава 4 Когда Шейла не появилась и к семи часам, он начал беспокоиться. Супруга твердо обещала вернуться в шесть, а она славилась тем, что всегда, с заслуживающей восхищения точностью, держала свое слово. Деймон жалел о том, что не позвонил утром в дом ее матушки и не посоветовал Шейле вернуться до заката. Ему очень не хотелось, чтобы она в сумерках шла пять кварталов, отделяющих их дом от гаража, в котором должна была оставить позаимствованную у друзей машину. Он мог бы сказать ей, что в последние дни по Гринич-Виллиджу прокатилась волна уличных грабежей, и это в любом случае было бы не очень далеко от истины. К восьми часам Деймон нервно расхаживал из угла в угол, уже созрев для того, чтобы звонить в полицию. Но вот послышалось позвякивание ключей. Он подбежал к дверям и, обняв супругу, крепко прижал ее к себе, едва та успела вступить в крошечную прихожую. – Бог мой, – сказала она. – И что же это должно означать? – То, что ты опоздала, – сказал Деймон, поднимая с пола небольшую дорожную сумку, – и ничего больше. – В таком случае, – с улыбкой произнесла она, – я постараюсь опаздывать как можно чаще. Улыбка совершенно преображала лицо Шейлы. Несмотря на долгие годы совместной жизни, Деймон не уставал этим восхищаться. В обычном состоянии ее лицо было смуглым и мрачным, напоминая суровые лица крестьянок с фотографий, которые можно увидеть во всех иллюстрированных альбомах об Италии. Он как-то сказал Шейле, что улыбка возвращает ее в Америку. – Как в Вермонте? – спросил Деймон. – Просто счастье, что у меня только одна мамочка, – ответила она. – Как дела здесь? – Одиночество. Я сберег для тебя кроссворд. – Дорогой ты мой… – сказала Шейла, освобождаясь от пальто. – Кроссвордом я займусь позже. А пока я хочу умыться и расчесать волосы. Тем временем ты приготовишь мне что-нибудь выпить, а затем пригласишь в хороший ресторан, где прилично кормят. С того момента, когда я последний раз была в Вермонте, мамочка успела удариться в вегетарианство. Кухонная менопауза, если можно так выразиться. – Шейла бросила взгляд на сверкающую всеми огнями люстру под потолком. Остальные лампы в комнате тоже горели. Шейла очень редко включала люстру, заявляя, что в своем возрасте она приберегает яркий свет для врагов. – Чем ты здесь занимался? Фотографировал для журнала «Плейбой» очередную Заиньку года? – Искал телефонный номер в справочнике, – соврал он, выключая верхний свет. – Мысль выпить мне нравится, но перекусить я предпочел, бы дома. Яйцами, например, или чем другим, что сыщется в холодильнике. Ленч у меня сегодня был поздний и обильный, и я не голоден. Итак, сложности уже начались, но объяснять, почему он предпочитает дом тому, что может ожидать их по пути в ресторан, пока не время. – Перестань, Роджер, – сказала Шейла. – В воскресный вечер… Не зная, как поступить, он едва не пригласил супругу сесть, чтобы все ей рассказать. Но, решив не омрачать ее возвращение домой, отказался от этой идеи. Если все сложится благоприятно, то он никогда ей всего и не расскажет. – Ладно, ресторан так ресторан, – согласился он. – Пока я пошел готовить тебе выпивку. Шейла внимательно на него посмотрела. Деймон сразу узнал взгляд, который именовал «больничным». Со своей будущей женой он познакомился, когда валялся на койке с ногой на растяжке, после того как его сбила машина. Он делил двухместную палату с типом по фамилии Бьянчелли, на которого тоже наехал автомобиль и который был неженатым дядюшкой Шейлы. Дядя и племянница были очень близки, главным образом потому, что оба одинаково оценивали безнадежно вздорный характер матушки Шейлы – родной сестры Бьянчелли. Общее несчастье сдружило пациентов. Деймон скоро узнал, что Бьянчелли – невысокий, смуглый, красивый мужчина с тронутой сединой шевелюрой – владел гаражом в местечке Олд-Лайм в штате Коннектикут и приезжал в Нью-Йорк раз в год, чтобы повидаться с племянницей. – В Олд-Лайме подобное случиться просто не могло, – говорил Бьянчелли, удрученно барабаня пальцами по загипсованной до верхней части бедра ноги. – Матушка недаром твердила, чтобы я держался подальше от больших городов. – Я прожил в Нью-Йорке много лет, – ответил Деймон. – а шагнул с тротуара не глядя. Точно так же, как и вы. Страдальцы посмеялись над своей неосторожностью. Дела у обоих шли на поправку, и они могли позволить себе повеселиться. Шейла, закончив работу в детском саду при школе, каждый день навещала дядю, и именно в этой палате на двоих Деймон впервые познакомился с ее «больничным» взглядом. Каждый раз, когда племянница входила в палату, Бьянчелли старался придать своему лицу радостное и безмятежное выражение, каким бы трудным ни выдался день. А у него бывали по-настоящему тяжелые дни. Однако, едва перешагнув через порог и бросив первый взгляд на дядюшку, Шейла говорила: – Не пытайся одурачить меня, дядя Федерико. Что сегодня не так? Тебя обидела сестра? Доктор сделал тебе больно? Выкладывай. И каждый раз она попадала в точку. За три недели посещений она, можно сказать, усыновила Деймона. Все его попытки проявить стоицизм безжалостно отметались, и он был вынужден жаловаться на то, что сегодня ему дали недостаточно снотворного и он не мог спать, или что доктор не прислушался к его словам о том, что гипс на ногу наложен слишком туго. Постоянные требования Шейлы немедленно улучшить лечение создали ей отвратительную репутацию у врачей и части медицинских сестер. Деймон с удовольствием наблюдал за тем, как она поправляет дяде подушки и уговаривает съесть принесенные ею деликатесы, требуя при этом, чтобы Деймон тоже съел свою долю. Он с интересом слушал, как она негромким сочным голосом рассказывает дяде семейные новости, забавляет его довольно ядовитыми анекдотами о комических выходках своей матушки, делится впечатлениями об увиденных спектаклях или развлекает рассказами о проделках ребятишек в своей группе. Вскоре ее посещения I превратились для Деймона в главное событие дня. Ее постоянной заботой стали вазы для той лавины цветов, которую обрушили на Деймона его многочисленные друзья и приятельницы. В тех случаях, когда ее посещение совпадало с визитами дам из круга знакомых Деймона, она вела себя с холодной корректностью, не проявляя присущей ей сердечности. Шейла была настолько правильной и добропорядочной, а ее присутствие оказывало такое умиротворяющее действие, что Деймон вполне понял слова Бьянчелли о племяннице: – Когда она кладет мне ладонь на лоб, проверить, нет ли у меня жара, она исцеляет меня больше, чем все, вместе взятые, доктора и сестры с их инъекциями. Пролежав в больнице две недели, Деймон пришел к выводу, что как его бывшая жена, так и все знакомые де вицы и дамы по сравнению с Шейлой Бранч (это была ее девичья фамилия) нестерпимо пусты, легкомысленны и не надежны. Одним словом, он, несмотря на разницу в возрасте (ему сорок, а ей двадцать пять), решил на ней жениться, если она, конечно, захочет взять его в мужья. Но ее способность сопереживать и проницательность – качества, столь уместные в больнице, в семейной жизни иногда оказывались несносными. Вот и сейчас, после воз вращения, едва сняв перчатки, в которых вела машину, Шейла сказала: – Ты выглядишь ужасно. Что случилось? – Ничего! – бросил он резко и несколько раздраженно, вспомнив, что такой тон частенько вынуждает ее прекращать допрос. – Я весь день читал, пытаясь понять, что в рукописи не так и каким образом это можно исправить. – Нет, здесь нечто большее. – Шейла стояла на своем с крестьянским упрямством. Подобные объяснения она уже не раз от него слышала. – Ты был на ленче со своей бывшей супругой, – заявила Шейла прокурорским тоном. – Это она, а не рукопись. После встречи с ней ты всегда ведешь себя так, словно у тебя в голове бродят грозовые тучи. В чем дело? Она опять просила у тебя денег? – К твоему сведению, я поглощал ленч в одиночестве, а экс-супруги не видел уже больше месяца, – ответил он, обрадовавшись возможности говорить честным тоном незаслуженно обиженного человека. – Что же, – сказала Шейла, – в таком случае, когда мы пойдем на ужин, попытайся выглядеть лучше или хотя бы по-иному. – Заканчивая спор, по крайней мере на время, она произнесла с улыбкой: – Это я тот человек, который должен бы быть мрачнее тучи после двух дней, проведенных в обществе Мадонны. – Ты выглядишь великолепно, – сказал он, совершенно не кривя душой. Ни одно агентство, конечно, не пригласило бы ее в качестве модели для журнала мод, но для Деймона Шейла, с ее суровыми и резкими чертами лица, темными, жесткими и густыми волосами до плеч, оливковой кожей, крепким телом и щедрыми формами, с течением времени стала эталоном, по которому он оценивал физические достоинства и характер остальных женщин. Несмотря на это, Деймон чувствовал неодолимую тягу к другим женщинам – к своей иберийской красотке, например, – и получал от кратких связей с ними огромное удовлетворение. Долгие годы веселой холостой жизни развили в нем две страсти – желание работать и влечение к женщинам. Второй брак в этом отношении его не изменил. Деймон не был религиозным человеком, хотя в тех случаях, когда обстоятельства вынуждали его размышлять о Боге, он склонялся к агностицизму. Тем не менее ему не было чуждо понятие греха, если тягу к прекрасному полу можно было считать грехом. Он не упоминал всуе имя Божье, не крал, не лжесвидетельствовал, не убивал, однако время от времени не мог устоять перед тем, чтобы не возжелать жены ближнего своего. Его тяга к женщинам была очень сильной и казалась ему вполне естественной. Деймон почти ничего не делал для того, чтобы себя укротить. Правда, удовлетворяя свою страсть, он по мере сил стремился не причинить вреда ни себе, ни партнерше. Нью-Йорк в те годы не был мировым центром воздержания. В юности Деймон был красив, а люди, бывшие привлекательными в молодости, продолжают сохранять уверенность в себе и тогда, когда время уже оставило на их внешности свой печальный след. Он не пытался скрыть эту особенность своего характера от Шейлы. В любом случае такое было невозможно, так как ей уже довелось принимать парад навещавших его в лечебнице дам и расставлять по вазам присылаемые ими букеты. Женщина из Испании сердила Шейлу своей нескромностью. По правде говоря, она раздражала этим и Деймона, и, расставшись с этой леди, он почувствовал немалое облегчение. За два прошедших с того времени года никаких новых связей у него не было. Он не расспрашивал Шейлу о ее прежних романах и о тех, которые могли быть после замужества, но и сам никогда не просил прощения. Несмотря на то что в их жизни случались штормовые периоды, они по большому счету были счастливы, и у Деймона всегда становилось радостно на душе, когда Шейла, как, например, сегодня, переступала порог дома. Его, как последнего эгоиста, радовало то, что он значительно старше ее и может умереть раньше, чем она. Деймон, радуясь тому, что Шейла целая и невредимая вернулась домой, еще раз привлек ее к себе и поцеловал в губы. Знакомые нежные губы, которые временами могли становиться такими упрямыми и жесткими. – Шейла, – пробормотал он супруге в ухо, все еще не отпуская ее, – я так рад, что ты вернулась. Эти два дня показались мне веками. Шейла улыбнулась, прикоснулась к его губам кончиками пальцев так, словно хотела, чтобы он замолчал, и направилась в спальню. Шейла шла выпрямившись, с гордо поднятой головой, не раскачиваясь из стороны в сторону. Ее походка напомнила ему, и не в первый раз, девочку, с которой у него была связь вскоре после прибытия в Нью-Йорк. Его возлюбленная была начинающей актрисой, с такими же темными волосами, как у Шейлы, и мама ее тоже была итальянкой. В своей генетической памяти она, как и Шейла, видимо, хранила воспоминания о женщинах, шагавших с тяжелыми кувшинами на голове по выжженным солнцем тропам Калабрии. Ее звали Антуанетта Брэдли, и Деймон любил ее чуть ли не целый год, полагая, что она его тоже любит. Дело дошло до того, что он даже начал поговаривать о женитьбе. Но оказалось, что девица любит вовсе не Деймона, а одного из его лучших друзей, Мориса Фицджеральда, с которым он делил квартиру на Манхэттене. Чтобы решить, за кем останется квартира, они бросили монету, и Деймон проиграл. – Таков жребий, – произнес Морис, когда Деймон принялся паковать вещи. Через некоторое время Морис Фицджеральд и Антуанетта Брэдли отбыли в Лондон. До Деймона дошли слухи, что они поженились и окончательно осели в Англии. Он не видел их более тридцати лет, но не забыл того, как Антуанетта вошла в их жилье и каким тоном Фицджеральд произнес: «Таков жребий». Воспоминания заставили его вздохнуть, а добывая на кухне лед для выпивки, он припомнил те далекие довоенные и первые послевоенные дни, когда был актером и еще не утратил надежды на удачу, которая могла позволить ему прорваться в звезды. Безнадежно плохим артистом Деймон не был – он постоянно получал небольшие роли, и этого хватало, чтобы обеспечить ему вполне комфортное существование. В то время ему и в голову не могло прийти, что в будущем он может заняться чем-то иным, кроме театра, не считая кино, разумеется. Его жизнь радикально изменилась в конце сороковых годов во время репетиции одной из пьес. Мистер Грей, представлявший в театре интересы драматурга, появляясь время от времени на репетициях, полюбил, сидя в задних рядах темного партера, шепотом беседовать с Деймоном. Беседы проходили в те долгие периоды, когда в присутствии Деймона на сцене не было нужды. Грея заинтересовало его мнение о пьесе, и Деймон не только честно заявил, что, по его мнению, спектакль провалится, но и объяснил, почему именно. Соображения артиста произвели на мистера Грея впечатление, и он сказал, что Деймон занялся театральным бизнесом не с того конца. Грей как бы между прочим заметил, что если молодому человеку когда-нибудь нужна будет работа, то для него найдется место в принадлежащем ему агентстве. – Вы честно высказали мнение о пьесе, – сказал он. – Вы – умный, хорошо образованный молодой человек и можете принести мне пользу. На сцене вы мне не кажетесь достаточно убедительным, и я почти уверен, что вам не удастся покорить публику. Если вы попытаетесь продолжать карьеру артиста, то, по моему мнению, в конце концов пополните собой армию разочарованных неудачников. Через две недели, когда спектакль был снят, Деймон оказался в конторе мистера Грея. Принеся из кухни лед и готовя напитки, Деймон с гримасой неудовольствия припомнил слова мистера Грея. Сегодня, фигурально выражаясь, он снова находится на сцене перед аудиторией, состоящей из одного человека. Он постарается сыграть как можно лучше, но с годами его актерские способности не возросли, и Деймон был почти уверен в том, что выступит не очень убедительно. Ему, видимо, предстоит долгая ночь. – Оливер… – обратилась Шейла к Оливеру Габриельсену, сделав заказ официанту крошечного ресторана в центре города, где, как она считала, шансов наткнуться на мужа почти не было. -…Оливер, я позвонила тебе так рано вчера утром, поскольку не хотела, чтобы он узнал о нашей встрече. Роджер только-только ушел на работу. Она приглашала Оливера на ленч в полдень того же дня, но у него уже была назначена встреча, отменить которую он не мог. Поэтому их свидание состоялось только во вторник. – Моя жена полна подозрений, – сказал Оливер. – Она не привыкла, чтобы мне во время завтрака звонили дамы и назначали свидания. Постоянно утверждает, что ты убийственно красива. Несколько старомодной красотой, – произнес он и, потянувшись через стол, прикоснулся к руке Шейлы. – Самый опасный тип красоты, утверждает она. Кроме того, она постоянно твердит, что я ищу себе мамочку в возрасте, чтобы залезть к ней в постель. Она завидует и пытается во многом тебя копировать. Кстати, ты обратила внимание, что с прошлого года она носит такую же прическу, как и ты? – Обратила. Но если желаешь услышать правду, то, по моему мнению, прическа мрачновата для ее моложавого личика, – сказала Шейла, опустив эпитет «заурядного», который сделал бы описание более полным. Шейла была не в восторге от Дорис Габриельсен и считала, что Оливер заслуживает лучшей участи. – А однажды я случайно подсмотрел, как она перед зеркалом копировала твою походку, – добавил Оливер. – Это у нее никогда не получится, – бросила Шейла. Описание подробностей чужой супружеской жизни вызвало у нее раздражение. – Для этого ей надо обладать врожденной грацией. Прости, что я говорю о ней как последняя стерва. Дело в том, что она своим видом постоянно напоминает мне, насколько я стара. – Извиняться не надо, – сказал Оливер. – Иногда она ведет себя не менее стервозно. Сегодня утром вдруг заявила, что твое желание встретиться со мной наедине выглядит чертовски странно. Дорис взбеленилась, когда я сказал, что не имею ни малейшего представления, почему вдруг тебе понадобился. Заявила, что я вру. Жена постоянно внушает мне, что ты, Роджер, я и она не квартет, а трио и еще полчеловека, причем этой половинкой является она. – Мне очень жаль. – Это идет нам на пользу, – пожал плечами Оливер. – Ты помогаешь держать необходимый уровень напряжения в семейной жизни. – Хорошо, мы сочиним для нее какую-нибудь историю, но правды ей не говори, так как речь пойдет о Роджере, – сказала Шейла. – Я так и подумал. – Пусть все останется строго между нами. Я уезжала на два дня, и за время моего отсутствия, видимо, что-то случилось. Он ведет себя чрезвычайно странно – во всяком случае, для него. Тебе известно, он обожает ходить пешком… – Если бы ты знала, как я от этого страдаю, – сказал Оливер. – Когда у нас назначена встреча в городе, пусть даже в другом конце, Роджер отказывается брать такси, а подземку, как ты знаешь, он презирает. Я сказал ему, что специально приобретаю пару альпийских ботинок. Кроме того, он шагает так быстро, что я прихожу на место, задыхаясь и истекая потом. Роджера ходьба держит в хорошей форме, а мне постоянно напоминает о том, что все мои родственники по мужской линии скончались в молодом возрасте от сердечных болезней. – Ладно, – продолжала Шейла, – в хорошей форме или нет, но когда в воскресенье мы отправились в ресторан поужинать, он настоял на том, чтобы взять такси. А ходу до ресторана от нашего дома каких-то десять минут. Домой мы возвращались также на такси. Роджер сказал, что по вечерам стало очень опасно ходить. Мы вернулись домой, и он тут же завел речь о домовладельце, который не желает починить домофон, и о том, что в нашу квартиру днем и ночью может проникнуть каждый кому не лень. Кроме того, он объявил, что намерен поставить новую входную дверь – стальную, с цепочкой, глазком и сложным замком. Но и это еще не все. Роджер хочет поменять номер нашего телефона и не включать его в справочник. Ты ведь знаешь, что он не трусливого десятка – я сама видела, как он разнимал двух здоровенных дерущихся мужчин. Теперь же я не могу от него добиться ответа, почему он вдруг стал таким пугливым. Он даже сказал, что, возможно, нам придется переехать в один из ужасных многоквартирных домов с этой… как ее… системой безопасности. Ты знаешь – телевизоры в лифтах, швейцары у дверей, телефонный коммутатор, по которому каждый визитер должен сообщать свое имя и ждать, пока о нем объявят. Шейла встревоженно покачала головой и продолжила: – Все это так на него не похоже. Он обожает нашу квартиру и, как правило, терпеть не может что-либо менять. Я много лет донимала его, чтобы обновить стены – вся краска на них облупилась, а он отказывался меня слушать. Он не желает избавиться хотя бы от части книг, заполонивших наше жилище. Оливер кивнул в знак согласия и произнес: – Когда я робко заикнулся о том, что, может быть, наступило время перебраться в более просторный офис, он зарычал, как медведь, и прочитал мне длиннющую лекцию о прелестях скромной жизни. – По правде говоря, – сказала Шейла, – я просто ошеломлена. Прошло всего два дня, а я возвратилась практически к другому человеку. – Она снова покачала головой. – Я делала все, чтобы добиться от него объяснения, но Роджер сказал, что таково веление времени, а мы обитаем в раю для дураков, и он вдруг это понял. Я заявила, что это полная чушь и что я ему не верю. Затем мы, естественно, разругались, а среди ночи я вдруг услышала, как он бродит туда-сюда по гостиной, увидела, что он включил все лампы. Обычно он спит так, словно его трахнули молотком по черепу. Честно говоря, я очень встревожена. Он разумный человек, а все это настолько иррационально… Я решила встретиться с тобой, чтобы спросить, не заметил ли ты что-нибудь… Оливер молчал, ожидая, пока официант закончит расставлять перед ними тарелки. Он барабанил пальцами по столу, серьезно глядя на Шейлу печальными светло-серыми глазами. – Да, – сказал он, когда официант удалился, – что-то действительно происходит. Вчера утром, появившись на работе, он долго расхаживал по офису, а затем принялся изучать замок на входной двери. Мы ее всегда держали открытой. Что у нас можно украсть, кроме тысячи отвергнутых рукописей? Изучив замок, Роджер обратился к нашей милейшей секретарше мисс Уолтон и потребовал, чтобы та обеспечила замену дверей. Новые двери, заявил он, должны иметь окно с пуленепробиваемым стеклом, какие устанавливают в банках. Кроме того, дверь следует оборудовать домофоном, чтобы иметь возможность общаться с посетителями. Но и это еще не все. С этого момента мы не смеем поднимать трубку телефона. Лишь мисс Уолтон станет отвечать на звонки и будет соединять нас, предварительно выяснив, кто звонит и по какому поводу. Когда я спросил, не собираемся ли мы переключиться на торговлю алмазами, Роджер сурово ответил: «Это не предмет для шуток». Затем он пояснил, что многие учреждения в городе стали объектами грабежа и что ему известен случай, когда секретаршу изнасиловали в обеденный перерыв на ее же письменном столе. Ты знакома с мисс Уолтон – ей под шестьдесят и тянет она не меньше чем на двести фунтов. Я заметил, что она, случись с ней подобное, наверное, была бы в восторге, и тут же получил отповедь. «Оливер, – сказал Роджер, – в твоем характере заметны элементы легкомыслия или даже фривольности. Я давно обратил на это внимание, но молчал. Теперь же я вынужден сказать тебе, что не одобряю подобное поведение». После такой речи мне ничего не оставалось, кроме как заткнуться. – Ну и что ты можешь по этому поводу сказать? – Не знаю, – пожал плечами Оливер. – Возможно, это деньги. Он к ним не привык. Они для меня тоже в новинку, однако я не собираюсь покупать бронестекло только потому, что за двадцать лет одна из наших книг случайно оказалась бестселлером. Может, возраст? – За два дня люди не стареют, – нетерпеливо бросила Шейла. – Враги у него есть? – У кого их нет? Но почему ты спрашиваешь? – У меня ощущение, что за время моего отсутствия ему кто-то угрожал. И он реагирует на эту угрозу. – Что бы ни говорили о нашей профессии, – произнес Оливер, – никто не осмелится утверждать, что она не относится к числу наиболее мирных. Писатели не бегают по улицам и не убивают людей, если они не Хемингуэи, а, к сожалению, Хемингуэев среди наших авторов не имеется. Конечно, Мейлер пырнул одну из своих жен перочинным ножом, но и Мейлеров среди наших тоже не водится. – Попытавшись изобразить успокоительную улыбку и еще раз погладив Шейлу по руке, он продолжил: – Может, это не более чем настроение? Может, он впал в меланхолию из-за того, что ты уезжала, и она просто таким образом проявляется? – Мне приходилось уезжать и дольше, чем на два дня, – возразила Шейла, – а он тем не менее не предлагал начать жить в крепости. – Возможно, он ухитрялся скрывать свои настроения, а эти два дня оказались той соломинкой, которая сломала спину верблюда? – Литературные аллюзии не способны решить эту проблему, – резко бросила Шейла. – Ты можешь мне еще что-нибудь сообщить? Видимо, не зная, что ответить, Оливер в задумчивости потрогал вилкой разложенную на тарелке снедь. – Одну вещь, пожалуй, могу. Точнее – две вещи. – Что именно? – жестким тоном спросила Шейла. – И не пытайся что-нибудь скрыть, Оливер. Во всяком случае, от меня. – Хорошо, – с видимой неохотой начал он, – в эти субботу и воскресенье он должен был прочитать рукопись. Автор – женщина, которая до сих пор приносила нам удачу. Кроме того, Роджер чрезвычайно педантичен во всем, что касается работы, и обычно читает книги быстро. Однако утром в понедельник он, швырнув рукопись на мой стол и заявив, что никакого мнения о ней не составил, попросил меня прочитать ее и сказать, годится она на что-нибудь или нет. Когда оказалось, что сочинение вполне приличное, он сказал, чтобы я занялся контрактом, хотя до этого сам вел дела с этой клиенткой. О, я забыл заказать выпивку. Ты ничего не имеешь против бокала вина? Забудь про вино. Ты сказал – две вещи. Итак, что еще? Оливер явно был смущен. – Не знаю, Шейла, захочешь ли ты это услышать, – сказал он. – Я должна помочь Роджеру, – ответила она. – Так же как и ты. Мы не сможем сделать этого, если станем скрывать друг от друга важные вещи. Выкладывай. – Роджер как-то сказал мне, что ты напоминаешь ему Медею, – произнес Оливер, пытаясь оттянуть начало своего рассказа. – Теперь я вижу, что он имел в виду. – Да, я готова убить всякого, кто желает причинить вред моему мужу, – тихим и ровным голосом сказала Шейла. – Но это не имеет ничего общего со словами одного молодого человека, который прочитал так много греческих мифов, что даже знает, кем была Медея. – Я твой друг, Шейла, – обиженно протянул Оливер. – Твой и Роджера. И ты это знаешь. – Тогда докажи это, – сказала Шейла без каких-либо проявлений сочувствия. – Итак, что еще? Оливер откашлялся, словно у него что-то застряло в горле, и выпил полстакана воды. – А еще вот что, – произнес он, ставя стакан на стол. – Я случайно услышал, как он просил мисс Уолтон позвонить в мэрию и узнать, каким образом можно получить разрешение на ношение пистолета. Шейла закрыла глаза. – Боже мой, – прошептала она. – Вот именно, Боже мой, – эхом откликнулся Оливер. – Что ты намерена сказать Роджеру? – Я слово в слово передам ему наш разговор, – ответила Шейла. – Роджер мне этого никогда не простит. – Что будет очень плохо, – ответила она. Глава 5 Деймон нетерпеливо посмотрел на часы. Он позвонил своей бывшей супруге Элейн и предложил встретиться в этом ресторане в час дня. Час двадцать. Она постоянно опаздывала, что стало одной из многих причин их развода. С тех пор она в этом отношении не изменилась. Не изменила Элейн и остальным своим привычкам. Она по-прежнему выкуривала по три пачки сигарет в день, пила с утра до вечера и просаживала на азартные игры все деньги, которые попадали ей в руки. Вокруг нее постоянно витал густой дух смеси табачного дыма с алкоголем, и самый заурядный поцелуй в щеку становился для Деймона серьезным испытанием. Она и одевалась небрежно, что делало ее похожей на девчонку из какого-нибудь Нортхэмптона, бегущую в школу дождливым утром. Даже теперь, когда ей перевалило за шестьдесят, изрядно располневшая, она могла появиться в ресторане в джинсах и в просторном, на два размера больше, свитере. То, что в молодости представлялось отсутствием тщеславия и вызывало восхищение, теперь казалось нарочитой попыткой пожилой женщины сохранить моложавость. Когда Деймон впервые встретился с Элейн, она работала в книжном магазине. Премиленькая девчонка с веселым, озорным личиком и длиннющими рыжими волосами. Элейн обладала острым, быстрым умом и щедрым, способным на сострадание сердцем. Однако ее легкомысленное обращение с деньгами, лень и небрежность, с которыми она относилась к себе, к нему и дому, плюс три ее пагубных пристрастия погубили их брак. Они поженились торопливо, всего через десять дней после первой встречи и до этого друг с другом не спали. Открывшаяся после первой же ночи сексуальная несовместимость – они не могли удовлетворить друг друга – нанесла сильнейший удар по семейной жизни, от которого в конечном итоге они так и не оправились. Несмотря на все это, расстались они вполне мирно и, сбросив с себя бремя физических обязательств, остались друзьями. Литературные вкусы Элейн носили эклектичный характер и были не свободны от внешнего влияния. Но иногда он просил бывшую жену прочитать рукопись, и ее советы, как правило, оказывались полезными. Деньги она стала у него просить лишь три года назад, после того как умер ее второй муж. Супруг Элейн был профессиональным игроком, и большую часть времени она проводила с ним в Лас-Вегасе или на ипподромах в разных уголках страны. В зависимости от того, насколько быстро бежали лошади или как вращалось колесо рулетки, она то купалась в роскоши, то закладывала драгоценности, которыми в периоды везения осыпал ее муж. Деймон никогда не был скрягой. Даже испытывая недостаток в средствах до выхода «Надгробной песни», он не ворчал бы, отдавая ей незначительные суммы, если бы не знал, что деньги окажутся в руках продавцов винных лавок, букмекеров или более удачливых, нежели Элейн, игроков в триктрак. В такие дни он приходил домой мрачнее тучи, вызывая неодобрительные реплики Шейлы как в свой адрес, так и в адрес его бывшей супруги. Тем не менее Элейн продолжала казаться ему забавным созданием. Правда, сегодня, думал он, мрачно посматривая на часы, забавного разговора явно не получится. И вот он увидел, как Элейн идет по залу ресторана, близоруко высматривая его среди посетителей. У нее теперь была короткая стрижка, волосы, чтобы скрыть седину, были выкрашены в ярко-пурпурный цвет. Деймон, не без чувства благодарности, обратил внимание на то, что одета Элейн в пристойное темно-синее платье, а на ногах – не обычные стоптанные мокасины, а туфли на высоких каблуках. Запах, однако, остался все тот же, подумал он, чмокая ее в щеку. Лицо Элейн оказалось на удивление моложавым, на нем почти не было морщин, и глаза, как ни странно, оставались ясными. – Прекрасно выглядишь, – сказал он, когда они сели за столик. – Очень шикарно, если позволишь мне так выразиться. – Мы поставили на правильных лошадок, – сказала она, – а это благотворно сказывается на самочувствии. Кроме того, у меня новый приятель, и он настоял на том, чтобы я спалила все мои старые наряды. – Хороший человек, – заметил Деймон, думая о том, что даже когда ей стукнет восемьдесят, у нее будут появляться новые приятели. Элейн слегка придвинулась, чтобы лучше рассмотреть его. – А ты в отличие от меня выглядишь скверно. В чем дело? Неужели от тебя отвернулась удача? – Я попросил тебя прийти сюда не для того, чтобы обсуждать мое здоровье, – сказал Деймон. – Для этого были совсем другие причины. – Если речь пойдет о деньгах, которые я тебе должна, – Элейн всегда делала вид, что берет деньги не просто так, а в долг, – то я, возможно, сумею выдавить их, хотя бы частично, у своего дружка. Он – реализатор. – И что же он реализует? Исподнее белье для дам сомнительного поведения? Элейн спокойно улыбнулась в ответ. Язвительная шутка Деймона ее совершенно не тронула. Она всегда отличалась спокойным нравом. Лишь изрядно надравшись, леди начинала оскорблять всех, кто попадал в поле ее зрения. – Игорные автоматы. Они приносят неплохой доход,хотя ему приходится приглашать на деловые ужины весьма своеобразных джентльменов. – Вот по этой причине я и пригласил тебя на ленч, – сказал Деймон. – Все время, что я тебя знаю, ты, со своей склонностью к азартным играм, постоянно якшалась с весьма своеобразными джентльменами. Весьма странными, с моей точки зрения, конечно. Наездники, тренеры, букмекеры, беговые жучки, профессиональные игроки и Бог знает кто еще. – Любая девушка имеет право выбирать себе друзей, – с достоинством произнесла Элейн. – Во всяком случае, с этими ребятами мне было гораздо веселей, чем с ужасными писателями, которых ты притаскивал домой. Они, кроме как о Генри Джеймсе, ни о чем и потолковать не могли. Однако если ты вознамерился читать мораль, то мне лучше сразу удалиться. – Элейн приподнялась, но он жестом попросил ее остаться на месте и сказал: – Сиди, сиди. – Подняв глаза на стоящего перед столом официанта, Деймон спросил: – Что будешь есть? – А разве ты не хочешь предложить мне выпить? Или ты все еще не закончил крестовый поход за мой трезвый образ жизни? – Совсем забыл. Итак, что ты будешь пить? – А ты что пьешь? – спросила она, показывая на стоящую перед ним маленькую рюмку. – Херес. – Ужасная гадость, – скривилась она. – Смерть для печени. В это время лучше всего идет водка со льдом. Ты что, забыл? – Прекрасно помню. Одну водку со льдом, пожалуйста, – сказал Деймон, глядя на официанта. – Еще один херес, сэр? – спросил тот. – Ограничусь этим, – ответил Деймон. – Можете нести и остальной заказ. Ресторан славился французской кухней, однако Элейн, даже не глядя в меню, заказала гамбургер с жареным луком. – Как вижу, ты все еще предпочитаешь эту отраву, – сказал Деймон. – Стопроцентная американская девочка, – со смехом ответила Элейн. – Или стопроцентная американская леди, учитывая мой возраст. Итак, с какой стати тебя вдруг так заинтересовали мои малопочтенные друзья? Деймон сделал глубокий вдох и начал говорить внятно и медленно – так, чтобы Элейн все поняла. Он передал ей слово в слово свой телефонный разговор с Заловски, прервавшись лишь на секунду, когда официант вернулся с водкой. Запомнить ночную беседу было совсем не трудно. По мере продолжения его рассказа Элейн мрачнела все больше и больше. Она не притронулась к рюмке до тех пор, пока он не замолчал. Затем, одним глотком ополовинив рюмку, она сказала: – Ну и сукин же сын этот твой ночной тип. Неудивительно, что у тебя такой вид. Имеются ли у тебя знакомые по фамилии Заловски? – Нет. А у тебя? – Тоже нет. Я спрошу Фредди – так зовут моего друга, – но боюсь, что шансов мало. – Не позволяет ли себе Фредди слегка развлечься, занимаясь вымогательством в свободное от реализации игорных автоматов время? – Вполне возможно, – ощущая некоторую неловкость, ответила Элейн, – но только в сфере своего бизнеса. Она прикончила водку и постучала ногтем по рюмке, чтобы показать проходящему мимо официанту, что желает повторить. – О тебе ему, естественно, известно, – продолжила она, – но это его трогает не больше тех событий, которые произошли еще во времена Гражданской войны. Литературные агенты, в отличие от агентов ФБР, его не занимают, а круг чтения ограничен программками скачек. – Ты бываешь в Чикаго? – Время от времени, когда в Арлингтоне проводятся большие скачки или когда Фредди просит сопровождать его в деловой поездке. Мы останавливаемся там по пути в Лас-Вегас. – Не исключено, – сказал Деймон, – что кто-то решил меня разыграть, и по его представлению, эта гнусность – не более чем шутка. – Мне это розыгрышем не кажется, – покачала головой Элейн. – Не хочу тебя пугать, но дело, по моему мнению, весьма серьезное. Смертельно серьезное. Как ты намерен поступить, когда он опять позвонит? – Не знаю. Может, у тебя есть какие-нибудь соображения? – Дай подумать. – Элейн отпила водку из второй рюмки и закурила сигарету, стараясь рукой отогнать дым в сторону. – Я знакома с детективом из отдела расследования убийств, – немного помолчав, сказала она. – Не хочешь, чтобы я с ним поговорила? Узнаем, как, по его мнению, тебе следует поступить. – Словосочетание «расследование убийств» мне что-то не очень по душе, – ответил Деймон. – Прошу прощения, – обиделась она, – но других копов я не знаю. – Конечно, поговори с ним. И большое тебе спасибо. – Я позвоню и скажу, что он посоветовал. – Но только звони в офис. Я не хочу, чтобы жена поднимала трубку, когда Заловски позвонит в следующий раз. – Послушай, неужели ты не рассказал ей о том, что тебе угрожали? Уловив в ее голосе нотки осуждения, Деймон признался: – Мне не хотелось ее волновать без особой необходимости. – Как это «без особой необходимости»? Неужели ты не можешь сообразить, что опасность грозит не только тебе, но и ей? Или ты считаешь, что если охота на тебя сорвется, то охотник пойдет с горя записываться в бойскауты? Нет, он постарается захватить ее. – В подобных делах у меня нет такого опыта, как у тебя, – бросил Деймон, понимая, что Элейн права и что он реагирует на ее упрек необоснованно резко. – То, что я несколько раз в год посещаю Вегас, не дает тебе права говорить со мной так, будто я королева мафии и ее главный ствол, – с неподдельным гневом сказала Элейн. – Я просто исхожу из обычного здравого смысла. – Думаю, что ты права, – неохотно признал он. – Я ей все скажу. «Дома мне предстоит еще одна незабываемая ночь», – думал Деймон, проследив за тем, как официант ставил перед Элейн ее гамбургер, а перед ним – филе из палтуса. – Ты не собираешься заказать немного вина? – спросила Элейн. – Ах да, конечно. Чего бы ты хотела? – Чего ты хочешь? Вино обычно выбирает хозяин, а, как мне кажется, приглашал на ленч ты. – Я не люблю пить в середине дня, – сказал он. Когда бы он ни находился рядом с Элейн, ему всегда было трудно говорить так, чтобы его слова не выглядели ханжескими. – Полбутылки «Божоле», – сказала она официанту. В старые времена она заказала бы целую бутылку. Не исключено, что Элейн становится более умеренной, подумал он. – Заловски из Чикаго… – произнесла она так, словно говорила сама с собой, одновременно обильно сдабривая свой гамбургер кетчупом. – Ты не представляешь, как он может выглядеть? – Я разговаривал с ним по телефону всего пару минут,– ответил Деймон, – но попытался по голосу мысленно нарисовать его портрет. Сорок-сорок пять лет. Плотного сложения. Одевается вызывающе броско. Никаких намеков на образование. – И что ты уже сделал? – спросила Элейн. – Я мало что могу сделать. По крайней мере сейчас. Ах да! Я обратился за разрешением на ношение оружия. – Не думаю, что это удачная мысль, – с недовольной миной заметила Элейн. – Знаешь, что бы я сделала на твоем месте, Роджер? Я бы начала составлять список. – Какой список? – Список людей, которые могут иметь на тебя зуб – психов, являвшихся в твою контору и получивших от ворот поворот, типов, считающих, что ты их когда-то надул, дамочек, которых ты списал за ненадобностью, а также мужей и возлюбленных тех дам, которых ты не успел вовремя списать… Элейн улыбнулась, и ее лицо снова обрело шаловливое выражение, как у женщины без возраста. – Боже, ну и списочек это будет… – продолжила она. – Да, не забудь заглянуть и в прошлое. Некоторые люди тихо пестуют свои обиды многие годы, а к старости становятся невротиками. Им может не повезти в жизни, и они примутся искать виноватого. Или они посмотрят фильм, где хороший парень мстит врагу или страдает отвергнутая женщина. Да мало ли что еще… Это может быть какой-нибудь безумный писатель, притащивший тебе когда-то рукопись. А ты, даже не удосужившись прочитать ее, отослал опус назад с формальной отпиской в одну фразу. Теперь этот парень прочитал «Надгробную песнь», увидел ее в списке бестселлеров и решил, что это плагиат и ты украл его идею. Господи, я провела без тебя столько лет, но могла бы с полпинка составить порядочной длины список. И не ищи ответа на загадку в фамилии. Она может абсолютно ничего не значить. Когда будешь говорить с детективом – его фамилия Шултер, – не стыдись поведать ему о своих амурных похождениях. Он может найти какую-нибудь зацепку. Выудить деталь, которая прошла мимо твоего внимания… Элейн вдруг замялась, держа перед собой высоко поднятую вилку. Затем, видимо, преодолев нерешительность, она продолжила: – Было бы неплохо, если бы ты попросил свою жену хорошенько оглянуться на ее прошлое. Как я слышала, она женщина красивая, или была красивой, а я не знаю ни одной красивой женщины, которая не хранила бы в тайне от всех мешок страданий или ни разу не напоролась на подлинного мерзавца. Кроме того, она наполовину итальянка, а ты знаешь, какие связи имеют итальянцы – связи, которые они не склонны афишировать. – Умоляю, оставь итальянский след в покое. Ее дядя владел гаражом в Коннектикуте. Эти слова были отголоском их прежних сражений. Элейн происходила из добропорядочной немецкой семьи, осевшей в Висконсине, что объясняло ее целомудрие до брака, которое после расторжения из союза куда-то испарилось. Элейн твердо верила во врожденную непорядочность итальянцев, греков, евреев, стюардесс авиалайнеров, ирландцев и шотландцев. Если бы ей довелось встретить болгарина или выходца из Монголии, то она наверняка решила бы, что эти типы тоже не заслуживают доверия. Элейн с каменным выражением лица следила за тем, как официант наливает вино. У молодого человека была темная шевелюра, и он напоминал обитателя Средиземноморья. Деймон надеялся, что парень не слышал слов его бывшей супруги об итальянцах. Официант удалился. Элейн наполовину опустошила бокал и возобновила свою речь. – Итак, дядя имел гараж в Коннектикуте, – сказала она. – Держу пари, там сыщется еще восемь дядюшек, которые в жизни не видели гаража, но зато имеют представление о вещах, которые время от времени вызывают живой интерес полиции. – Я сказал, не трогай ее итальянское происхождение. – Ты попросил меня помочь. – Теперь она чувствовала себя оскорбленной. – Какой смысл говорить тебе то, что я думаю, если ты не хочешь меня слушать? – О'кей, о'кей, – устало проговорил он, – я составлю эти списки. – И внимательно изучи список своей жены, – напомнила Элейн. – Надеюсь, что, закончив его читать, ты все еще останешься женатым человеком. И еще, пожалуйста, – голос ее стал мягче, – береги себя. Не позволяй, чтобы с тобой что-то случилось. Я должна быть уверена в том, что ты в порядке и находишься где-то неподалеку. Сегодня, впрочем, как и всегда, я страшно рада тебя видеть. Не знаю, правда, почему. Будем притворяться, пока не кончится вино, что у нас с тобой романтическая, ностальгическая встреча и что ты мой расчудесный старинный любовник, чье разбитое сердце болит вот уже тридцать лет, с того момента как мы расстались. Она наполнила свой бокал и, подняв его как для тоста, сказала: – А теперь забудем, хотя бы на время, о делах и попытаемся получить удовольствие от того, что можем пить и есть, сидя рядом и не испытывая желания прикончить друг друга. Скажи, как по-твоему, не пора ли мне сделать очередную подтяжку? Глава 6 Деймон медленно шагал на работу, перебирая в уме все то, что во время ленча, отрываясь от рюмки, говорила Элейн. Он шел, не замечая окружающих. Имена людей, которых он встречал в течение своей долгой жизни, никак не желали выстраиваться в его голове в четком, логическом порядке, как того требовала Элейн. Они кружились перед его мысленным взором в странном хороводе. В какой-то момент Деймон вдруг заметил, что к нему приближается немного сутулый, невысокого роста старик с толстенными очками на носу. Старец был в черном пальто с меховым воротником. Среди всех знакомых Деймону людей такое пальто носил лишь один человек – Харрисон Грей. – Харрисон! – воскликнул он и, протянув для пожатия руку, заспешил навстречу старику. Тот, несколько опешив, одарил его недоумевающим взглядом. Такое обращение, видимо, его слегка напугало. Спрятав руки за спину, старик произнес: – Вы, наверное, ошиблись, сэр. Меня зовут Грегор. Деймон отступил назад, растерянно щурясь, и даже тряхнул головой, чтобы прочистить мозги. – Прошу прощения, – выдавил он, чуть ли не заикаясь. – Вы очень похожи на моего старого друга. Не знаю, чем были заняты мои мысли. Мой друг умер… Старик посмотрел на него с подозрением и втянул воздух носом, как бы желая уловить запах спиртного. – Я пока не умер, – заявил он обиженно. – Надеюсь, вы способны это заметить. – Простите меня… сэр, – запинаясь сказал Деймон. – Видимо, я замечтался. – По меньшей мере, – проскрипел старик. – А теперь, если позволите… – Конечно. – Деймон отступил в сторону, чтобы дать своему собеседнику пройти. Когда старик скрылся из виду, Деймон еще раз тряхнул головой и продолжил путь, чувствуя, как на спине проступает холодный пот. Он шел в офис, внимательно 66 глядя, куда ставит ногу, а прежде чем переходить улицу, убеждался в том, что по ней не мчатся машины. Однако, подойдя к зданию на Сорок третьей улице, Деймон остановился и тупо уставился на выходящих и входящих людей. Он почувствовал, что не может войти в дверь, подняться на лифте, чтобы увидеть мисс Уолтон и Оливера Габриельсена за их столами. У него не было сил притворяться, будто все идет как обычно и что его сотрудники могут рассчитывать на его поддержку, продолжая заурядный рабочий день. Останавливать мертвецов на улице! Он представил недавнюю сцену, его начала бить дрожь. Когда-то именно в этот час он и мистер Грей частенько отправлялись на ленч в ресторан «Алгонкин», расположенный в одном квартале к северу от их конторы. Очень часто ленч заканчивался тем, что они перемещались из обеденного зала в бар, где мистер Грей тихо выпивал рюмку бренди. Он делал это много лет и очень привязался к этому заведению. Деймон почти машинально прошел на Шестую авеню, ныне именуемую «Авеню Америк» (Эй, амиго, а ты знаешь, что такое Америка? И сколько их всего, этих Америк?), свернул на Сорок четвертую улицу и вошел в бар гостиницы «Алгонкин», где после смерти мистера Грея появлялся крайне редко. В принципе бар ему нравился, и Деймон не позволял себе углубляться в поиск причин, в силу которых он после смерти друга и партнера стал избегать это заведение. Ушедшие из жизни имеют свои права. Место, где Деймон мирно беседовал со стариком в тихое послеобеденное время, навеки зарезервировано для него. В баре, кроме Деймона, никого не было, и бармен был ему не знаком. Он заказал коньяк, а не свой обычный скотч, припомнив, что мистер Грей (как странно, что даже после столь продолжительной дружбы он думает о нем как о мистере Грее, а не как о Харрисоне) больше всего любил «Бисквит Дюбошэ». Аромат напитка растревожил его память, и на какое-то мгновение он увидел рядом с собой мистера Грея. Присутствие старика не вселяло ужас или печаль, совсем напротив, оно привносило тепло, покой и утешение. Последний раз он видел мистера Грея живым на вечере в честь десятилетия его совместной жизни с Шейлой. В их доме собралась небольшая компания из нескольких особенно симпатичных ему клиентов агентства и старинного приятеля Мартина Крюйза, который когда-то тоже был клиентом, но затем отбыл в Голливуд. Мартин стал высокооплачиваемым сценаристом, а все его дела вел специальный менеджер. В Нью-Йорк он прибыл для встречи с режиссером, и Деймон страшно обрадовался, услышав по телефону его голос за день до юбилея. Они были добрыми друзьями, а Мартин – порядочный и одаренный человек – всегда оказывался к месту в любой компании. Мартин написал два превосходных романа о жизни маленького городка в Огайо, в котором он родился и вырос. Но обе книги расходились еле-еле, и Крюйз сказал Деймону и мистеру Грею, что отправляется на Западное побережье. – К дьяволу все это. Я сдаюсь, – заявил он. – Мне надоело умирать от голода. Количество ударов, когда долбишь головой каменную стену, должно иметь предел. Единственное, что я умею делать, это писать. Если кто-то желает платить мне за это деньги, то Бог им в помощь. Я попытаюсь не сочинять дерьмо, но если они захотят получить именно его, я выдам им навоза полной мерой. Деймон знал его веселым, остроумным человеком, но теперь, во время приема аперитива перед ужином, он уже через несколько минут с грустью убедился в том, что его друг превратился в надутого, претенциозного пустозвона, непрерывно рассказывающего дурацкие анекдоты из жизни режиссеров и кинозвезд и затыкающего свой фонтан лишь для того, чтобы истерично хихикнуть. Слушая его, Деймон пребывал на грани нервного срыва. Когда-то Мартин был крепко скроенным, немного склонным к полноте молодым человеком. Теперь же перед Деймоном стоял иссушенный, слегка смахивающий на скелет тип. Деймон догадался, что сценарист по меньшей мере два часа в день истязает себя аэробикой, а ест лишь фрукты и орехи. И все это для того, чтобы сохранить как можно дольше фигуру балетного танцора. Мартин был подстрижен под пажа, волосы его блестели, имели неестественный цвет черного дерева и полностью прикрывали уши. На нем были черная водолазка и черные брюки. На его груди болталась массивная золотая цепь. Туалет довершал пиджак желтовато-коричневого или, может быть, бежевого цвета. Мальчик из маленького города в Огайо, который он когда-то описал в своих книгах, благополучно исчез. Не пробыв в комнате и десяти минут, он успел поведать собравшимся, что последняя картина, которую он только что закончил, влетела в семерку, а следующая вообще явится эпическим творением, и им повезет, если они уложатся в десятку. Деймон не сразу понял, что семерка означает семь миллионов, а десятка – десять миллионов долларов. Мистер Грей, явившись позже других гостей, ясно дал понять, что не одобряет этого человека, заявив: – А, великий Крюйз! Вернулся наконец, чтобы принять парад своих несколько потрепанных, но все же верных ему войск. Деймон осознал, что приглашение сценариста на ужин было ошибкой. Мистер Грей отступил на шаг и, оглядывая Крюйза так, как смотрят на экспонат в музее, с издевательским восхищением произнес: – Это что, униформа «Парамаунт»? После этого Деймон понял, что Мартин Крюйз больше ему никогда не позвонит, сколько бы раз ни появлялся в Нью-Йорке. Тем не менее вечер оказался очень приятным. Крюйз откланялся рано, выпив лишь содовой с лимоном, отщипнув кусочек от ломтика печеной ветчины и поковырявшись вилкой в салате, который Шейла положила ему на тарелку. На следующее утро Роджер и Шейла уезжали на месяц в Европу, и друзья, уже побывавшие там, наперебой перечисляли места, которые семейство просто обязано посетить. Те, кто еще не был в Европе, громко им завидовали. Мистер Грей произнес торжественную речь и подарил Деймону дневник в кожаном переплете, в который тот должен был заносить свои путевые впечатления. Шейле же он вручил похожий на логарифмическую линейку прибор в замшевом футляре. При помощи его можно было быстро переводить метры и сантиметры в ярды и дюймы, а также легко считать, сколько стоит иностранная валюта в долларах США. Вечеринка закончилась поздно, но Деймон видел, что мистеру Грею страшно не хочется уходить. Поэтому перед тем как попрощаться с другими гостями, он налил ему третье бренди и шепнул: – Побудьте еще немного. Шейла отправилась в спальню, чтобы упаковать кое-какие вещи, а Деймон, приготовив себе выпивку, погрузился в кресло, стоящее у торца кушетки, на которой расположился мистер Грей. – Я должен извиниться, Роджер, что так поступил с Крюйзом, – сказал мистер Грей. – Ведь он все-таки был одним из твоих гостей. – Чепуха, – ответил Деймон. – Каждый, кто является на вечеринку в Нью-Йорке в подобном наряде, заслуживает того, что получил Мартин. – Я просто не смог сдержаться, – сказал мистер Грей. – Ты знаешь, я ничего не имею против кино. На с амом деле я его даже люблю. И ничего не имею против людей, которые делают фильмы. Но когда такой талантливый человек, как Крюйз, ведет себя подобным образом… За последние десять лет он и двух связных слов не написал. Я искренне скорблю. Какая никчемная растрата, мой дорогой, какая потеря времени. В нашей конторе появлялись писатели, которым я сам советовал отправляться в Голливуд и не возвращаться. Я знал, что они будут чувствовать себя счастливее, перерабатывая чужой материал и освободившись от тяжкого бремени творчества. Кроме того, они будут за это получать хорошие деньги, что немаловажно, ибо я вполне понимаю стремление некоторых людей к материальным благам. И что самое важное, наш язык не пострадает, если они посвятят свою жизнь сочинению сценариев. Другим я советовал ехать в Голливуд, чтобы сделать одну картину – ради денег и для приобретения опыта. Я знал, что эти люди вернутся и займутся тем делом, для которого были рождены. Отпив с грустным видом бренди, мистер Грей продолжил: – Что же касается Крюйза, то здесь я испытал личное разочарование. Я думал, что формирую его талант и характер по своей модели. Увидев его одноактную пьесу на одной из тех презентаций, которые устраивает Библиотека Союза актеров, я с ним встретился и сказал, что он по природе своей не драматург, а романист. Пока он писал свою первую книгу, я целый год финансировал его. Крюйз был одним из самых многообещающих молодых людей, когда-либо появлявшихся в моем агентстве. И кем же он стал? Загоревшим на солнце петушком, кукарекающим на птичьем дворе. – Гримаса отвращения искривила его губы. – Стоит ли продолжать? В нашей профессии разочарование – тот товар, который мы можем получить с каждой утренней почтой. Он неторопливо отпил бренди и помолчал несколько мгновений, задумчиво уставившись на тускнеющие янтарные угли в камине. – И не только в нашей профессии, – с горечью добавил мистер Грей. – Например, мой сын. – Что? – не скрывая удивления, спросил Деймон. Он знал, что мистер Грей когда-то был женат, но о сыне старик никогда не упоминал. – Мой сын… – повторил мистер Грей. – Он торговец зерном. Фьючерсные сделки или что-то в этом роде. Во время войны он сумел сколотить состояние. А затем его преумножить. Выждал, когда цены рванут вверх, и продал зерно умирающим от голода миллионам людей в Европе и Азии. В юности он обладал блестящим умом, приближаясь к гениям. Сферой его деятельности были математика и физика. Он мог стать яркой звездой любого университета страны. Сын был единственным золотым плодом моего во всем остальном ужасного брака. Он использовал свой талант, но не по назначению. Крутился как белка в колесе и заключал сделки, обращая себе на пользу любое движение рынка и все прорехи в законах. Не так давно я прочитал, что сын стал самым молодым мультимиллионером Америки, сколотившим состояние собственными руками. И сделал он это с хладнокровием охранника концентрационного лагеря. Так было сказано в журнале «Таймc». – Мне не попадался этот номер, – сказал Деймон. – Я не ношу экземпляра в кармане, чтобы хвастаться этой информацией перед своими друзьями, – горько улыбнулся мистер Грей. – Я даже не знал, что у вас есть сын. – Разговор о нем причиняет мне боль. – Вы и о своей жене почти ничего не рассказывали. Я решил, что это для вас неприятная тема. – Жена умерла молодой, – пожал плечами мистер Грей. – Не очень большая потеря. Я был застенчивым мальчиком, а она почти блаженной. Она оказалась первой девочкой, позволившей мне ее поцеловать. Думаю, что и умерла она от стыда. Стыда за то, что существует и занимает место на планете. С момента рождения в ней не теплилось даже искорки подлинной жизни. У нее была душа рабыни. Сын, как я полагаю, стал тем, кто он есть, глядя на свою мать. Он, видимо, поклялся сделать все, чтобы превратиться в ее противоположность. А меня он презирает. При нашем последнем разговоре он сказал – и эти слова все еще звучат в моих ушах, – он сказал, что если я готов всю жизнь грызть сухую корку, сидя в углу, то он на это не согласен. – Мистер Грей издал короткий смешок и продолжил: – Итак, я все еще торчу в углу, а мой сын – самый молодой мультимиллионер в Америке, сколотивший состояние своими руками. – Мистер Грей вздохнул, допил бренди и вопросительно посмотрел на Деймона: – Как ты полагаешь, я могу выпить еще рюмку? – Конечно, – ответил Деймон и наполнил его бокал. Мистер Грей низко наклонил голову и вдохнул аромат напитка. Деймону показалось, что старик плачет и пытается это скрыть. – Ну так, – наконец сказал он, не поднимая головы, – я задерживаю тебя не для того, чтобы ты рыдал со мной о моей неудавшейся личной жизни. Поздняя ночь и старец, немного перебравший бренди… – Конец фразы повис в воздухе. – Если тебе не трудно, Роджер… Я оставил портфель в прихожей, не мог бы ты его принести? Деймон не торопился возвращаться с портфелем, давая возможность мистеру Грею осушить слезы. Он слышал громкое сморкание старика. Портфель оказался тяжелым, и Деймон недоумевал, что носит в нем мистер Грей и с какой стати он притащил такой груз на вечеринку. – А, вот и мы, – весело произнес мистер Грей, когда Деймон вошел в комнату. – Ты нашел его. Он поставил рюмку и водрузил портфель на колени. Обычно он был набит рукописями, которые старик уносил домой, чтобы читать их по вечерам или в уик-энд. Мистер Грей ласково погладил потертую кожу и латунный замок. Затем, открыв портфель, он извлек оттуда небольшой флакон каких-то пилюль. Вытряхнув на ладонь одну, он поместил ее под язык. Деймон заметил, как трясутся покрытые сетью набухших вен и россыпью коричневых пятен руки старика. – Бренди заставляет сердце сильно биться, – произнес мистер Грей так, словно извинялся за то, что, будучи гостем, употребляет продукт из собственных запасов. – Доктора меня предупреждали, но кто может прожить без греха? – Его голос как-то сразу окреп, а руки перестали дрожать. – Какой это был замечательный вечер! А Шейла как всегда выглядит просто великолепно. Неужели прошло десять лет? Боже, и куда только они улетают? – Мистер Грей был свидетелем на их бракосочетании. – Вы отлично подходите друг другу. Будь я моложе, я страшно завидовал бы твоему счастью и на твоем месте сделал бы все, чтобы это счастье не разрушить. – Догадываюсь, на что вы намекаете, – чувствуя некоторую неловкость, вставил Деймон. – Все эти неожиданные исчезновения из офиса во второй половине дня, телефонные звонки… – Шейла и я достигли взаимопонимания, – сказал Деймон. – Своего рода молчаливого соглашения. – Я вовсе не осуждаю тебя, Роджер. По правде говоря, я находил какое-то странное удовольствие в твоих послеобеденных эскападах, пытаясь представить, что значит быть красивым и цветущим, подобно тебе, и что может чувствовать мужчина, которого домогаются женщины… Эти фантазии скрашивали мне даже самые унылые дни. Но ты уже немолод, пламя страсти пылает не так ярко, и у тебя есть нечто более ценное, что следует бережно хранить… – Разве не вы только что сказали: «Кто может прожить без греха»? – со смехом спросил Деймон, пытаясь перевести беседу на более легкомысленную тему. – А я ведь крайне редко пью бренди. Мистер Грей тоже рассмеялся. Теперь они стали похожи на давних друзей, которые делятся в раздевалке спортивного зала своими мужскими похождениями. – Ну ладно, – сказал мистер Грей. – По крайней мере действуй так, чтобы каждый раз уносить ноги без потерь. Лицо старика стало серьезным, и он еще раз открыл портфель, который все еще держал на коленях. На сей раз он извлек на свет туго набитый пакет из плотной желтой бумаги. – Роджер, – негромко начал мистер Грей, – я намерен просить тебя об огромной услуге. В этом конверте заключены годы работы и вся жизнь, полная надежд. Здесь – рукопись. – Он смущенно рассмеялся. – Я только что закончил эту книгу. Мою единственную книгу. Вряд ли я успею создать еще одну. В молодости я мечтал стать писателем. Пробовал писать, но ничего не получалось. Я прочитал слишком много чужих книг и мог понять, что мои творения ровным счетом ничего не стоят. Поэтому и занялся самым лучшим после сочинения книг делом. Так, во всяком случае, полагал. Я решил стать и капитаном, и кораблем, и лоцманом для продвижения в свет трудов хороших писателей. В некоторых случаях мне сопутствовал успех, но суть, как оказалось, заключалась не в этом. С возрастом я стал думать, что, проплавав столько времени в море слов, наблюдая за течением жизни, критикуя и редактируя, я, возможно, набрался достаточно мудрости, чтобы создать нечто такое, что поможет мне легче пережить закат моей жизни. Ты отправляешься в счастливое путешествие. Но могут выдаться и дождливые дни, когда ты не сможешь выйти из отеля. Возможно, тебе предстоят длинные дни в поезде или бессонные ночи. Ты можешь устать от чужой речи. Одним словом, надеюсь, что к возвращению домой ты успеешь ее прочитать. До этого времени никто – даже машинистка – не видел этой книги. – Он глубоко вздохнул и положил руку на горло, как бы пытаясь снять спазм. – Если ты скажешь, что книга удалась, я покажу ее другим. Если же ты найдешь сочинение скверным, я предам его огню. Деймон взял пакет. На нем округлым почерком было выведено: «Харрисон Грей. «Одиночное плавание». – Мне не терпится прочитать, – сказал он. – Умоляю, – пробормотал мистер Грей, – не вздумай взглянуть на первую строку до тех пор, пока не окажешься по меньшей мере в трех тысячах миль отсюда. Путешествие одарило их всем, на что они надеялись, и даже сверх того. Они передвигались без всякого плана, лишь по настроению и находя новую радость в том, что все двадцать четыре часа в сутки принадлежали друг другу. Взявшись за руки подобно юным любовникам, они свободно бродили по набережным Сены и по берегам Тибра, по залам дворца Уффици, по тропам в Альпах Швейцарии и по мостам через каналы Большой Лагуны в Венеции. Они молча стояли перед собором в Шартре и взбирались на самый верх монастыря «Мон Сен-Мишель». Они вслух читали друг другу то, что Генри Джеймс писал о Париже, Раскин о Венеции, а Стендаль о Риме. На открытом воздухе, озаряемые весенним солнцем, они ели рыбный суп-буйабес в ресторане высоко над гаванью Антиба и поглощали тонкую лапшу с приправами на побережье Лигурийского моря. Если бы не рукопись мистера Грея, то лучшего отдыха представить было невозможно. Когда Шейла спросила Деймона о книге, тот сказал, что она вполне на уровне. Но он соврал. Книга висела на нем мертвым грузом. Харрисон Грей, еще совсем молодым человеком, несколько месяцев плавал на паровом трампе среди островов в южной части Тихого океана, и книга, написанная в форме романа, была воспоминанием о тех экзотических путешествиях. Труд мистера Грея казался Деймону скучнейшей пародией на роман Конрада «Мальчишка». Мистер Грей – утонченный человек, с изысканным вкусом, обладающий абсолютным слухом к слову, безошибочно указывающий на неточности в характере воображаемого героя, мгновенно улавливающий малейшую напыщенность или фальшь, бесконечно преданный литературе и делавший все для ее процветания, написал книгу столь банальную и примитивную, что Деймон, читая ее, чуть ли не рыдал, а душа его обливалась кровью. Он с трудом продирался через страницы, ни на одной из которых не было даже двух фраз, следующих друг за другом в нужном ритме и несущих в себе музыку и душу английского языка. Близился конец путешествия, и Деймон страшился того момента, когда, вернувшись домой, он придет в офис и встретит там своего старого любимого друга. Но мистер Грей в который раз поступил как джентльмен и избавил Деймона от встречи. Когда в первый раз после возвращения, держа под мышкой рукопись, Деймон вошел в контору, на пороге его встретила рыдающая мисс Уолтон. Она в то время была почти изящной дамой, с кокетливо опушенной на лоб челкой волос мышиного цвета. Борясь со слезами, мисс Уолтон сказала, что не знала, где можно найти его в Европе, чтобы сообщить о том, что мистер Грей на прошлой неделе умер. Той ночью, несмотря на то что Нью-Йорк уже был во власти лета, Деймон развел камин в гостиной и принялся страницу за страницей отправлять «Одиночное плавание» в огонь. Это было единственное, чем он мог почтить память своего друга. Предаваясь воспоминаниям, Деймон все время смотрел на стоящий на стойке бара коньяк. Затем он вздохнул, поднял рюмку, осушил ее одним глотком, расплатился с барменом и вышел из отеля. На сей раз он не стал шагать домой обычные две мили. Ему предстояла длинная тревожная ночь с женой – ночь признаний, объяснений и страхов, – и у Деймона не было ни малейшего желания встретить на улице по пути домой еще кого-нибудь из известных ему мертвецов. Он остановил такси и, не вступая в беседу с шофером, доехал до дома. Глава 7 Когда утром, уходя на работу, он целовал Шейлу, та казалась спокойной, но несколько утомленной и погруженной в себя. Это была изнурительная ночь, которая началась с того момента, когда он, едва переступив порог, услышал: – Что должна означать твоя затея с пистолетом? – Как ты узнала о пистолете? – ответил он вопросом на вопрос, уже сожалея о том, что даже один день держал ее в неведении о случившемся. – У меня был ленч с Оливером. Он беспокоится о тебе не меньше, чем я. – Ну ладно, – сказал он. – Садись. Надо поговорить. И разговор будет долгим. Затем в тех же словах, что и в разговоре с Элейн, он сообщил ей о ночном телефонном звонке. Он также пересказал Шейле большую часть (но отнюдь не все) из того, что бывшая супруга говорила о составлении списка людей, потенциально способных причинить ему вред. Из страха обидеть Шейлу и опасаясь, что та может заподозрить его в недоверии, он не упомянул о совете составить перечень и ее личных знакомых. По несколько иным соображениям он опустил и имя звонившей ему не так давно женщины из Чикаго. Когда-то у него была с ней связь. Ее семья, как и она сама, могли планировать месть, либо угрожая физической расправой, либо прибегая к шантажу и вымогая крупные суммы. – Мне не хотелось об этом спрашивать, Шейл, – сказал он после многочасовой дискуссии, которая давно уже шла по кругу без всяких, как ему казалось, результатов, – но нет ли человека, имеющего зуб на тебя и пытающегося достать тебя через меня? – Эта идея принадлежит Элейн? – спросила Шейла. – Что-то в этом роде. – Очень на нее похоже, – с горечью заметила Шейла и тут же поинтересовалась: – Опять клянчила деньги? – Нет. Она обзавелась богатым дружком. – Хвала небесам за их крошечные милости, – не скрывая иронии, сказала Шейла. – Посмотрим, смогу ли перечислить своих врагов… Да, конечно. В одной из моих групп есть пятилетний малыш, который меня ненавидит, так как я его поставила в угол на десять минут. Злодей был наказан за то, что довел до слез маленькую девочку. – Она улыбнулась и закончила: – Час, однако, поздний. Моя голова в тумане. Поэтому сейчас пошли спать, а утро, как известно, вечера мудренее. Но вот наступило утро обычного рабочего дня, а она казалась озабоченной и подавленной. По морщинкам под глазами Шейлы Деймон мог безошибочно определить, что она плохо спала. Деймон и сам провел отвратительную ночь. Ему снова снился отец с игрушечной лошадкой в руке. Отец, улыбаясь, стоял у мраморной балюстрады и манил сына к себе. У дверей они еще раз поцеловались – это был долгий поцелуй, – и Шейла сказала: – Береги себя. – Естественно, – ответил он, спустился по лестнице и вышел на улицу, где завывал холодный весенний ветер. В другое время Деймон нашел бы эту погоду бодрящей и весьма подходящей для долгой прогулки. Но сегодня он поплотнее закутался в плащ, высоко поднял воротник, прикрыв уши, и быстро зашагал, стараясь сохранить тепло. Люди, которых он встречал на пути, казались ему изможденными и враждебно настроенными, а если их лица и выражали что-либо иное, то в массе своей это было выражение всепоглощающей ненависти и внутреннего убеждения в том, что весь мир или по меньшей мере Нью-Йорк заселен их врагами. И в конторе было не лучше. Как только Оливер появился на работе, Деймон, закрыв дверь, отделяющую их рабочую комнату от помещения, где находилась мисс Уолтон, резко, почти срываясь на крик, произнес: – Вот уж не знал, что ты превратился в старую бабу и стал трепать языком по всему городу. Мне казалось, у нас есть договор – то, что происходит в этом офисе, здесь и остается. – О… – протянул Оливер, – значит, Шейла успела тебе сообщить, что мы вчера встречались за ленчем? – Естественно. А ты в этом сомневался? – Послушай, Роджер, – спокойно ответил Оливер, хотя Деймон видел, что он обижен, – твое поведение после возвращения Шейлы из Вермонта весьма озадачило ее, так же, как, впрочем, и меня. Один пистолет, Бог мой, чего стоит! Ты же много лет срываешь голос, требуя принятия закона о контроле за оружием. Я видел твою подпись под десятком обращений к конгрессменам. – Ну и что… просто я изменил свою позицию, – сказал Деймон по-прежнему чересчур громко. – И вообще это не повод для того, чтобы болтать у меня за спиной. – Деймон, обсуждение с твоей супругой проблем, не имеющих ни малейшего отношения к агентству, вряд ли можно называть пустым трепом, – возразил Оливер. – Почему ты уверен, что это не имеет отношения к конторе? Может быть, черт тебя побери, совсем наоборот! – Выпаливая все это, Деймон чувствовал, что не прав, но остановиться не мог. – Поэтому впредь держи свой проклятый язык за зубами. Оливер повернулся и молча двинулся к своему столу. «Еще одно очко не в мою пользу», – подумал Деймон. За все утро они больше не сказали друг другу ни единого слова. Деймон лишь делал вид, что трудится, бесцельно перекладывая с места на место бумаги на своем столе. Когда прозвучал звонок из приемной, было уже почти одиннадцать. – На проводе миссис Деймон, – сообщила мисс Уолтон. Деймон удивился. Шейла взяла себе за правило не звонить ему на работу, а если и звонила, то делала это около пяти часов, зная, что рабочий день заканчивается. Обычно она просила его что-то купить по дороге домой, а иногда – если находилась вблизи агентства – предлагала поужинать в ресторане или сходить в кино. – Соедините, – распорядился Деймон. – Роджер, – начала Шейла без всяких предисловий, – я думала о том, что ты сказал по поводу моих потенциальных врагов. – Ты имеешь в виду пятилетнего мальчишку, которого поставила в угол? – спросил Деймон. – Неужели дитя становится опасным? – Это была неудачная шутка. И он знал об этом… – Я счастлива, что ты пребываешь в столь развеселом расположении духа, – раздраженно ответила Шейла. – У меня, увы, иное настроение. – Извини. – В прошлом году произошло нечто такое, о чем мне следовало бы помнить. Тогда около школы начал болтаться какой-то мужчина, предлагая детишкам конфеты и спрашивая у малышей, не хотят ли они пойти с ним,чтобы полакомиться мороженым и выпить крем-соды. Некоторые мамаши, как тебе известно, приходят за своими детьми довольно поздно, а воспитатели слишком заняты для того, чтобы торчать на улице и ждать, когда эти милые дамы изволят появиться. Мы запрещаем малышам подходить к калитке, но на тех, кому четыре-пять лет, подобные предупреждения действуют слабо. Одним словом, это стало меня беспокоить, и как-то во второй половине дня я, спустившись вниз, сказала этому типу: мне не нравится то, что он слоняется около школы и заговаривает с детьми. На вид этому человеку около пятидесяти лет, и одет он вполне прилично, но тем не менее мне он никакого доверия не внушал. Мужчина притворился оскорбленным, заявил, будто он одинокий пенсионер и обожает детей. И в отличие от меня не видит ничего плохого в том, что ребенок полакомится конфетой. После этого он стал появляться не так часто, но время от времени я замечала, как он прогуливается около школы незадолго до окончания занятий. Я рассказала обо всем полицейскому, тот этого мужчину предупредил, что арестует его, если хотя бы раз увидит рядом со школой. Через некоторое время я случайно встретила этого типа на улице перед нашим домом. Он посмотрел на меня и сказал: «Сука ты лесбиянская, топай докладывать об этих словах полиции». Я тогда рассмеялась, – продолжала Шейла, вздыхая, – а он ушел. До сегодняшнего утра я об этом не вспоминала. Но только что, разбирая ящик стола, я нашла листок, на котором записана фамилия – ее сообщил мне тот полицейский. Ты хочешь ее узнать? Может, это и не имеет значения, но все же… – Говори. – Фамилия Маквейн. Имени я не знаю. Это произошло так давно, и тогда казалось, что невозможно… – Ее голос оборвался, и конец фразы повис в воздухе. – Все, увы, возможно. Спасибо, Шейл. – Прости, что помешала тебе работать, но я подумала… – Ты совершенно права. – Как с утра дела в агентстве? – Как по маслу. – Надеюсь, ты не орал на Оливера? – В ее голосе слышались тревожные нотки. – Имела место небольшая дискуссия. – Деймон видел, как напряглась спина Оливера. Он знал, что тот догадывается, с кем и о чем идет беседа. – О Боже, – сказала Шейла. – Ну и каша заварилась. В их беседу неожиданно вмешалась мисс Уолтон. – Мистер Деймон, на линии вас ждет еще один человек, – сообщила она. – Джентльмен представился как Шултер. Говорит, что звонит по важному делу, но не может ждать, так как находится в уличном телефоне-автомате. – Шейла, я должен прервать разговор, – сказал Деймон, – не беспокойся, если я сегодня чуть задержусь. – Чтобы сделать для тебя день более светлым, сообщаю тебе самую свежую новость. Этим утром мой маленький недруг заявил, что очень любит меня. – Как и весь остальной мир, – ответил Деймон и услышал, что она положила трубку на рычаг. В его трубке послышался треск – мисс Уолтон возилась со старенькой консолью, переключая босса на другую линию. Затем прозвучал мужской голос: – Говорит детектив Шултер. Голос звучал хрипло. Почему-то он напомнил о том, как бывает, когда мозолистой ладонью водят по старой древесной коре. – Слушаю вас, сэр. – Миссис Спарман просила меня вам позвонить. – Кто? – Элейн Спарман. – Ах да! – Деймон совсем забыл, что фамилия нынешнего мужа Элейн была Спарман. Для него она по-прежнему оставалась миссис Деймон. 83 – Я тут неподалеку. В закусочной, что рядом с вами на Шестой авеню. Не могли бы вы заскочить? – Когда? – Да прямо сейчас. Мне в вашем районе необходимо потолковать еще с некоторыми личностями, и сделать я это должен до ленча. – Буду через десять минут. Как я вас узнаю? – Я буду единственным сыщиком во всем заведении, а на мне написано, что я коп, – рассмеялся Шултер. – Нехорошо. Я одет в серое пальто, а в руках у меня свежий номер «Уолл-стрит джорнэл». – Понял и большое спасибо. – Рано меня благодарить. Пока я для вас ничего не сделал. Увидимся через десять минут. Деймон некоторое время сидел, глядя перед собой и строя догадки о том, какой зловещий повод мог привести мистера Шултера из Отдела расследования убийств в эту часть города, чтобы потолковать, по его выражению, с «некоторыми личностями». Деймона также интересовало, не явилось ли знакомство Элейн с детективом следствием профессиональной деятельности последнего. «Интересно, каким может быть детектив, читающий «Уолл-стрит джорнэл»?» – задавал себе вопрос Деймон. Наконец он поднялся со стула и, не говоря ни слова Оливеру, вышел в приемную, взял пальто и попросил мисс Уолтон принимать для него все сообщения, добавив при этом, что не знает, когда вернется. Лифт поднимался мучительно долго, и Деймон все давил и давил на кнопку вызова, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Мистер Шултер говорил таким тоном, что было ясно – десять минут есть десять минут. Деймон опасался, что, появись он через одиннадцать минут, мистера Шултера он уже не застанет. Но он не опоздал и, войдя в закусочную, сразу увидел плотного мужчину в сером пальто,который сидел за столом один и, потягивая кофе, читал «Уолл-стрит джорнэл». – Мистер Шултер? – спросил Деймон, останавливаясь у стола. Шултер поднял голову. Детектив оказался обладателем монументального квадратного подбородка, поросшего синевато-черной щетиной, о которую, видимо, ломались бритвы. У него были крошечные, глубоко посаженные глаза, в которых то и дело возникало выражение недоверия и легкого презрения ко всей человеческой расе. Когда сыщик взглянул на Деймона, тому показалось, что два корабельных орудия обратили стволы на него, чтобы дать залп. «Этому человеку вечно приходится иметь дело с двуличием, и в ответ он привык открывать огонь», – подумал Деймон. – Присаживайтесь. – Сыщик аккуратно свернул газету и положил рядом с собой. Он не спросил, что хочет выпить или съесть Деймон. Обмен подобными любезностями Шултер, видимо, считал пустой тратой времени. – Миссис Спарман сообщила, что вам угрожали по телефону, – сказал он. В голосе полицейского звучала такая скука, словно Деймону давным-давно следовало бы знать, что угрожают не только ему, драгоценному, но и всем остальным обитающим на земле людям и что это заурядное явление, на которое, как и на погоду, повлиять крайне сложно. – Она передала мне суть того, что сказала вам по телефону эта личность. Зацепиться почти не за что, если, конечно, у вас нет соображений о том, кто мог звонить в такое время. – Итак, – начал Деймон, – я литературный агент и… Мистер Шултер кивнул, а стволы в орудийной башне нацелились прямо на Деймона. – Миссис Спарман все объяснила насчет вашей работы. – Мне удалось прокрутить одно весьма прибыльное дело с книгой прежде неизвестного автора. В издательских кругах это наделало много шума, пришлось дать несколько интервью, мои фотографии появились в газетах. – Эти проклятые газеты, – понимающе кивая, заметал Шултер. – Все беды идут от них. Я проиграл несколько железных дел из-за того, что они стали распускать языки до того, как я собрал все доказательства для суда. Итак… эта неустановленная личность считает, что располагает какими-то фактами и что вы готовы платить, лишь бы он не разевал пасть. Вы согласны с такой оценкой ситуации, мистер Деймон? – Да. – Имеется ли у вас еще какая-нибудь идея? Почему эта личность назвала вас «скверным мальчишкой»? Шултер холодно смотрел на Деймона, и тому было ясно, что сыщик стремится уловить знак – подергивание щеки или движение губ, например, который дал бы ему понять, хочет ли Деймон соврать или намерен говорить правду. – Ни малейшего понятия. В ледяных глазах сыщика невозможно было прочитать, верит ли тот своему собеседнику или нет. – Не называла ли эта личность… этот мистер Заловски конкретной суммы? – Нет. – Но он сказал, что вам придется заплатить за то, что вы оказались «скверным мальчишкой». – Да. – «Заплатить» – не всегда означает деньги. Иногда имеют в виду месть. – Я думал об этом. – Имеете ли на этот счет предположения? – Не до конца. – Как прикажете понимать ваши слова? Шултер спрашивал настолько жестко и напористо, что Деймону стало казаться, что, закончив допрос, детектив нацепит на него наручники и отведет в полицейский участок. – Это надо понимать так, – продолжил Деймон, – что большинство людей не может определенно назвать тех, кто полагает, будто их каким-то образом обидели иди причинили вред. – Все-таки попытайтесь. Не на примере большинства, а исходя из опыта своей жизни. – Не совсем своей, – сказал Деймон. – Моя жена вспомнила об одном событии утром и рассказала о нем по телефону как раз перед вашим звонком. – Ваша жена? Миссис Спарман о ней упоминала. И что же она вспомнила? Шултер смотрел на свои часы, а Деймон, как мог кратко, рассказал ему о мужчине, который ошивался около школы, о том, как жена заявила в полицию, и о встрече рядом с домом, когда тот человек назвал ее «лесбиянской сукой». – В своем столе она нашла обрывок бумаги, на котором записана его фамилия, – сказал Деймон. – Маквейн. Имя не известно. Шултер презрительно фыркнул, выражая тем самым свое отношение к преступной безответственности тех, с кем он вынужден иметь дело. – Знает ли она имя полицейского, которому жаловалась и который, как она утверждает, предупредил этого человека? – Уверен на все сто, что не знает, – извиняющимся тоном произнес Деймон. – А номер служебного жетона? – Я спрошу, но думаю, что он ей не известен. Шултер раздраженно покачал головой: – И когда только люди научатся помогать полиции, если действительно хотят, чтобы она их защищала… – Ни я, ни моя жена, – так же сердито сказал Деймон, – ранее не имели никаких дел с полицией. В вопросах преступности мы – полные невежды. – Когда-нибудь обязательно бывает первый раз, – заметил Шултер. Он произнес это таким тоном, словно Деймону и его супруге предстояло пережить серию событий, которые вынудят их подходить к проблемам преступности более профессионально. – Как бы то ни было, – продолжил детектив, – но я пропущу этого Маквейна через компьютер. Посмотрим, что получится. – Бросив на Деймона осуждающий взгляд, он спросил: – Ну, что еще? Не зная, как начать, Деймон глубоко вздохнул. – Пару месяцев тому назад мне звонили из Гэри. Это в Индиане… Звонила дама. На работу. Я никому не сказал ни слова и не желаю, чтобы об этом узнала моя жена. Я хочу попросить вас, чтобы вы мне пообещали не говорить ничего, что могло бы… – Угрожают вам, мистер Деймон, – ледяным тоном произнес Шултер. – Вам – а не мне. Я сделаю что могу, но обещаний давать не стану. Поэтому рассказывайте, ничего не скрывая, если действительно хотите, чтобы я вам помог. В ресторане было жарко. Деймон достал носовой платок и стер со лба пот. Детектив не снял свое тяжелое пальто, и не было никаких признаков того, что жара его беспокоит. Казалось, он вообще безразличен к проявлению любых климатических крайностей. Деймон огляделся и, убедившись, что поблизости нет никого, кто мог бы его услышать, сказал: – Это – женщина. – Деймон понизил голос почти до шепота. Шултер, чтобы уловить его слова, вытянул шею и склонил голову. – Молодая замужняя женщина, – продолжал Деймон. – У меня с ней была связь. Ее муж в то время был тренером школьной футбольной команды в Гэри, а она приехала в Нью-Йорк, чтобы повидаться с родителями. Тогда я ее и встретил. Она… Она забеременела. От меня. Они не могли иметь детей. Пытались, как она мне сказала, но ничего не получалось. От аборта она отказалась, решив сохранить ребенка. Сказала, что убедит мужа в том, что дитя от него. – Так вот оно что, – удовлетворенно протянул Шултер, – вы действительно оказались скверным мальчишкой. – Я не чувствую за собой вины, – ответил Деймон. – Она просто воспользовалась мной. Существует же и искусственное оплодотворение. Не более того. – Это довольно сильно отличается от осеменения в клинике. – В глазах детектива в первый раз промелькнула веселая искорка. – Не могли бы вы сказать, как ее зовут? – Думаю, что могу. Миссис Джулия Ларч. – Возможно, здесь существует какая-то связь, – задумчиво произнес Шултер. – Она живет в Гэри. Ночной же звонок был из Чикаго. – Гэри недалеко от Чикаго. Давайте немного разовьем эту тему. Откуда вам известно, что ребенок появился на свет? – Ко мне в офис пришло письмо от нее. Деймон закрыл глаза, и перед его мысленным взором опять предстало это послание – сильно наклоненные буквы, написанные неуверенным почерком, на голубой, пахнущей духами бумаге. «Поздравляю, – прочитал он тогда, немного сморщив нос. Его раздражал сильный аромат плотной бумаги. – Ты стал отцом восьмифунтового мальчика». Он вспомнил чувство стыда и одновременно восторга, которое испытывал, разрывая письмо и конверт на клочки и отправляя их в корзину для мусора. Элейн и он, осознав с самого начала, что их браку не суждена долгая жизнь, делали все, чтобы предотвратить беременность. Шейла хотела иметь ребенка, но все их усилия кончились ничем. Решив не причинять друг другу лишней боли, они не стали выяснять, кто из них страдает бесплодием. Теперь же Деймон по крайней мере мог не сомневаться в своей состоятельности. Он, оставшийся единственным ребенком в семье, после того как его старший брат Дейви умер от лейкемии в возрасте десяти лет, теперь тоже имел сына. Он не знает и, видимо, никогда не узнает имени своего ребенка, но кровь и плоть его продолжат существовать на земле. Шултер что-то спрашивал, и Деймону пришлось открыть глаза. – С чего это вдруг после стольких лет молчания она решила вам позвонить? – спросил детектив. – Гром с ясного неба? – Примерно год назад я получил от нее еще одно письмо. Она с ребенком собиралась в Нью-Йорк и хотела, чтобы я с ними встретился. Она сообщала адрес подруги, по которому я мог ей писать без опаски. – Вы видели ребенка? – Нет. Я написал ей, что все это осталось в далеком прошлом и будет лучше, если мы не станем осложнять друг другу жизнь, – ответил Деймон. – Я вдруг понял, что ничего не знаю об этой женщине. Находясь тогда в Нью-Йорке, она могла переспать с десятком мужчин, и ребенком отца мог быть кто угодно. По телефону она сказала, что сохранила мое письмо, но его случайно нашел муж. Шултер удовлетворенно кивнул. – Урок первый, – сказал он, – никогда не оставляйте следов в письменной форме. Впрочем, продолжайте. Что еще сообщила вам по телефону эта леди? – Она так рыдала, что с трудом могла говорить. Ее речь была довольно бессвязной, но из обрывков слов я понял, что муж бил ее до тех пор, пока она не выложила все. Не знаю, правда это или нет. Она сказала, что муж поклялся при первой же встрече стереть меня в порошок и якобы потребовал, чтобы я давал деньги на ребенка, если не хочу, чтобы со мной случилось самое плохое. – И вы заплатили? – Послал ей чек на тысячу долларов. – Это была ошибка, – заметил Шултер. – На чеке есть ваше имя и все такое прочее. – Я просто не знал, как поступить, – устало сказал Деймон. «Истина и ее возможные последствия – совсем не игра, – подумал Деймон. – От них пахнет кровью». – У вас есть ее адрес? – Да. Деймон извлек из кармана маленькую записную книжку, написал адрес, вырвал страничку и вручил ее Шултеру. – Я позвоню в Гэри знакомому капитану полиции, – сказал детектив, – и попрошу навести справки об этом парне. – Только попросите его, ради всего святого, быть тактичным и хранить конфиденциальность. – Тактичность и конфиденциальность… – Рот сыщика чуть искривился в подобии улыбки. – Чтобы понять значение этих слов, капитаны полиции должны заглядывать в словарь. Что вы собираетесь делать, когда Заловски позвонит вам в следующий раз? – Я надеялся, что вы подскажете, как мне следует поступить. Шултер сделал глоток давно остывшего кофе, немного подумал и произнес: – Во-первых, я посоветовал бы вам подсоединить к телефону магнитофон. Во-вторых, когда он позвонит, договоритесь о встрече на следующий день. Затем дайте мне знать, и я попробую оказаться поблизости в надежде, что он меня не заметит. – Когда он звонил, – сказал Деймон, – то требовал встречи через десять минут. На углу. Предполагаю, что и в следующий раз он поступит так же. У меня не будет времени связаться с вами. Шултер с силой выдохнул воздух сквозь сжатые зубы, произведя нечто похожее на свист. – Машинку для записи того, что он скажет, купить не сложно. Их продают во всех лавках, торгующих электронным оборудованием. – Он посмотрел на часы и отодвинул чашку. – Мне пора. Если в вашем прошлом сыщутся и другие миленькие истории вроде приключения с миссис Ларч, то вы могли бы записать их – с именами и датами – и при нашей следующей встрече передать мне. С этими словами детектив – массивный и надежный человек, который не истекает потом даже в теплом пальто, – встал со стула и водрузил на голову темно-коричневую фетровую шляпу с узкими полями, казавшуюся до смешного крошечной на его огромном черепе. – И еще кое-что, – произнес он, когда Деймон поднялся. – Миссис Спарман сообщила мне, что вы хотите обратиться за разрешением на ношение огнестрельного оружия. – Да. Именно так. – Сколько вам лет, мистер Деймон? – Шестьдесят пять. – Вам когда-нибудь доводилось держать в руках револьвер или пистолет? – Нет. В жизни не притрагивался ни к чему, что может стрелять. – Где вы были во время войны? – Служил в торговом флоте. Шултер кивнул понимающе и сказал: – В таком случае от револьвера вам будет больше вреда, чем пользы. На улицах города полно оружия. Торговый флот, значит? – В его тоне, вне всякого сомнения, слышалось презрение. – Дополнительная плата за дни в зоне боевых действий. Крутая работенка, как мы тогда говаривали. – А где вы были во время войны? – Первый корпус морской пехоты. Сверхурочных нам не платили. – Но вы же тогда были совсем юнцом. Сколько вам сейчас? Пятьдесят? – Пятьдесят семь, – ответил Шултер. – Поступил в корпус, когда мне было семнадцать. Благословенные дни в южной части такого романтического Тихого океана. Я и сейчас пару раз в год желтею. Ну я пошел. У меня нет времени на рассказы о своей жизни. Эти чокнутые жиды в «Алмазном квартале» открыто таскают кейсы, в которых камней на двести тысяч баксов. Им не хватает лишь плаката на спине – «Бери меня!». И при этом они еще удивляются, что их мочат. На их месте я нанял бы взвод пехотинцев из израильской армии патрулировать Сорок седьмую улицу. Мне предстоит трудный день. Надо потолковать с закадычными дружками двух покойников. – Он поправил на начинающей лысеть голове свою нелепую шляпенку. – Задержитесь здесь на пару минут после того, как я выйду. Не хочу, чтобы нас вместе видели на улице. И будем надеяться на лучшее. Не снизойдя до рукопожатия, бывший морской пехотинец прошествовал мимо бара и, раскачиваясь как матрос во время шторма, двинулся к выходу. Глава 8 Роджер медленно побрел по Шестой авеню, припомнив, что чуть дальше к северу, неподалеку от Пятидесятой улицы, находится большой магазин электроники. После беседы с лейтенантом Шултером Деймон чувствовал себя разбитым. Ему казалось, что он подвергся чересчур энергичному массажу. Пользы от встречи с Шултером почти не было, а вопросов она породила больше, чем дала ответов. А как оценить ту боль, которую он испытывал, когда вел свой вынужденный рассказ о Джулии? По прошествии стольких лет она, рыдая, явилась из прошлого, чтобы донимать его проблемами, в которых нет его вины. В памяти Деймона встал вечер, когда они впервые встретились. Он и Шейла отправились на вечеринку, где все разговоры в основном вращались вокруг литературы. Кто-то, узнав, что Джулия когда-то работала библиотекарем в Нью-Йорке, высказал сожаление о том, что она уехала из этого города. К общей беседе Джулия присоединялась лишь изредка, но и из немногих произнесенных слов становилось ясно, что она прочитала множество романов современных авторов, знает о книгах, упоминавшихся гостями, и хорошо знакома с самыми свежими сплетнями и слухами. Обитая в Гэри, Джулия ухитрялась быть в курсе событий, читая множество журналов и переписываясь с оставшимися в Нью-Йорке друзьями из окололитературного и театрального миров. Она была прехорошеньким крошечным созданием, правда, немного блеклым и выцветшим. И очень, очень застенчивым. У Деймона не осталось о ней каких-то определенных впечатлений – ни хороших, ни плохих. В их жизни с Шейлой тогда наступил трудный период. Он много пил. Причиной этому было скверное состояние дел и уход нескольких наиболее выгодных клиентов. Три или четыре раза в педелю он до поздней ночи засиживался с друзьями, которые, как он знал, не подведут и способны уже к полуночи надраться до полного отупения. Ему самому частенько приходилось брести домой на слабых ногах и, прежде чем открыть дверь, долго и безуспешно тыкать ключом в замочную скважину. Все его объяснения выглядели убого, и Шейла выслушивала их с ледяным молчанием. Вот уже несколько недель супруги не занимались любовью. Вернувшись с той вечеринки, они вяло пожелали друг другу спокойной ночи, и Шейла сразу же выключила лампу на своей тумбочке. В этот момент Деймон почувствовал желание, а его пенис напрягся в мощнейшей эрекции, и он потянулся к жене, чтобы приласкать ее. Та оттолкнула его ищущую руку. – Ты опять пьян, – сказала она зло. – Я не занимаюсь любовью с пьяницами. Он лежал на спине, погрузившись с головой в пучину жалости к себе. Все идет не так, как надо, думал он, все катится под откос. Этот брак долго не продлится. Утром он не стал ждать, когда Шейла приготовит завтрак, и перекусил в кафетерии по пути на работу. Каким-то чудесным образом он сумел избежать похмелья. Размышляя на свежую голову, он пришел к выводу, что вина за его поведение в последнее время лежит не только на Шейле, но и на нем. Начало разладу в их семейной жизни положила ссора из-за денег. Он стал приносить их очень мало, а Шейла всегда зарабатывала какие-то крохи. Между тем пачка неоплаченных счетов неуклонно росла. Как раз в это время один издатель с сомнительной репутацией, разбогатевший после публикации порнографических скандальных романов, предложил Деймону работу, рассчитывая с его помощью приступить к изданию более респектабельных книг. Издатель обещал хорошие деньги, но сам был настолько вульгарен, что, по мнению Деймона, даже десяток Деймонов не смогли бы добавить этому типу респектабельности. Он отклонил предложение, но совершил глупость, рассказав о нем Шейле. Та разъярилась. – Ты всегда был размазней, дорогой муженек, – сказала она. – Цельность натуры – вещь прекрасная, кто спорит, но ею, увы, нельзя платить по счетам. Если бы тебе хоть раз, подобно мне, пришлось иметь дело с несчастными, забитыми и агрессивными детьми, ты бы узнал, что существуют люди, готовые на самую отвратительную и грязную работу, лишь бы не умереть от голода. – Оставь эти мелодрамы. – Не я, а ты разыгрываешь мелодраму. Готов на любые жертвы ради того, чтобы не погас священный огонь высокой литературы. О'кей, храни невинность, и пусть прогремит троекратное ура в честь драгоценной цельной личности Роджера Деймона. Я слишком хорошо тебя знаю и способна понять, что ради меня ты не пожертвуешь ничем. Убирайся в свою жалкую контору, которая представляется тебе чистым храмом искусства, потягивай трубку и жди, когда к тебе с готовым контрактом в руке пожалует очередной Томас Стерн Элиот! – Шейла, – произнес он печально, – ты совсем не похожа на себя, ты говоришь не своим голосом. Речь жены была отражением слов сына мистера Грея, который при последней встрече презрительно сказал отцу, что тот грызет сухую корку, сидя в углу, и вполне этим доволен. – Одно я могу поведать тебе, муженек, совершенно точно, – злобно произнесла Шейла. – Нищета – как раз тот инструмент, который радикально меняет голос женщины. После этой ссоры он и стал пить по ночам с друзьями – «мальчиками», как презрительно именовала их Шейла. Для оправдания семейной бури годится любой предлог, думал тогда Деймон, однако он был слишком честен для того, чтобы взваливать всю вину за раздоры на супругу. Вспоминая выражение злобного упрямства, которое не сходило с ее лица вот уже несколько месяцев, Деймон думал о том, что Шейла не только внешне похожа на итальянскую крестьянку, но и вести себя стала, как деревенская баба. Это было отвратительно, и хотя Деймон не знал, чем в конечном итоге все обернется, он был уверен в одном: дальше терпеть подобное положение он не в силах. Он уныло сидел за своим письменным столом, разбирая счета и с негодованием вспоминая, как Шейла оттолкнула его в постели этой ночью. Зазвонил телефон. Он поднял трубку. На проводе оказалась Джулия Ларч. Когда она назвала свое имя, Деймон с большим трудом смог скрыть удивление. – Я не перестаю вспоминать о том, насколько приятной для меня была вчерашняя встреча с вами, – прощебетала она, – и о том, насколько приятнее могло бы стать наше новое свидание. – Вы очень добры, миссис… хм… миссис Дарч, – ответил Деймон. – Я видела вас во сне, перед тем как проснуться, – продолжала она с тихим смехом. – А пробудилась я всего десять минут назад. – Надеюсь, это было не самое плохое сновидение, – сказал Деймон, начиная испытывать смущение и надеясь, что сидящий за своим письменным столом Оливер не догадывается о том, что говорят на противоположном конце провода. – Очень эротическое, – снова рассмеявшись, ответила она. – Приятно слышать. – Вот я и подумала, каким прекрасным завершением моего отдыха в Нью-Йорке мог бы стать ваш визит ко мне. Приходите прямо сейчас, пока я не забыла свой сон. Мы займемся любовью. – Что же… Я… я… – замялся Деймон. – Звучит очень соблаз… – Я остановилась в отеле «Борден» на Восточной Тридцать девятой улице. Номер четыреста двадцать шесть. Дверь будет открыта. – С этими словами она повесила трубку. Деймон медленно вернул на место трубку и с горечью почувствовал, что прозвучавший по телефону чувственный голос пробудил желание. Несколько недель воздержания давали о себе знать. – Что-нибудь важное? – поинтересовался Оливер. – Нет. Просто один человек хотел попрощаться. Деймон просидел еще пять минут, глядя в ряды зловещих цифр на листке. Затем, отложив бумагу в сторону, он резко встал из-за стола, вышел на улицу и направился через весь Манхэттен на Восточную Тридцать девятую улицу, где его ждала открытая дверь. Прокладывая себе путь в густом полуденном потоке прохожих на Шестой авеню, он продолжал думать о звонке, раздавшемся в его офисе без малого одиннадцать лет назад, и о последовавшем за этим звонком дне. В постели Джулия Ларч оказалась вовсе не блеклой и выцветшей и уж совсем не застенчивой, и к вечеру он испытал столько оргазмов, сколько не испытывал за один день или одну ночь даже в те далекие годы, когда ему было восемнадцать. Не известно, было это простым совпадением или нет, но после встречи с Джулией Ларч фортуна вдруг снова повернулась к нему лицом. Клиент, две первые книги-которого были приняты отвратительно и не распродавались, явился с романом, сразу попавшим в число бестселлеров и продержавшимся в середине списка почти два месяца; Деймон и еще один журналист не только получили контракт на литературную обработку автобиографии кинозвезды, но и сумели выбить себе солидный аванс; и наконец, в округе Уорчестер скончалась его тетушка, отписав племяннику в завещании десять тысяч долларов. У него пропало всякое желание напиваться, а Шейла, которая вначале опасалась, что это всего лишь временное затишье, в конце концов стала прежней Шейлой и даже извинилась за то, что была такой сварливой. Ему теперь не надо было тянуться к ней в постели, она сама тянулась к нему. Оглядываясь назад, он видел, что самое счастливое десятилетие его жизни началось с того момента, когда он переступил порог номера Джулии Ларч. Но вспоминая события последних дней, Деймон не мог избавиться от ощущения, что для него начинается новая полоса жизни, темная и холодная. Время тайных подслушиваний и угроз, контактов с людьми, имеющими отношение к убийствам, время постыдных воспоминаний и возвращения мертвецов. Он знал, что сегодня напьется. Но Деймон не сомневался и в том, что Шейла, вновь поверившая в супруга как в надежного добытчика, его за это простит. Он добрался до магазина электроники и уставился в витрину, восхищаясь безграничной изобретательностью людей, которые, хитроумно преодолев все скрытые преграды, воздвигнутые на их пути природой, создали миниатюрные компьютеры и телевизоры, крошечные радиоприемники и микроплейеры. Еще не войдя в магазин, он решил, что купит автоответчик для своего телефона, а не тот аппарат, который превратит его жилье в студию звукозаписи. «Я не создан для шпионажа, приняв благородную позу», – убеждал он себя. Но в глубине души Деймон знал, хотя и не смел признаться даже самому себе, что им руководит лишь суеверный страх. Ему казалось, что если он установит прибор для прослушивания, опутав дом проводами, то будет вынужден встретиться с Заловски, когда тот позвонит в следующий раз. Если же специального аппарата не будет, то и причин для встречи с этим типом не останется, говорил себе Деймон. Он вошел в магазин и двинулся к прилавку, где продавец вел разговор с другим покупателем. – Мне нужен маленький и легкий, чтобы я мог бросить его в сумку, когда отправляюсь в дорогу, – говорил покупатель. Деймон вздрогнул, услышав этот голос. Он принадлежал Морису Фицджеральду – человеку, с которым Деймон еще до войны учился актерскому мастерству, плавал во время войны в торговом флоте, а позже несколько лет жил под одной крышей. Когда Деймон решил покончить с актерской деятельностью, Фицджеральд уже начал преуспевать на сцене. На него был постоянный спрос. Они оставались хорошими друзьями и после того, как Деймон ушел из театра, но расстались более чем прохладно. Их дружбе был нанесен сокрушительный удар, и Деймон даже не пошел на вечеринку, устроенную по случаю отъезда Фицджеральда и Антуанетты Бредли – его собственной бывшей возлюбленной – в Лондон. Но теперь, когда он узрел под спортивной ирландской кепкой из твида столь знакомую веселую физиономию Мориса, леденящий холод обиды вдруг куда-то исчез. Деймона окатила теплая волна товарищества, той старой дружбы, которой они наслаждались в море на борту корабля и в своей холостяцкой квартирке. Благодаря своему звучному, сочному голосу и умению сыграть любую роль Морис сделал в Лондоне хорошую карьеру, став одним из ведущих актеров второго плана. Несмотря на свой талант, он прекрасно понимал, что подлинной звездой ему быть не суждено. Он был невысок ростом, а его живая физиономия более всего годилась на роль пройдох в эксцентрических комедиях. «Никто, даже мамочка, никогда не называл меня красавчиком», – частенько повторял он с печальной улыбкой. У Деймона возникло сильное искушение подойти к Морису, шлепнуть его по плечу и скомандовать: «Все наверх, друг!» Но ощутив вдруг странное покалывание по всему телу и вспомнив встречу с человеком, которого он принял за мистера Грея, Деймон решил ничего не говорить, пока еще раз хорошенько не рассмотрит покупателя. Одной встречи с покойником в неделю более чем достаточно, подумал он. Но когда человек обернулся, Деймон понял, что перед ним действительно Фицджеральд. Конечно, это был не тот молодой человек с темной шевелюрой и гладким, без морщин, лицом, которого он когда-то знал. На Деймона смотрел пожилой, с седыми висками мужчина примерно одного с ним возраста. – Будь я проклят, – сказал Фицджеральд, – Роджер Деймон! Тряся руку Мориса, Роджер думал о том, что по какой-то неведомой причине – может, из-за боязни призраков – первым все-таки заговорил не он. – Каким ветром тебя занесло в старое гнездо? – спросил Деймон. – Я играю в пьесе, репетиции которой начинаются завтра. Вот уж не думал, что впаду в такой экстаз, вернувшись в Нью-Йорк. Одним словом: «Неужели сыщется такой, душа которого мертва настолько, что…» – и так далее, и тому подобное… А то, что, появившись здесь, я сразу натыкаюсь на тебя, так это вообще крем на пирожном. Ты прекрасно выглядишь, Роджер, – закончил Морис, ласково разглядывая Деймона. – Так же, как и ты. – Слегка трачен молью местами. – Он снял кепку и, коснувшись головы, продолжил: – «Власы седые, следы тревоги под глазами, утратившими прежнее сияние…» Я рад, что ты тоже сохранил свою шевелюру. – Он ухмыльнулся и произнес: – «Два старых петуха, ощипанных и тощих, собрались там, где им когда-то пташки столь сладостные песни напевали…», ну и так далее. – Ты вовсе не выглядишь старым, – сказал Деймон. Он не льстил. Внешне Фицджеральд самое большее тянул на пятьдесят, хотя и был на несколько месяцев старше Деймона. – Постоянное пребывание на публике. Оно, в некотором роде, творит чудеса, не позволяя умереть иллюзиям юности. – Сэр, – сказал продавец, который до этого терпеливо взирал на приятелей, – сэр, так вы берете этот приемник или нет? – Да, беру, благодарю вас, – ответил Фицджеральд, бросая на прилавок кредитную карточку. – А что покупаешь ты в этом доме чудес? – Я не покупаю, а лишь присматриваюсь. – Деймону не хотелось объяснять Морису, с какой стати ему понадобился автоответчик, который станет вместо него общаться по телефону и приносить извинения за то, что он сам не поднял трубку. – Считаю, такую встречу следует отметить. Фицджеральд с сожалением покачал головой: – У меня сейчас ленч с продюсером, будь он проклят! Не терплю этих шишек, как тебе известно. Я уже опаздываю. – А как завтра вечером? Поужинаем у нас. Буду рад познакомить тебя с женой. Фицджеральд знал Элейн и горячо поздравил приятеля, когда тот от нее избавился. Но он уехал в Лондон задолго до того, как Деймон сочетался браком во второй раз. – Предложение потрясающее, – ответил Фицджеральд. – Когда и где? – В восемь. Сейчас я напишу адрес. Он извлек записную книжку, из которой уже вырвал для Шултера листок с адресом Джулии Ларч, и написал свой для Фицджеральда. «Туземцы этих мест, друзей и недругов прозванья таятся в книжице ценою в двадцать центов», – сочинил он тут же и мысленно произнес, видимо, вдохновленный цитатами Мориса. «Высокая поэзия, – подумал он, – занятие для Шекспира». – Прежде чем ты уйдешь, хочу спросить, – немного замявшись, проговорил Деймон, – Антуанетта с тобой? Фицджеральд посмотрел на Деймона как-то странно и ответил упавшим голосом: – Она погибла в авиационной катастрофе. Десять лет назад. Самолет упал в Ирландское море. Никто не выжил. – Сочувствую, – неловко произнес Деймон. – Прими мои соболезнования. – Таков жребий, – сказал, пожимая плечами, Морис. – Не думай, что я отношусь к этому легко. Я просто пытаюсь делать вид, что все давно кануло в Лету. Но, по правде говоря, это у меня не очень получается. Какой смысл думать об этом? – продолжил он, попробовав изобразить улыбку. Морис махнул рукой, то ли отгоняя грусть, то ли охраняя себя от призрака. Деймон этого так и не понял. На улицу они вышли вместе. – Итак, завтра в восемь. Передай супруге, что я ем все, – сказал Фицджеральд и быстро нырнул в такси. Проводив машину взглядом, Деймон вернулся в магазин к тому же прилавку и приобрел аппарат, который отныне будет принимать сообщения по телефону. Покупку упаковали, и Деймон с коробкой в руках зашел в ближайший бар. Заказав первую послеполуденную выпивку, он стал вспоминать о том хорошем и плохом, что ему и Фицджеральду когда-то пришлось пережить вместе. Они проводили долгие вечера в ресторане Дауниза или в баре Харольда, где обычно после окончания спектакля собирались актеры. Деймон и Фицджеральд были готовы спорить до бесконечности с любым из присутствующих о сходствах и различиях талантов О'Нила, Одетса, Сарояна, Уильямса, Миллера и Джорджа Бернарда Шоу. Фицджеральд, обладавший уникальной памятью, для подтверждения своей мысли мог цитировать этих корифеев искусства бесконечно. Они обсуждали различные стили сценических постановок, а тот Метод, который исповедовал «Групповой Театр», Морис обозвал «Нью-Йоркской Школой Невнятного Бормотания». Его отец был ирландцем, учился в «Тринити-колледже» в Дублине и привил сыну четкую и очень приятную музыкальную манеру речи, способную как возноситься до шекспировских высот, так и опускаться до уморительного ирландского акцента в тех случаях, когда Морис цитировал пассажи из Джойса. Несмотря на свой не очень презентабельный вид и физиономию комика, Морис всегда притягивал к себе девиц, и в их доме постоянно крутились две-три особы женского пола, умоляя Фицджеральда прочитать их любимые стихи или знаменитые монологи. И тот читал темпераментно и восхитительно ясно, вне зависимости от того, в какой стадии опьянения находился. Фицджеральд также обладал феноменальным талантом находить девиц, которые умели хорошо готовить. Он с триумфом притаскивал их домой, чтобы учинить пиршество. Когда ему попадалась дама, готовившая вкуснее той, которая в данный момент находилась в их доме, он безжалостно прогонял последнюю и награждал новое приобретение титулом la Maitresse de la Maison [[1] хозяйка дома (фр.).]. Деймон не мог вспомнить ни одного имени la Maitresse de la Maison из множества особ, побывавших в их жилище за то время, пока они с Морисом делили кров. Когда Деймон в первый раз привел Антуанетту, Морис немедленно поинтересовался, умеет ли та готовить. – Ублажи его, – посоветовал Деймон, – у него пунктик на кулинарной почве. – Разве я похожа на повариху? – спросила в свою очередь Антуаннета. – Вы похожи на богиню, поднимающуюся из пены. А пена эта из шоколадного мусса. Антуанетта рассмеялась. – Ответ будет отрицательным. Я абсолютно не умею готовить, – сказала она. – А что можете делать вы? – Я могу отличить ястреба от кукушки и простое суфле от бифштекса из филейной вырезки. Что еще я умею? – спросил он, поворачиваясь к Деймону. – Спорить, – ответил тот, – валяться допоздна в постели и заставлять трещать стропила, читая Йейтса. – Вам известно его стихотворение «В полях Фландрии»? – спросила Антуанетта. – Я один раз читала его в школьной аудитории, когда мне было десять. Слушатели приветствовали меня стоя, когда я закончила. – Еще бы, – ухмыльнулся Фицджеральд. Деймон, достаточно хорошо зная Антуанетту, понимал, что она шутит, пытаясь взять реванш за вопрос о том, умеет ли она готовить. Но в присутствии Фицджеральда шутить о поэзии не рекомендовалось. Обращаясь к Деймону, Морис сказал: – Не вздумай жениться на этой леди, друг мой. Он так никогда и не поведал Деймону, что подтолкнуло его дать такой совет – ее неумение вкусно готовить или то, что Морис недолюбливал «Поля Фландрии». «В конце концов, – думал Деймон, заказывая вторую порцию виски, – я последовал совету Фицджеральда и не женился на Антуанетте». Перед тем как приводить девушку домой, ее следовало предупредить, что Морис на короткой ноге со всеми ирландским поэтами. Если бы он сделал это, то Антуанетта не получила бы щелчка, а Фицджеральд с самого начала проявил бы к ней интерес, избавив тем самым всех троих от серьезных неприятностей в будущем. Из всех поэтов Фицджеральда больше всего приводил в восхищение Уильям Батлер Йейтс. Во время неторопливого рейса конвоя через Атлантический океан они часто стояли на носу своего корабля «Либерти», медленно кланяющегося крутым волнам Северной Атлантики, и Фицджеральд нараспев читал полные призрачных видений строки поэта. Особым подарком всегда было «Плаванье в Византию», которое Морис читал, когда море было спокойным, а каравану ничто не угрожало. Деймон слышал эти стихи столько раз, что и сейчас, у стойки бара на Шестой авеню, он мог прошептать их от начала до конца, со столь характерным для Фицджеральда ирландским акцентом. Деймон шептал совсем тихо, так как не хотел, чтобы остальные посетители бара решили, что он разговаривает сам с собой, как псих. Тут старым нет пристанища.Юнцы В объятьях, соловьи в самозабвении, Лососи в горлах рек, в морях тунцы — Бессмертной цепи гибнущие звенья — Ликуют и возносят, как жрецы, Хвалу зачатью, смерти и рождению; Захлестнутый их пылом слеп и глух К тем монументам, что воздвигнул дух. [[2] Перевод Г. Кружкова.] Фицджеральд мог зарыдать, добравшись до конца строфы, и, вспомнив это, Деймон вдруг ощутил, как на его глаза навертываются слезы. Фицджеральд знал наизусть почти всего Шекспира, и в те ночи, когда светила полная луна, а караван на фоне светлого горизонта оказывался легкой целью для волчьих стай немецких субмарин, он с насмешливой отвагой читал монолог, который произносит Гамлет после первого выхода Фортинбраса: Вот это войско, тяжкая громада, Ведомая изящным, нежным принцем, Чей дух, объятый дивным честолюбьем, Смеется над невидимым исходом, Обрекши то, что смертно и неверно, Всему, что могут счастье, смерть, опасность, Так, за скорлупку. Истинно велик, Кто не встревожен малою причиной, Но вступит в спор из-за былинки, Когда задета честь. Так как же я, Я, чей отец убит, чья мать в позоре, Чей разум и чья кровь возмущены. Стою и сплю, взирая со стыдом, Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч, Что ради прихоти и вздорной славы Идут в могилу, как в постель, сражаться За место, где не развернуться всем, Где даже негде схоронить убитых? О мысль моя, отныне ты должна Кровавой быть, иль прах тебе цена! [[3] Перевод М.Лозанского] Как-то ночью, едва он успел закончить этот монолог, в одно из судов их конвоя ударила торпеда. Корабль взорвался и раскололся пополам, вознеся в небеса языки пламени и столбы зловещего розоватого дыма. Фицджеральд и Деймон с бессильным отчаянием следили за тем, как судно уходит под воду. Они впервые видели гибель корабля из их каравана. Фицджеральд коротко всхлипнул и сказал едва слышно; – Дорогой друг, сегодня мы – скорлупки, а мысли все на море и на дне кровавы. Затем, придя в себя, он в своей обычной ироничной манере прочитал отрывок из «Грозы»: Отец твой спит на дне морском, Он тиною затянут, И станет плоть его песком, Кораллом кости станут. Он не исчезнет, будет он Лишь в дивной форме воплощен. Чу! Слышен похоронный звон! Дин-дон, дин-дон! [[4] Перевод М.Донского] Закончив читать, Фицджеральд немного помолчал и сказал: – Шекспир заготовил речи на все случаи жизни. Я не доживу до того дня, когда сыграю Гамлета. А пока иду вниз. Если в нас попадет торпеда, ты мне об этом не говори. Им повезло, торпеда их миновала, и они – молодые и веселые – окончательно вернулись в Нью-Йорк, чтобы обратиться к делам, для которых были рождены, как когда-то выразился, правда, по совершенно иному поводу, мистер Грей. Именно тогда они и решили поселиться под одной крышей. Друзья нашли жилье неподалеку от Гудзона, в районе, где улицы почти целиком были захвачены торговцами подержанными автомобилями и застроены пакгаузами. Обветшалую, с нелепой планировкой квартиру они обставили разнокалиберной мебелью и очень скоро захламили книгами и театральными афишами. Кое-кто из их постоянно меняющихся приятельниц безуспешно пытался навести в доме порядок. Как и Деймон, Фицджеральд до войны успел жениться, но получил от жены письмо, именуемое солдатами «Дорогой Джон…», в котором та признавалась, что полюбила другого и намерена сочетаться с ним браком. – Это был холодный развод, – сказал Морис. – Брачные узы были разорваны в Рино, как раз в то время, когда я находился в Северной Атлантике, чуть южнее Исландии. Он поклялся, что больше никогда не женится, а когда одна дама, обитавшая в их квартире почти три месяца, дала понять, что желала бы связать с ним жизнь, Морис в присутствии Деймона с издевательским пафосом прочитал ей отрывок из пьесы, в которой играл: – Женщины облапошивали меня, женщины надували меня, женщины грубо мне отказывали и со мной разводились. Они издевались надо мной, дразнили меня, изменяли, укладывали в постель, охраняли и предавали. Чтобы живописать мои отношения с женщинами, нужен могучий дар Шекспира. Я был замороченным мавром, незадачливым датчанином, тронутым Троилом, фальшивым Фальстафом, страдающим Лиром и простодушным Просперо. Был я и Меркуцио, и в теле моем зияла рана глубже колодца и в пять раз шире, чем церковные врата. И все это сотворили со мной женщины. – Одарив претендентку невинным поцелуем в лобик, он спросил: – Надеюсь ты получила некоторое представление о том, как я отношусь к интересующему тебя сюжету? Девица, как и ожидал Фицджеральд, расхохоталась и больше к этой теме не возвращалась. Она оказалась покладистой и как ни в чем не бывало продолжала посещать их дом, мирно уживаясь с постоянно меняющейся по составу стайкой других дам. Дабы сохранить дружбу, Деймон и Фицджеральд заключили молчаливое соглашение о том, что не будут посягать на тех женщин, которых привел другой. Договор этот не нарушался даже во время самых разнузданных оргий. Так продолжалось до тех пор, пока Деймон не привел в дом Антуанетту. Она вскоре стала неотъемлемой частью их жизни. Три или четыре раза в неделю она спала с Деймоном и даже решалась на приготовление еды в те редкие моменты, когда у Фицджеральда иссякал запас его поварих. Радуясь дневной тишине бара, Деймон, которому теперь угрожали не субмарины, а совсем другие напасти, пошел по второму кругу. – Сделайте на этот раз двойное, – сказал он бармену. Хотя с самого завтрака у него во рту не было ни крошки и пил он на пустой желудок, виски не оказывало на него никакого действия. Он оставался трезвым, грустно вспоминая те буйные годы и тот единственный момент, когда ему стало по-настоящему плохо рядом с Фицджеральдом. Вернувшись с работы домой, Деймон сразу понял: что-то не так. Был холодный вечер из тех, которые часто случаются зимой в Нью-Йорке. Шагая домой из агентства мистера Грея, Деймон промерз до костей, и ему не терпелось выпить, устроившись у камина, который, как он полагал, догадался разжечь Фицджеральд. Но огня в камине не было, а Морис с налитыми кровью глазами все еще пребывал в халате, и это говорило о том, что он весь день не выходил из дома. Не очень устойчиво держась на ногах, он со стаканом в руке расхаживал по гостинной. Деймон с первого взгляда определил, что Фицджеральд пьет всю вторую половину дня. Морис никогда не пил перед спектаклем, а как раз в этот вечер ему предстоял выход на сцену. Появление Деймона в гостиной, казалось, смутило Фицджеральда. – О, – произнес он, поднимая стакан, – ты застал меня в момент совершения непростительного для служителя муз преступления. Актер собирается выйти на сцену од воздействием винных паров. – Что случилось, Морис? – А случилось то, что я – дерьмо, если это вообще можно считать открытием в такой день и в моем возрасте. Выпей со мной. Нам обоим это очень может понадобиться. – До подъема занавеса, Морис, меньше трех часов. – Я могу сыграть это коммерческое бродвейское дерьмо даже во сне, – презрительно заметил Фицджеральд. – Более того, я могу позволить занавесу подняться без меня, и пусть публика догадывается, кого из персонажей не хватает. – Перестань, Морис. В чем все-таки дело? – Хорошо, хорошо, нянька ты моя. – Фицджеральд подошел к столу, на котором они держали бутылки, лед и посуду. – Вот, позволь мне самому приготовить тебе выпивку. Все горничные разбежались. И вовремя, надо сказать. – Когда он наливал виски Деймону и пополнял свою посуду, его руки тряслись, а горлышко бутылки стучало о края стаканов. Выплескивая виски из обоих стаканов, Морис проковылял через всю комнату к тому месту, где стоял Деймон. Деймон взял стакан, отпил немного и уселся. – Вот это правильно, дорогой друг, сиди. Разговор будет долгим. – О'кей, Морис, – сказал Деймон, – в чем дело? – А дело в Антуанетте, – ответил Фицджеральд, или, точнее, в ней и в твоем добром друге, нареченном при рождении Морисом – внебрачном сыне Джеральда. – Ты все еще ничего не сказал, – произнес Деймон ровным голосом, хотя ему страшно хотелось придушить этого человека, с которым он бок о бок прошел войну, а после ее окончания провел сотни безумных ночей. – А ты все еще не догадался? – Фицджеральд, как видел Деймон, пытался произвести впечатление кающегося грешника, но хотя Морис и был в стельку пьян, по его роже можно было заметить, что он хитрит. – Нет, – ответил Деймон, – не догадался. – Благословенны будьте невинные, живущие в столь черном мире. Фицджеральд неожиданно швырнул свой стакан в камин. Виски забрызгало пол, стакан разлетелся вдребезги, ударившись о решетку камина. – И сколько же времени это между вами продолжается? – спросил Деймон, все еще ухитряясь говорить негромко. Он не желал слышать ни подробностей, ни объяснений, ли оправданий. Ему лишь хотелось поскорее избавиться от нависавшей над ним опухшей хитроватой физиономии. Вопрос последовал автоматически. – Месяц. Ровно столько времени, сколько нужно для того, чтобы леди сделала окончательный выбор. – Боже, – сказал Деймон, – ведь она спала со мной эти субботу и воскресенье. Да и прошлой ночью тоже. Ты находился в соседней комнате. – Amor omnia vincit, а может быть, Omnia amor vincit. Одним словом: «Любовь побеждает все». Мужчин и женщин. Хороших друзей. Женщин и мужчин. Диких зверей в джунглях. – И ты намерен на ней жениться? – В свое время, – ответил Фицджеральд. – Пока же надо почистить палубы и выразить свои сожаления. У Мориса была довольно продолжительная связь с одной из тех кулинарок, которых он приводил в дом. Преданность девицы переходила в надоедливую прилипчивость, и Деймон сообразил, что она одна из тех палуб, которые предстояло почистить. – Спешить в церковь нужды нет, – пожал плечами Фицджеральд. – Думаю, мне в конце концов удастся сделать из Антуанетты порядочную женщину. – Ну и дерьмо же ты, – с горечью бросил Деймон. – Я первым это сказал, – ответил Морис, – но не возражаю против того, чтобы меня цитировали. Куда, будь она проклята, пропала моя выпивка?! – Ты бросил ее в камин. – «О светлый дух потерянной бутылки виски, которую теперь оплакивает ветер». Бессмертная строка из трудов Томаса Вульфа, знаменитого американского сочинителя. «О лист, о камень, о ненайденная дверь». Еще несколько слов того же автора. Боже, почему я не могу ничего забыть? Какое тяжкое бремя! Я никогда не забуду тебя, мой друг. – Большое тебе спасибо, – сказал Деймон, вставая. – Я намерен сейчас же собрать вещи и убраться отсюда. Фицджеральд протянул руку, чтобы задержать его: – Нет. Ты не должен делать этого. Я – тот человек, который обязан удалиться. – Я вовсе не в бешеном восторге от проживания в публичном доме, – сказал Деймон. – Особенно после того, как узнал, что означает красный фонарь в окне. – Один из нас должен остаться, – заявил Фицджеральд. – Договор о найме действует еще целый год. Деймон не знал, как поступить. Он не мог позволить себе полностью оплатить новое жилье и внести половину платы за старое. – У меня есть к тебе пре… предложение, – продолжал Фицджеральд. – Бросим монету. Проигравший остается, а тот, кто выиграл, уматывает. – О'кей, – со вздохом согласился Деймон. – У тебя найдется монетка? – спросил Фицджеральд. – Вся моя мелочь на столе в комнате, а я, мой добрый друг, дрожу при мысли о том, что мне придется на секунду оставить тебя в одиночестве. – Не мог бы ты заткнуться, Морис? – спросил Деймон, извлекая из кармана брюк монету. – Если ты меня еще хоть раз назовешь добрым другом, я сломаю тебе челюсть. Бросаю. Говори. – Решка, – заказал Фицджеральд. Деймон закрутил монету, поймал ее на ладонь и на десять секунд прикрыл другой рукой. Когда он убрал руку, Фицджеральд нагнулся, чтобы узнать свой жребий. – Орел. Я проиграл, и я остаюсь, – сказал он. – Таков жребий. Допустимые потери, как изящно выражаются военные, планируя операцию, которая будет стоить лишь каких-то восемнадцать тысяч жизней. Прости меня, Роджер. Деймон бросил монету в сторону Фицджеральда. Тот не сделал ни малейшей попытки ее поймать, и она, отразившись от его лба, упала на пол. Деймон отправился к себе паковать вещи. Много времени на это не потребовалось, и, выходя из комнаты, он услышал, как Фицджеральд распевает под душем, готовясь к вечернему спектаклю. Антуанетта спит на дне морском, подумал Деймон и перешел со своим стаканом в конец стойки, так как в заведение ввалилась группа мужчин. Пришедшие принялись громогласно обсуждать достоинства какого-то телевизионного шоу. Один из них оказался спонсором постановки, второй – рекламным агентом, остальные тоже так или иначе были связаны с телевидением. На дне морском… думал Деймон. Интересно, есть ли кораллы в Ирландском море? Антуанетту он никогда с тех пор не видел, рана давным-давно затянулась, а ее бегство позволило ему жениться на Шейле – святой женщине, возлюбленной, ставшей с течением времени самым надежным другом. Получилось так, что Морис оказал ему услугу, но в то время ни он сам, ни Фицджеральд этого не знали. Еще до прощальной вечеринки, на которую Деймон был приглашен, но не пошел, он получил письмо от Фицджеральда. Человек, некогда бывший его другом, писал: «Прости меня. Я люблю тебя как брата, а я, поверь, не из тех, кто треплет слово «брат» всуе. Но удел всех братьев – предавать друг друга без зазрения совести. Вспомни хотя бы Каина. Будь счастлив. И надеюсь, когда встретимся в следующий раз, мы сможем обнять друг друга». Что же, сегодня как раз и состоялась эта встреча, и если бы Деймон был человеком, который привык к подобному выражению чувств между мужчинами, то обязательно бы обнял своего старинного вероломного друга. Когда Морис придет завтра на ужин, можно будет напомнить ему об этом письме и обнять его. К этому времени виски уже начало оказывать на него действие, окружающий мир стал погружаться в легкий туман, и Деймон, сам не зная почему, решил повторить одну строфу «Плаванья в Византию». Однако споткнувшись на первых словах и поняв, что забыл середину, он глупо хихикнул, но тут же, стараясь придать своему голосу величайшее достоинство, бросил бармену: – Счет, пожалуйста. Находясь «под воздействием винных паров», как когда-то выразился Морис, он забыл автоответчик на стойке бара. В этот момент он не думал ни о Заловски, ни о лейтенанте Шултере. Деймону так и не представилось возможности обнять Фицджеральда. Развернув утром «Нью-Йорк таймс», он на первой странице увидел фотографию Мориса и рядом с ней заметку: «Умер Морис Фицджеральд, известный актер, чья карьера более сорока лет успешно развивалась на американской, а позже на английской сцене. С ним случился инфаркт в тот момент, когда он обедал в ресторане в обществе театрального продюсера мистера Натана Брауна. Мистер Фицджеральд потерял сознание, был доставлен в карете «скорой помощи» в больницу «Ленокс-Хилл» и там, не приходя в себя, умер». Деймон, положив газету на стол рядом с кофейной чашкой, уставился невидящим взглядом на дом за окном на противоположной стороне улицы. Затем он склонил голову и прикрыл глаза ладонью. Шейла, сидевшая за столом напротив Деймона, сразу поняла по выражению лица мужа, что случилось нечто весьма серьезное. – В чем дело, Роджер? – встревоженно спросила она. – С тобой все в порядке? На тебе лица нет. Ты вдруг страшно побледнел. – Морис умер сразу после нашей вчерашней встречи. – Бедняга, – произнесла Шейла. Она протянула руку, взяла газету с его конца стола, бросила взгляд на небольшой заголовок в нижней части первой полосы и, пробежав глазами заметку, сказала: – Ему было всего шестьдесят пять. – Столько же, сколько и мне, – ответил Деймон. – Время собираться в дорогу. – Не смей так говорить! – резко бросила Шейла. Деймон чувствовал, что вот-вот разрыдается. Чтобы справиться с эмоциями, он выдал отвратительную шутку. – Что же, – сказал он, – Морис, таким образом, лишил себя превосходного ужина, который предстоял ему сегодня. Глава 9 Придя на работу, он первым делом принес извинения Оливеру за вчерашнюю вспышку. – Каждый время от времени имеет право проявить чувства, – ответил Оливер, которого извинения Деймона вогнали в краску. – Шейла казалась такой встревоженной, а если сказать по правде, то и я начал беспокоиться. – По-детски улыбнувшись Деймону, он добавил: – Небольшая вспышка ярости очищает атмосферу. – Что же, – усмехнулся Деймон, – Шейла теперь знает все или по крайней мере все, что известно мне. Поэтому в ежедневных сводках о состоянии дел в конторе больше нет необходимости. Деймон произнес эти слова без нажима, но Оливер все понял. – Как прикажете, босс, – сказал он. – «Омерта», как говорят на Сицилии. Закон молчания. Но если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь… – Спасибо, – прервал его Деймон, – со мной все в полном порядке. Затем Деймон отыскал в справочнике номер телефона Натана Брауна, театрального продюсера, и позвонил ему. Ждать ответа пришлось довольно, долго. – Прошу прощения, мистер Деймон, что вынуждаю вас терять столько времени, – сказала секретарша, когда он назвал свое имя (судя по голосу, женщина была в полном смятении, и казалось, она вот-вот разрыдается): – Здесь с утра такое творится… Похоже, весь мир нам звонит. Вы можете представить, что происходит. Соединяю вас с мистером Брауном. Раздался щелчок, и на противоположном конце провода возник мистер Браун. – Последние его слова были о вас, – вспомнил Браун. – Он сказал буквально следующее: «Перед самым ленчем я встретил прекрасного старого друга. Это доброе предзнаменование. Вы не знакомы с Роджером Деймоном?…» Прежде чем я успел ответить, он начал валиться со стула. Это было ужасно. Я хотел поддержать его, но не смог, и он оказался на полу. В ресторане вдруг стало тихо, как в могиле, и, наверное, официант вызвал «скорую», потому что я услышал сирену, как мне показалось, всего через несколько секунд, хотя в тот момент это меня удивило. Я утратил чувство времени. Медики делали все что могли, но ничего не помогало, и они его унесли. Это ужасная потеря для всех нас… Такой прекрасный и талантливый человек. – Кто занимается организацией похорон? – По дороге на работу Деймон взял себя в руки и теперь говорил без всяких эмоций. – Вернувшись в офис из больницы, после того как все было кончено, – сказал Браун, – я рискнул позвонить по его номеру в Лондоне. Трубку подняла какая-то женщина. Я не знал, кто это мог быть, жена или еще кто-то, и задал вопрос. Женщина ответила, что она его друг – друг очень близкий, – и сказала, что ей известно желание Мориса быть похороненным в Англии. Я записал ее имя и вам его сообщу вместе с номером телефона. Возможно, вы захотите ей позвонить. – Обязательно, – ответил Деймон и повторил вопрос: – Так кто же занимается похоронами? – Я, – сообщил Браун. – Или по крайней мере пытаюсь заниматься. Все это так сложно. – Его голос звучал устало и неуверенно. Продюсер пришел, ожидая начала репетиций, а оказалось, что он явился как раз в то время, когда занавес упал после завершающего акта несостоявшегося спектакля. – Может, вы хотите взглянуть на тело? Оно в… – Нет, – оборвал его Деймон. – Благодарю вас, но я не хочу смотреть на тело. Известие о том, что Морис умер, он еще мог вынести, но холодного физического свидетельства его смерти Деймон видеть не желал. Пусть с этого момента его друг останется лишь памятью, скрытой в гробу. Он не станет протестовать против того, чтобы отправиться в одиночку к леди, которая поднимает телефонную трубку в Лондоне. Отныне он будет принадлежать только этой женщине. Ведь до этого ей приходилось делить его с другой возлюбленной, утонувшей много лет назад в Ирландском море и с памятью о которой он жил все эти годы. Просто жестоко навязывать ей встречу со старинным американским другом любимого – другом, который ненароком может выболтать нечто такое из прошлого покойного, что она не желала слышать. – Вы случайно не знаете, какого вероисповедания он придерживался? – донесся до него вопрос мистера Брауна. – Католик, – ответил Деймон, – но не очень усердный. Сомневаюсь, что он верил в непорочное зачатие. – Да, теперь такие времена, – вздохнул мистер Браун, видимо, сожалея об упадке веры, что имело место со времен Моисея и Иисуса Христа. – Тем не менее я попросил больничного священника совершить обряд соборования. Так, на всякий случай. – Полагаю, что это ему не повредит, – сказал Деймон, пытаясь вспомнить, был ли Морис хотя бы раз на обедне. – Полагаю, что будет уместно устроить через пару педель нечто вроде гражданской панихиды. В небольшом театре. Вне всяких конфессий. Коллеги-актеры его очень любили, Несмотря на то что большую часть своей сценической жизни он провел в Англии. На панихиде мы можем воспроизвести те записи из Шекспира, которые он делал для Би-би-си. Те, кто его знал, выступят с кратким надгробным словом. Может быть, вы, как самый старый друг… – Простите, нет, – прервал его Деймон. Он припомнил спичи, с которыми Фицджеральд выступал в тот вечер, когда они бросали монету, и подумал, что даже та веротерпимая публика, которая соберется помянуть Мориса, вряд ли будет счастлива их услышать. – Был ли у него любимый псалом? Или, может быть, стихи? – Когда я его знал, он больше всего любил «Плаванье в Византию». Но с тех пор его вкусы могли измениться. – Не могли бы вы прочитать эти стихи, мистер Деймон? – Нет. Пригласите актера. Если я стану их читать, он перевернется в гробу. Мистер Браун издал короткий печальный смешок. – В театре мы не привыкли к подобной скромности, – сказал он. – Да, кстати. Нет ли среди ваших клиентов молодого яркого драматурга, мечтающего прорваться на сцену и желающего иметь продюсера? Бизнес. Всегда бизнес. Даже в тот момент, когда тело мертвого друга грузят на самолет, чтобы отправить в полет через океан. Представление продолжается. Забудь результат последнего забега и начинай готовиться к следующему. – Увы, нет, – ответил он. – Я вынужден отказаться от постановки пьесы, которую мы начинали репетировать, – произнес, вздыхая, мистер Браун. – Я не вижу никого, кто мог бы его заменить. Прекрасная надпись на могильном камне, подумал Деймон. «Здесь покоится Морис Фицджеральд. Незаменимый». – Скажите, номер дамы в Лондоне у вас под рукой? – Вот он. Мистер Браун продиктовал Деймону телефон, и Деймон записал его на листке бумаги. – Вы помните, конечно, что разница во времени между Лондоном и Нью-Йорком шесть часов, – сказал мистер Браун. – Мой звонок ее разбудил. Она казалась на удивление спокойной. Британская флегма. Моя супруга в подобных обстоятельствах принялась бы разрывать на себе одежды и терзать свою плоть. Разные национальные обычаи. Но горе, полагаю, везде одинаково. До этого момента у Деймона с мистером Брауном было лишь шапочное знакомство. Ему довелось видеть как очень хорошие, так и скверные спектакли, поставленные этим человеком. Но сейчас Деймон понял, что мистер Браун ему определенно нравится. На его плечи неожиданно легло бремя крайне неприятных обязанностей, и он нес этот груз без всяких жалоб. – Дайте мне знать, когда состоится панихида, – сказал Деймон. – Я хотел бы на ней присутствовать. – Конечно, – ответил Браун. – Благодарю вас. Это печальный день для нас всех. Деймон вдруг почувствовал смертельную усталость, и на него навалилась чуть ли не наркотическая сонливость. Он с вожделением посмотрел на кожаный диван, стоящий у одной из стен офиса. Кожа на диване растрескалась, поскольку он находился здесь с первых дней существования конторы мистера Грина. Этим предметом мебели пользовались лишь в тех случаях, когда в помещении одновременно было два или три посетителя. Одному Богу известно, сколько слов надежды слышал диван и сколько раз он был свидетелем крушения этих надежд. – Оливер, – сказал он, – тебя не затруднит попросить мисс Уолтон не тревожить нас звонками? Я хочу прилечь и подремать несколько минут. – Без вопросов, – чуть встревожено ответил Оливер, так как ни один из них никогда не спал на диване. – С тобой, Роджер, все в порядке? – Просто немного сонный. Скверно провел ночь. Оливер передал мисс Уолтон просьбу босса, а сам босс растянулся на диване. Деймон уснул сразу, но отдыха сон ему не принес. Его посетили странные, сложные, полные чудовищной эротики сновидения. Во сне он видел себя в огромной постели, в которой ему никогда не приходилось лежать прежде. С ним вместе в постели находились Антуанетта Бредли – молодая и пышная – и выкрикивающая непристойности Джулия Ларч. Обе женщины пребывали в экстазе, предаваясь с ним яростной любви, а Морис, в одежде и со стаканом в руке, чуть насмешливо взирал на этот спектакль. Именно с таким видом он смотрел вчера на Деймона в магазине электроники. Здесь же каким-то непостижимым образом оказался и отец. Залитый золотым сиянием, папаша стоял у балюстрады и, улыбаясь, манил сына к себе. Открыв глаза, Деймон ощутил себя еще более разбитым, чем тогда, когда укладывался на диван. Картины предательства и похоти, обвинительные выкрики, сладострастие живых и мертвых – одним словом, все то, что владело его подсознанием те несколько секунд, которые он провел в глубоком забытьи, потрясли Деймона. Оливер с тревогой смотрел на него из-за своего стола. – Это был тот еще отдых, – сказал он. – Ты непрерывно издавал какие-то ужасные звуки. – Я видел отвратительный сон, – ответил Деймон, сел и протер глаза. – Вечером, видимо, придется полистать Фрейда. – Мне казалось, что ты рыдаешь… – Это были не рыдания, – усмехнулся Деймон. – Совсем напротив. Он подошел к своему столу. Ноги его, казалось, были налиты свинцом. Затем он нажал кнопку, поднял трубку и объявил мисс Уолтон, что опять готов принимать звонки. – Какой-то мистер Шултер звонил вам не так давно, – сказала мисс Уолтон. – Я сообщила ему, что вы заняты, и он оставил номер. Она продиктовала ему номер телефона, и Деймон его записал. Хорошо, что хоть Шултер не навестил его во сне, подумал он. Слава Богу, что хоть от этого он был избавлен. Деймон не стал просить мисс Уолтон соединить его с лейтенантом и набрал номер сам. Он не хотел, чтобы секретарша пустилась в догадки о том, какие дела у него могут быть с детективом из полиции Нью-Йорка. Услышав мужской голос в трубке и слова: «Отдел расследования убийств…», Деймон окончательно убедился в том, что поступил правильно, набрав номер самостоятельно. – Лейтенанта Шултера, пожалуйста, – сказал он. – Мистер Деймон отвечает на его звонок. – Приветствую вас, мистер Деймон, – раздался голос Шултера, очень похожий, как показалось Деймону, на голос Заловски. – У меня для вас имеются кое-какие новости. Мы пропустили вашего мистера Маквейна через компьютер и нашли некоего Маквейна, живущего на Западном Бродвее неподалеку от вас. Похоже, это тот самый Маквейн. Он подвергался аресту по жалобе воспитательницы детского сада при школе в Нижнем Манхэттене. Воспитательнице не понравилось, что этот человек шляется около детей. При обыске на голени его правой ноги обнаружен закрепленный большой охотничий нож. – Его посадили? – Получил шесть месяцев за тайное ношение холодного оружия. Исполнение приговора отложено. Если у него еще раз найдут нож, то он отсидит на всю катушку. – Спасибо, лейтенант, – сказал Деймон. – Есть ли у вас какие-нибудь новости для меня? Новые звонки? – Нет. Все еще жду. – Я просил вас составить список. Он готов? – Пока еще работаю, – ответил Деймон. – На вашем месте, – проворчал Шултер, – я бы не стал с этим тянуть. – Я передам вам его через день-два. Шултер что-то буркнул в ответ, словно не верил, что получит список через два дня. – Я поговорил со своим приятелем в Гэри, – более внятно произнес он. – Он провел некоторую хм… проверку. Какое словцо вы тогда употребили? – Конфиденциальность. – Вот, вот… Но я, правда, выразился по-иному. Сказал ему, чтобы он работал втихаря и не превращал наше расследование в дело федерального значения. Он сказал. Что видел этого типа Ларча, что тот действительно футбольный тренер и его все обожают, так как команда третий сезон кряду выигрывает первенство. – Приятно слышать. Мне как-то сразу легче стало, – сказал Деймон и тут же понял, что совершил ошибку, так как Шултер вновь что-то буркнул, но на сей раз гораздо громче. Деймон понял: лейтенант не тот человек, который склонен легко воспринимать шутки, если они касаются его профессиональной деятельности. – Кстати, – спросил Шултер, – вы успели купить ту электронную штуковину, о которой я вам говорил? Только в этот момент Деймон вспомнил, что оставил покупку вчера на стойке бара. – Да, – сказал он, – я приобрел автоответчик. – Какой, к дьяволу, от него толк? – осведомился Шултер. – Неужели вы полагаете, что мистер Заловски оставит сообщение о том, что хочет вас шантажировать или намерен прострелить вам череп? – Продавец сказал, что единственный аппарат, который имеется в продаже, подает сигнал и голосом предупреждает, что разговор записывается. Не знаю, есть ли от него толк или нет. – Знаете, что меня больше всего радует, мистер Деймон? Больше всего меня радует то, что вы не служите под моим началом в отделе расследования убийств. Хорошо. Подключайте свою проклятую машину, и посмотрим, что из этого получится. Когда список будет готов, звоните. В трубке послышался громкий стук. Создавалось впечатление, что лейтенант, прекратив разговор, с силой приложился трубкой об аппарат. Деймон задумчиво посмотрел на диван и поднялся со стула. – Я выйду на несколько минут, – сказал он Оливеру. – Я кое-что забыл вчера в баре и только сейчас об этом вспомнил. Оказавшись на свежем воздухе, Деймон порадовался тому, что вынужденная прогулка позволила ему покинуть офис и избежать не только соблазна снова завалиться на диван, но и взглядов Оливера, которые тот бросал на босса, когда ему казалось, что босс этого не замечает. Было всего лишь одиннадцать часов, но бар уже был основательно заполнен поклонниками утренних возлияний из окрестных домов. За стойкой суетился все тот же бармен, который обслуживал его прошлый раз. Когда Деймон спросил, не передавал ли ему кто-нибудь коробку, забытую им вчера на стойке, лицо бармена обрело каменное выражение и он крикнул своему коллеге, обслуживающему клиентов у другой стойки, рядом с входом: – Эй, Эдди! Мы не находили вчера коробки? Джентльмен говорит, что забыл ее здесь. Когда это случилось, мистер? – Что-то около четырех-пяти часов, – ответил Деймон. – Эдди, он думает, что это было в четыре-пять часов. – Я об этом ничего не слышал, – покачав головой, ответил второй бармен. – Он ничего не слышал, – громко повторил первый, словно подозревал, что Деймон туговат на ухо. – Прошу прощения. А сегодня у вас нет желания чего-нибудь выпить? – Идея выглядит весьма привлекательно, – сказал Деймон. Глава 10 – Чего желаете, сэр? После того как Деймон превратился в клиента, к бармену вернулась его профессиональная обходительность. «Больше всего я желаю, – подумал Деймон, – сбежать из этого заведения, уехать из Нью-Йорка и обосноваться в далекой, чужой стране, где я не был бы знаком ни с одним из ее мертвецов. Я желаю валяться на берегу океана и слушать шепот волн, рассказывающих об их бесконечном путешествии». – Виски с содовой, – произнес он. Рядом с ним у стойки бара тихо расселись покойники. «Чего вы желаете, леди и джентльмены? Стаканчик «Джека Дэниелса», разбавленного водичкой из фонтанов Лурда? Антуанетта, как смотришь на то, чтобы опрокинуть фужер морской воды, слегка сдобренной запоздалым раскаянием? А ты, старый дружище Морис, фонтанировавший Шекспиром? Не желаешь ли пирога с элем? А вы. мистер Грей, наверное, не откажетесь от порции коньяка, облагороженного эликсиром забвения? Это поможет вам забыть вашего торгаша-сына. Остались лишь вы, миссис Ларч. Вы живы и еще скачете где-то в Гэри, штат Индиана. Но в то же время вы, нарушив запрет, слоняетесь во сне среди могил. Не хотите ли испить бокал нектара в честь того утра плотских утех в нью-йоркском отеле? Или вы, может быть, предпочтете шампанское, чтобы отметить день рождения?» Деймон потряс головой, отгоняя тревожные видения. Необходимо вернуться в страну живых. К Маквейну с его охотничьим ножом; к Шейле, наливающей за утренним столом кофе; к Элейн, сделавшей подтяжку и выкрасившей волосы в пурпурный цвет; к новому приятелю Элейн; к миссис Долгер, стоящей у духовки, в которой жарятся пироги; к лейтенанту Шултеру, бродящему меж убиенных евреев. К тому, кто требует от Деймона как можно быстрее составить список мужчин и женщин из реального, осязаемого мира, тех мужчин и женщин, которые могли бы войти в этот бар с намерением пристрелить Деймона. – Может быть, желаете еще одно виски, мистер Деймон? «Весьма соблазнительное предложение, – подумал мистер Деймон. – Весьма. Особенно в это время дня, в этом месте и в сложившихся обстоятельствах». – Еще скотч, пожалуйста. Меньше недели назад он был умеренно счастливым существом с хорошим здоровьем, довольным как своим браком, так и уютом собственного дома. Его уважали собратья по профессии, а он сам беспечно шагал в любую погоду по улицам Нью-Йорка, обращаясь к полицейским только для того, чтобы спросить дорогу. Всего пять дней назад время и сознание того, что одно поколение сменяет другое, следуя вечному и неизменному ритму, смягчали его воспоминания о тех, кто ушел из жизни. И вот человек, которого он никогда не видел, опустил в щель автомата монету в десять центов, набрал номер, и все могилы разверзлись. В результате он, Роджер Деймон, начал средь бела дня беседовать с призраками; узнал, что женщина, которую в свое время любил, уже десять лет как покоится на дне моря; встретил друга, называвшего его когда-то братом (встреча напомнила об одном из самых трудных моментов его жизни), пожал ему в знак примирения руку и пригласил на ужин, который так и не состоялся, потому что буквально через несколько минут после рукопожатия друг упал мертвым между сменами блюд в фешенебельном ресторане. «Мисс Отис сожалеет». Популярная песенка. Она не может прийти на чай. Осмелится ли он теперь вообще пожать кому-нибудь руку? Может быть, потребовать, чтобы все щели в уличных телефонах заделали, а десятицентовые монеты изъяли из обращения? А может, следует ходить по улицам с повязкой на глазах, чтобы не видеть во плоти людей, давно превратившихся в прах? Может ли он дать себе приказ установить на сновидения цензуру? Кто он такой? Обычный агент, содействующий изданию книг, пьес и рассказов – той безобидной беллетристики, прочитав которую, для того чтобы перестать оплакивать гибель персонажа, достаточно перевернуть страницу? Или он агент неизвестной силы, посыльный смерти, одного прикосновения которой – реального или воображаемого – хватило, чтобы превратиться в пророка или, скорее, в бессознательного хранителя знаний о смертях и трагедиях, как прошлых, так и предстоящих? Он превратился в медиума, стал своего рода эхолотом, настроенным на психические волны, проникающие в самые потаенные сны и обнаруживающие такие признаки смертельного распада, как тени давно погибших кораблей, слышащие затихающее эхо, которое может быть всем чем угодно: криком китов, болтовней рыбьих стай, пением дельфинов или шепотом русалок. Язык этих тварей был ему неведом, но он твердо знал, что они произносят лишь одно слово: «Берегись». Он не был Гамлетом, и Призрак отца не поднимался из своей могилы, упрекая и призывая к мщению. Его отец купался в ярких лучах полуденного летнего солнца и манил сына к себе, держа в руке лошадку. Не был он и древним греком – спутником Улисса. Тени мертвых собратьев по оружию или родителей, лишенных радостей похоронного обряда, не тянули к нему рук из их последнего убежища в потустороннем мире. Он был вполне современным человеком, проникшим в самые отдаленные уголки Вселенной, потомком ящеров и обезьян, существом, которое не зависело от благосклонности или враждебности богов или богинь, существом, верящим лишь в то, что видел, слышал, обонял, осязал и мог выразить в количественном виде. И вот теперь эта вполне рациональная личность чувствовала, что ее затягивает в холодное, укутанное туманом море некрофилии. Он вспомнил дискуссию в студии Грегора. «Вы верите в экстрасенсов и в их предвидения?» Я верю во все, что невозможно доказать. А может быть, он, Деймон, не более чем дорожный указатель на пути в некий сверхъестественный Освенцим, где уничтожают людей, которых он когда-то любил и которые любили его, а заодно и тех, которые едва соприкоснулись с ним, шагая по жизни своим путем? Кто он, объект кары или ее орудие? А если он стал тем или другим, или ими обоими, то почему? Супружеская неверность? Несколько часов бесстыдного распутства? Зачатие бастарда? Самодовольство? Эгоистическое равнодушие к людским страданиям на всех континентах планеты? Кто диктует законы и каковы эти законы теперь, когда двадцатое столетие после смерти Христа приближается к своему завершению? И какое сообщение лично для него скрыто во всех этих событиях? Кто в силах ему сказать? Что могут сообщить ему жена, друг или священник? Неужели детектив из отдела расследования убийств способен расшифровать тайный смысл загадки и на простом, грубом английском языке объяснить, в чем все-таки дело? Неужели на его спине, как на спине мертвого еврея, торговца драгоценностями, начертано: «Бери меня!» Бармен поставил на стойку перед ним еще один стакан. Деймон не помнил, что заказывал выпивку, и его тронуло внимание этого человека. Сделав глоток, он подумал, что надо все же составить список для лейтенанта Шултера. С чего начать? Здесь необходима какая-то система. Он достал записную книжку, открыл ее и написал на левой странице: «Возможные враги – профессиональные», – а на правом листке: «Возможные враги – личные». «Теперь, – не без самодовольства подумал он, – я куда-то продвигаюсь. Во всяком случае, я уже имею две категории, как мог бы сказать Грегор». Он отпил еще немного виски. Следует вспомнить, кто и когда открыто ему угрожал. Деймон поздравил себя с тем, что может мыслить столь четко и логично. Кандидат номер один. Он закрыл глаза, стараясь представить помещение суда. Его пригласили туда в качестве свидетеля по делу о диффамации. «Правда, только правда, ничего, кроме правды, да поможет мне Бог». Но Бог сам в течение тысяч лет являлся жертвой диффамации. Ответчика – клиента Деймона звали Махендорф. Это был темноволосый, тощий, моложавый человек с весьма дурным характером и с лицом, на котором читалась ненависть ко всему миру. Деймон долго занимался двумя романами Махендорфа, и в конце концов они были опубликованы. Труды эти отличала грубость языка, и они полнились насилием. В то же время в книгах Махендорфа присутствовала честность, мимо которой нельзя было пройти, и Деймон считал, что ненависть автора к грязным сторонам американской жизни заслуживает того, чтобы быть услышанной. Махендорф вел себя корректно, но благодарности не выражал, и Деймон, как ни пытался, не мог заставить себя испытывать симпатию к этому человеку. Но если бы он вдруг решил представлять интересы только тех людей, которые ему нравились, то ему пришлось бы очень скоро закрыть контору. И вот рукопись третьего романа Махендорфа лежала между ними на столе подобно барьеру, а сам автор мрачно взирал на толстую пачку листков. Еще работая над книгой, Махендорф сказал Деймону: – Ну, теперь эти мерзавцы должны встрепенуться и взять книгу на заметку. Если у критиков сохранилась хоть капля мозгов, полученных при рождении, то они сразу сообразят, что миру явился американский Челлини. Но прочитав последние строки книги, Деймон понял, что ни один человек в здравом уме не назовет ее автора американским Челлини или вообще чем-то американским. Деймон дал графоману добрый совет – даже и не пытаться опубликовать свой труд. Беллетристика беллетристикой, но прототип главного героя легко угадывался, его привычки и характер были хорошо известны, а имя все время оставалось на слуху. Каждый, кто читал нью-йоркские газеты, мог узнать этого человека с первой страницы романа. Звали этого типа Джон Беркли, а Махендорф, безрассудно презрев опасность, нарек своего персонажа Джеймсом Беркиным. Беркли был удачливым дельцом на ниве недвижимости и построил три или четыре наиболее заметных деловых здания в самом центре Манхэттена. Он держал скаковых лошадей и состоял в браке с красоткой, которая когда-то была кинозвездой. Будучи вездесущим, Беркли спонсировал театры и частенько появлялся на самых заметных премьерах или на престижных скачках, о чем свидетельствовали снимки в газетах. На фотографиях он, как правило, был изображен рядом с супругой или стоял в кругу счастливых победителей скачек, широко улыбаясь и возложив руку на холку призового скакуна. Махендорф, словно его подталкивал к гибели какой-то злой гений, абсолютно по-идиотски одарил своего героя и профессией Беркли, и конюшнями, и женой-кинозвездой. Кроме того, персонаж книги обожал тратить деньги на театральные постановки. В своем творении Махендорф представил Беркли личностью зловещей, непорядочной и глубоко омерзительной. Беркин и остальные персонажи, взятые, как и он, из жизни и вращающиеся в тех же кругах, что и Беркли-Беркин, живописались злобной, насыщенной сквернословием сортирной прозой, смахивающей на граффити общественных уборных. До публикации своей первой книги Махендорф работал мелким клерком в офисе Беркли и был оттуда уволен. И теперь его враждебная предвзятость пульсировала в каждой строке книги. Возможно, Беркли действительно был неприятным типом, хотя и совершенно не обязательно. Деймон встречал его несколько раз на презентациях новых спектаклей, их знакомство ограничивалось приветствием, и он не мог быть судьей моральным качествам этого человека. Хотя описание типажа и его разнообразных увлечений было близко к реальности, некоторые поступки Беркина, приписанные герою Махендорфа, являлись явным плодом фантазии автора и представлялись столь мерзостными, что любые присяжные, по мнению Деймона, без колебаний признали бы автора виновным в диффамации. Махендорф мрачно, тихо дымясь от злости, слушал, как Деймон, стараясь изо всех сил быть деликатным, объяснял ему, что автор может столкнуться с неприятностями – очень серьезными неприятностями, – если попытается опубликовать книгу или станет показывать ее издателям. – Итак, – произнес Махендорф, – вы хотите сказать, что не намерены отсылать книгу с грифом вашего агентства на ней? – Я не буду ее отсылать. Точка. – Вы заработали на мне кучу денег. – Не кучу. Некоторое количество. Две первые книги Махендорфа распродавались более или менее успешно. – Итак, – продолжал Махендорф, – вы отказываетесь представлять мои интересы? – Да -ответил Деймон. – Во всяком случае, не с этой книгой. Не хочу стать соответчиком по иску на несколько миллионов долларов. – Вы – мерзавец, обмочивший от страха штаны! – злобно выпалил Махендорф. – Вам теперь ни в жизнь не увидеть того, что я напишу – есть у нас контракт или нет. Почему бы вам не ограничиться изданием детских комиксов? «Бобби и Джоан играют в докторов» – или другой чуши в этом роде. Это относится и к белобрысому пидеру, который работает на вас, тщательно вылизывая вам задницу. – Будь я помоложе, – сказал Деймон, – я за эти слова вас измолотил бы. А сейчас я хочу продемонстрировать, что я думаю о нашем контракте. Махендорф злобно следил за тем, как Деймон поднялся из-за стола, подошел к канцелярскому шкафу, выдвинул один из ящиков, порылся в папках и извлек на свет пачку скрепленных листков. – Вот ваш контракт, мистер Махендорф, – произнес Деймон и начал рвать листки. Махендорф следил за его действиями с сардонической улыбкой. Руки у Деймона тряслись, и он мог рвать документ только по одной страничке. – К дьяволу! – воскликнул он. – Надеюсь, вы получили представление о том, что я думаю о вашем контракте. А теперь убирайтесь отсюда! – закончил он, швырнув листки под ноги Махендорфу. – Я хотел бы получить назад рукопись, – проронил Махендорф. – Вот она. – Деймон толкнул толстую, тщательно перевязанную пачку бумаги на край стола. – Забирайте. Она портит здесь воздух. – Сукин ты сын, – сказал Махендорф, взял рукопись и нежно погладил ее. – Десять процентов. Ровно столько ты и стоишь. Десять процентов хренова пуля. Как же я буду потешаться над тобой, когда книга увидит свет, а я, развалившись на собственной яхте, стану читать хвалебные рецензии! – Если бы я был вашим другом, – сказал Деймон, – то пожелал бы вам добра с надеждой на то, что никто в мире не прочитает этого творения, не говоря уж о том, что его опубликует. Но, не будучи вашим другом, я надеюсь на то, что издательство, в которое вы книгу представите, создаст ей грандиозную рекламу. И это явится вашим концом. Теперь же, если позволите, мне надо в туалет. Меня от вас тошнит и может вырвать. Он покинул этого типа, оставив дверь открытой на тот случай, если одержимый идеей мщения писатель начнет крушить столы и книжные полки. Деймону не хотелось, чтобы подобное буйство прошло мимо внимания Габриельсена и мисс Уолтон. Оливер бросил на него вопросительный взгляд. Это был первый случай, когда Деймон попросил его выйти из офиса на время беседы с клиентом. – Что случ?… – Габриельсен едва раскрыл рот. Деймон отмахнулся, не позволив Оливеру закончить вопрос. Его действительно выворачивало наизнанку, и слова о тошноте вовсе не были фигуральными, призванными выразить степень отвращения. Он выскочил за дверь и бегом припустил по коридору в направлении мужского туалета, вбежав в кабинку как раз в тот момент, когда содержимое желудка подступило к самому горлу. Он натужно хрипел до тех пор, пока тело не охватили конвульсии. Желудок больше не в силах был что-то из себя исторгнуть. Справившись со спазмами, Деймон холодной водой вымыл руки и лицо и прополоскал рот. Когда он вернулся, Махендорф уже ушел, а Габриельсен занял место за своим письменным столом. – Что случилось? – не мог он унять любопытства и тревоги. – Махендорф выходил отсюда с таким видом, будто проглотил бочонок гвоздей. – Я предпочел бы скормить ему эти гвозди по одному, – сказал Деймон. – А теперь провозгласи «Аллилуйя!». Вычеркни из реестра этого клиента. Предсказание Деймона подтвердилось как нельзя более точно. Книга была опубликована, но отнюдь не первым издательством, в которое обратился автор. Главный редактор фирмы, издавшей первые романы Махендорфа, позвонил примерно через две недели после сцены в кабинете и сообщил Деймону о том, что рукопись лежит перед ним на столе. – В чем дело? – спросил он. – Как получилось, что книга поступила к нам, минуя твое агентство? – Ты не поинтересовался об этом у автора? – Поинтересовался. – И что же он сказал? – Назвал тебя старым пердуном, утратившим контакт с жизнью, и добавил, что уволил тебя. – Ты читал рукопись? – смеясь, осведомился Деймон. – Твоего мнения достаточно для того, – ответил редактор, – чтобы мы к ней не прикоснулись. Нашей страховки не хватит, чтобы покрыть иск, который предъявит по суду мистер Беркли. Кроме того, эта книга – вонючий кусок дерьма. – Именно эти доводы я привел мистеру Махендорфу, мотивируя свой отказ иметь с ним дело в дальнейшем, – сказал Деймон. – А третья причина заключается в том, что мистер Махендорф сам по себе весьма неприятная личность. – Об этом я тоже догадался, Роджер, – произнес редактор. – Но я хотел услышать эти слова от тебя. Спасибо. Рукопись мистера Махендорфа будет возвращена ему сегодня же вечерней почтой. Книга увидела свет через полгода, и опубликовал ее тот самый издатель порнографии, который в свое время пытался соблазнить Деймона большим жалованьем. Автор и издатель стоят друг друга, с удовлетворением подумал Деймон, увидев сообщение о публикации. Литературные критики практически не обратили на книгу внимания, зато она пользовалась шумным успехом у желтой прессы, то есть у любителей слухов и сплетен. Через месяц после выхода книги в свет адвокаты Беркли предъявили иск Махендорфу и издателю на общую сумму в десять миллионов долларов. На следующий день после публикации статьи об иске в «Таймс» Деймон и Оливер Габриельсен скромно отметили это событие ленчем в отеле «Алгонкин». Деймон не удивился, когда адвокаты Беркли попросили его выступить свидетелем на суде от имени их клиента. Более того, он этому обрадовался. Деймон не был человеком мстительным, но в случае с Махендорфом считал, что тот заслуживает наказания. Процесс шел медленно, и Деймон, с нетерпением ожидая своей очереди, следил за тем, что говорят другие свидетели. Отчеты о слушании дела ежедневно появлялись во всех газетах на самых видных местах. Адвокаты Беркли по каким-то лишь им известным соображениям хотели, чтобы Деймон свидетельствовал последним. Когда его наконец пригласили в суд и привели к присяге, рассмотрение уже завершалось. Он избегал смотреть туда, где за столом в обществе адвокатов сидели Махендорф и его издатель. Деймону не хотелось видеть своего прежнего автора до того, как он даст показания, так как намеревался вести себя– спокойно, без злобы: опасался, что, увидев эту пакостную рожу, не сможет во время выступления подавить в своем голосе ненависть. После рутинных предварительных вопросов, призванных установить для участников суда его личность и положение, адвокат Беркли спросил: – Мистер Деймон, сколько лет вы были литературным агентом мистера Махендорфа? – Шесть, – ответил Деймон. – И вы представляли интересы мистера Махендорфа при продаже его двух первых книг? – Да. – Утверждают, что вы больше не выступаете в роли его представителя. Это действительно так? – Да, это так. – Могу ли я попросить вас рассказать суду, при каких обстоятельствах были прекращены ваши с ним отношения? – Мне не понравилась его последняя книга. Она показалась просто отвратительной. – Были у вас иные мотивы? – Я предпочитал появиться в суде не в качестве ответчика, а как свидетель. В аудитории послышался смех, и судья, призывая к порядку, стукнул молотком. – Как вы считаете, почему у вас возникли подозрения, что в случае продолжения сотрудничества с мистером Махендорфом вы можете оказаться ответчиком? Деймон задумался, и в его памяти возник последний разговор с мистером Греем. – В этом случае я послужил бы проводником, кораблем или, если хотите, инструментом для продвижения в свет клеветнической книги и нес бы ответственность наравне с автором. – Благодарю вас, мистер Деймон, – произнес адвокат. – Теперь свидетель ваш, – добавил он, обращаясь к своему коллеге, представляющему интересы противной стороны. Адвокат печально покачал головой, и Деймон сошел с возвышения. Когда он проходил мимо Махендорфа, который что-то лихорадочно записывал, тот поднял голову и с искаженным от ненависти лицом прошипел: – Это ты, сукин сын, вколотил последний гвоздь в крышку моего гроба. Подожди, я тебя еще достану! – Трепещу, – усмехнулся Деймон. Деймон заказал бармену третью порцию. Все, о чем он вспоминал, произошло три года назад. Суд вынес решение выплатить Беркли за моральный ущерб компенсацию в размере четырех миллионов долларов – два с автора и два с издателя. Суд же предписал арестовать все активы Махендорфа, а издатель порнографии объявил о банкротстве, закрыл свое дело и стал работать рекламным агентом в одном из самых одиозных журналов, где публикуются фотографии голых девочек. Махендорф пропал из поля зрения, хотя Деймон слышал, что он написал еще один роман, к которому никто не пожелал прикоснуться. Три года – срок немалый. Но человек, сказавший: «Я тебя, сукин сын, еще достану за это», человек, не без основания полагавший, что превратился в парию в результате показаний Деймона на суде, является достойным кандидатом на включение в список профессиональных врагов. Деймон занес имя Махендорфа на левую страницу своего блокнота. Глава 11 Деймон задумчиво смотрел поверх стойки. Вдоль стены за ней тянулось длинное зеркало, в котором виднелось его отражение. Зеркало было старым, стекло потрескалось и потемнело, приобретя серебряный отлив. Деймону его лицо казалось далеким и бестелесным. Создавалось впечатление, что оно плавает в клубах какого-то зловещего тумана. «Если я и должен пить, – подумал он, – то это следует делать в более пристойном месте. – К последней порции он едва притронулся. – Вообще-то я не имею права транжирить деньги, – думал Деймон, – очень скоро они могут понадобиться мне все до последнего цента». Открытая записная книжка все еще лежала перед ним на стойке. Взглянув на нее, он увидел, что правая страница пуста, если не считать надписи в самом ее верху: «Возможные враги – личные». Ему никогда не приходила в голову мысль о том, что у него могут быть личные враги. Совсем иное дело Махендорф, но даже и о нем Деймон забыл, не прошло и года. Память любит проделывать странные фокусы, а забвение часто является средством, при помощи которого разум защищает от душевной боли и от чувства сожаления об утраченных возможностях. Личные враги. Теперь, заставив себя вспомнить, кто бы это мог быть, он записал два имени – Фрэнк Ейзнер и рядом в скобках – Мелани Дил. Он встретился с Мелани Дил примерно полтора года назад. Она служила секретарем у театрального продюсера по фамилии Проктор и явилась в агентство с контрактами, подготовленными юристами Проктора. В контрактах шла речь о пьесе «Яблоко для Елены», написанной одним из клиентов Деймона. День клонился к вечеру, и Оливер Габриельсен с мисс Уолтон успели уйти домой. Да и Деймон, когда вошла девушка, уже натягивал пальто. Она была так молода. Лет двадцати двух – двадцати трех, решил Деймон, и очень красива. Мисс Дил была шатенкой. В ее великолепных густых волосах просвечивали и более светлые пряди, как будто девушка проводила долгие часы на пляже под жарким солнцем. Карие глаза загадочно мерцали, благодаря чему она выглядела неординарной. Казалось, мисс Дил готова в любую минуту рассмеяться над чьей-либо шуткой. Деймон видел ее один раз, когда вместе с Оливером пришел к Проктору обсудить предварительные условия контракта. Едва они вышли из офиса, Оливер сказал, присвистнув: – Вот это да! Ты видел эту девицу? Вот в ком сидит бес! – Ничего особенного, как мне показалось. А ее босс утверждает, что работает она классно. – Роджер, – рассмеялся Оливер, – ты стареешь. Все то время, когда она находилась в кабинете, ее босс не мог оторвать от нее глаз. А когда мисс Дил поднялась со стула и направилась к себе, он ее просто раздел глазами. Он прикусил язык от вожделения, а вид у него был такой, будто он пребывает в летальной фазе нервного срыва. Возможно, мисс Дил действительно классно трудится в конторе, но держу пари, что в постели она еще лучше. Если искренне, то уже через пять минут пребывания в ее обществе я и сам оказался на грани. – Я, видимо, действительно старею, как ты правильно заметил, – улыбнулся Деймон. – Я не увидел в ней ничего выдающегося. Такой была девушка, появившаяся в агентстве Деймона в тот момент, когда он натягивал пальто, собираясь отправиться домой. Вспомнив слова Оливера и отчасти по старой привычке, с которой, как ему казалось, он давно покончил, порвав связь с иберийской дамой и перейдя к безупречной моногамии, Деймон посмотрел на нее с большим интересом, чем при первой встрече. Оливер имел основание разволноваться. Она воплощала саму похоть, своего рода похоть во плоти. «О нимфа, помяни мои грехи в своих святых молитвах», – вспомнил Деймон. Заперев дверь офиса и спустившись вместе с девицей на лифте, Деймон сказал: – По дороге домой я обычно захожу куда-нибудь выпить. Не желаете составить мне компанию? Мисс Дил бросила на него понимающий, чуть насмешливый взгляд, ясно говорящий о том, что она знакома со всеми трюками, к которым прибегают мужчины. – Было бы очень мило, мистер Деймон, – скромно потупившись, произнесла она. – Я так надеялась, что вы меня пригласите. У нее был хрипловатый, весьма соответствующий внешности голос, и Деймон предположил, что она специально работает над его постановкой либо в театральной студии, либо с учителем пения. В гостиной отеля «Алгонкин», куда он ее привел, хотя это и не было его излюбленным местом, выяснилось, что догадка оказалась верной. – Я хотела, чтобы вы пригласили меня в бар потому, – сказана она, отпивая белое вино из бокала, – что мне надо было поговорить с вами о «Яблоке». Он улыбнулся. Его насмешила ее уверенность в том, что идет беседа профессионалов. Известно, что во всем мире актеры никогда не произносят название пьесы полностью. – Я не только секретарь, – продолжала мисс Дил, – и работаю у мистера Проктора, когда нахожусь в простое между спектаклями. – Она выпаливала все это короткими быстрыми очередями так, будто слова неукротимо, сами по себе слетали с ее губ. – Значит, вам уже пришлось побывать на сцене? – В нескольких пьесах. Не на Бродвее. Если говорить честно, то очень далеко от Бродвея. В летнем театре. В спектаклях Школы драматического искусства. – Судя по ее тону, она относилась к своим сценическим достижениям с изрядной долей иронии. – Обычный тернистый путь актрисы к звездам. Вам не доводилось меня видеть? – Не думаю, – ответил Деймон. – Даже уверен, что не видел. Если бы вы хоть раз предстали передо мной на сцене, я бы вас непременно запомнил. – Он был слишком галантен для того, чтобы выразиться по-иному. – Когда-нибудь таким, как я, воздвигнут монумент. С вечным огнем. Памятник неизвестной актрисе. – Мисс Дил рассмеялась, впрочем, без всякой горечи. – Последняя пьеса, в которой я играла, была поставлена в Гринич-Виллидже и называлась «Мужчина плюс мужчина». – Я видел ее, – откликнулся Деймон, – но, если честно, ушел через десять минут после начала. Он хорошо помнил тот вечер. Спектакль примерно столько и прожил. И на его премьере, оказавшейся одновременно закрытием, имели сомнительную честь побывать Деймон и Шейла. Он не стал говорить девушке, почему ушел тогда из театра. – Ваш выход, видимо, был позже, – закончил он. – Во втором акте, – пояснила девушка. – Но вы ничего не потеряли. У меня была большая сцена во втором акте. Никаких отзывов в прессе. Все театральные критики ушли в первом антракте. – Она добродушно рассмеялась и добавила: – Так же как мои папа и мама. Я бы и сама убежала, если бы не подписала контракт. – Я помню тот вечер, – сказал Деймон. В театр его пригласил продюсер – человек по имени Гилдер. Деймон не был с ним знаком и знал о нем понаслышке. Репутация у Гилдера была скверной: богатый -молодой человек из семьи, владевшей рудниками в Колорадо, – он оплатил постановку нескольких спектаклей, завершившихся полным провалом. Однако скверную репутацию он приобрел вовсе не по причине богатства или своей театральной деятельности. В свое время он был арестован за преступное нападение с целью убийства. Это произошло после того, как, познакомившись в баре с каким-то молодым человеком, он привел его к себе домой и там избил до полусмерти. На суде Гилдер утверждал, что парень полез к нему с гомосексуальными домогательствами и он, потеряв контроль над собой, ударил негодяя. Гилдер нанял ловких и очень дорогих адвокатов. Его оправдали, хотя многие участники процесса знали, что он, мягко говоря, имеет не только гомосексуальные наклонности, но и тягу к садизму. В интервью газетам Гилдер поносил театральных продюсеров Нью-Йорка – всех подряд без всякого разбора – за их трусость, выбор материала и манеру постановки и заявлял, что отныне будет ставить пьесы без партнеров. Спектакль «Мужчина плюс мужчина» стал его первым независимым творением. Пьеса шла не на Бродвее, а в театре неподалеку от жилья Деймона, и поскольку в тот вечер ни Деймону, ни Шейле нечем было себя занять, они в последний момент решили воспользоваться пригласительными билетами скорее из любопытства, поскольку догадывались, что пьеса большого удовольствия им не доставит. Но и к тому, что начали показывать, они оказались совершенно неготовыми. Пьеса была о гее и его приятелях. И хотя Деймон в духе времени относился к гомосексуалистам нейтрально, частенько приглашая клиентов, слывших голубыми, в свой дом на ужин, то, что он услышал и увидел, вызвало у него отвращение. Похабная речь, издевательская демонстрация голых телес… Это было больше, чем он мог выдержать. В середине первой сцены Деймон поднялся с кресла и сказал Шейле, прекрасно понимая, что делает: – Пошли отсюда. С меня хватит. Все это – полнейшая мерзость. Они сидели в первых рядах партера, Деймон говорил громко и внятно. Он зашагал по проходу, а вслед за ним заторопилась Шейла. Прежде чем они достигли дверей, их примеру последовали еще несколько пар; некоторые, обращаясь к сцене, громко выражали негодование. Гилдер находился неподалеку от выхода. Деймон прошел мимо него молча, хотя и узнал по фотографиям в газетах и на театральной афише, где продюсер был запечатлен в поэтическом раздумье. В тот же вечер пьеса была снята со сцены. – Я никогда не видела его в такой ярости, – говорила Мелани Дил. – Выступая перед труппой, он заявил, что вы сознательно уничтожили спектакль, так как все, кто был на премьере, вас знают и им известно, насколько вы влиятельны и авторитетны. Ко второму акту в зале не осталось ни одного театрального критика. И поступили вы так только потому, сказал он, что вы – не более чем клозетная крыса и вам невмоготу видеть на сцене правду. Затем он поклялся вас разорить, изгнать из театра и отправить рыть канавы, для чего, собственно, вы и были рождены. Ну и как, он сумел вас разорить? – со смешком спросила девушка. – Как видите, – улыбаясь, ответил Деймон, – я все еще способен угощать вином прекрасных юных леди в отеле «Алгонкин». Хотя до меня доходили слухи о том, что он поносил меня где только можно, а в двух случаях, перекупив у продюсеров пьесы моих клиентов, он не стал их ставить. – Деймон пожал плечами и продолжил: – Чего хорошего можно ожидать в театре от испорченного богатого мальчишки? Его никто не воспринимает всерьез, и если спектакль закрыли действительно благодаря моей скромной персоне, мне нужно выдать медаль за службу обществу. Этот ничтожный мистер Гилдер меня вовсе не интересует. Давайте сменим тему и поговорим о чем-нибудь более приятном. Так что же вы хотели сказать о «Яблоке»? – Когда вы говорили о подборе актеров мистером Проктором… вы описали, какой, по вашему мнению, должна быть Елена… Как ей следует строить свою роль… – сказала она отрывисто. – И вот… И вот я подумала – этот милый человек говорит обо мне. – Возможно… м-м… – снова улыбнулся Деймон. – Возможно, ваше присутствие воздействовало на мое подсознание. – Он получал удовольствие от этого легкого флирта. – Вы не просили мистера Проктора попробовать вас в этой роли? Она энергично тряхнула головой, и волна блестящих волос взметнулась вокруг ее личика. – Мистер Проктор видит меня лишь в двух ипостасях: как секретаршу и как объект сексуальных домогательств. Он представляет меня либо за компьютером, либо в постели. – Ее лицо исказила недобрая усмешка. – Нет Надежд, Нью-Джерси. Посоветуйте ему взять меня, если он вдруг спросит. – Что значат эти слова? – Я играла весь летний сезон в городке Новая Надежда, в штате Нью-Джерси. Там у нас все шло шиворот-навыворот. И как только мы начинали репетировать новую пьесу, кто-нибудь обязательно объявлял: «Город Нет Надежд,штат Нью-Джерси». Вскоре в тех случаях, когда шансов на успех было не больше, чем один на миллион, мы все стали говорить: «Нет Надежд, Нью-Джерси». Деймон почувствовал, как по телу пробежала волна желания. Он пожалел, что не ушел из конторы пораньше и не предоставил возможности Габриельсену запирать дверь. Завтра он смог бы сказать Оливеру, что его босс вовсе не такой старый, каким кажется. – Мистер Проктор, – продолжала девушка, – очень высоко ценит ваш вкус и опыт. Как только вы присылаете новую пьесу, он ее тут же читает, откладывая остальные дела. Если вы замолвите за меня словечко, он прислушается. Слова с придыханием сыпались из ее ротика, а сама она наклонилась вперед так, что Деймон при всем желании не мог не заметить бугорки ее грудей под обтягивающим кашемировым свитером. Бюстгальтера под свитером, естественно, не было. Щедрое предложение, подумал он, с опаской отметив, что его неутомимый мужской прибор начинает свой ритуальный танец. Он вполне понимал Проктора, когда тот, обсуждая условия контракта, пожирал Мелани Дил алчным взглядом. Опасаясь окончательно утратить контроль за развитием событий, он повторил заказ. Девушка залпом осушила бокал, и Деймон заказал для нее еще порцию. Мелани раскраснелась как от выпитого вина, так и от того напора и скорости, с которыми вела свою речь. – Итак… – начал он и, сделав паузу, окинул взглядом гостиную в поисках знакомых, способных распустить слух о том, что старый Роджер Деймон начал воровать детишек из колыбелек. Не обнаружив таковых, он слегка успокоился и продолжил: -…подбор исполнителей – дело далекого будущего. Пока даже нет режиссера. Кроме того, автор должен переписать весь первый акт. – Мне это известно, – нетерпеливо сказала она. – Но если вы шепнете мистеру Проктору словечко на ухо, то я готова ждать. – Я бы посоветовал вам, мисс Дил… – Мелани. – Я бы посоветовал вам, Мелани, – повторил он, пытаясь вещать отеческим тоном, – не отказываться от тех ролей, которые вам могут предложить за то время, пока мы готовимся к постановке. – Я готова ждать, если у меня будет шанс на пробу. – Теперь она говорила серьезно, приблизившись вплотную и обхватив ладонью его запястье – захват был на удивление сильным. – Вам нужно всего-навсего шепнуть. Взгляните, – вызывающе произнесла она, вскинув голову, – похожа я или нет на ту девушку, которую вы описывали моему боссу? – Вы очень красивы, – улыбнулся он, а затем, пытаясь взять себя в руки, добавил, чтобы комплимент прозвучал банально и по-отечески: – моя дорогая… – Услышав бой часов, Деймон встрепенулся. – О, уже поздно. Жена будет беспокоиться. Шейлу не волновало, когда он возвращается с работы. Но лишь до восьми вечера. Иногда он звонил ей и сообщал, что задержится еще на час-другой. Но сейчас, перед этой соблазнительной девицей, которая по возрасту могла быть ему дочерью, он неожиданно захотел подчеркнуть свою привязанность к супруге. В ответ на его слова последовало: – Я живу рядом с вами. После того как вы побывали в нашем офисе, я нашла ваш адрес по телефонной книге. – Она рассмеялась. В этом смехе звучали хищные нотки. – Мы могли бы пройтись. Я обитаю на Западной Двадцать третьей улице. – Что ж, – неуверенно протянул он, уже не зная, радоваться или сожалеть о том, что пригласил ее выпить. – Я, видите ли, предпочитаю ходить пешком. – А я – великий ходок, – пригвоздила она его, широко улыбнувшись. – В Нью-Йорке я обрела сомнительную славу одного из самых заядлых фанатов ходьбы. Никогда не хожу на службу в туфлях на каблуках. – Хорошо, если вы так хотите, мы зашагаем вместе. – Именно об этом я и мечтала. Теперь попробуйте сказать, что я не пробивная девчонка! – торжествующе заявила она с белозубой ухмылкой на юном личике. – Вы далеко пойдете, Мелани, – произнес Деймон, расплачиваясь с официантом. – Как на сцене, так и за ее пределами. – Это уж точно. Можете заложить свою задницу. Она помогла ему натянуть пальто и ласково потрепала по плечу. Когда они вышли на улицу, ее рука по-хозяйски ухватила его локоть. Погода к вечеру испортилась, и с неба сыпался мелкий, больше похожий на туман, дождь. Деймон подумал, что только закоренелый садист способен заставить шагать целую милю под дождем подобную красотку с непокрытой головой, украшенной великолепной гривой волос, и в тонких чулках на изумительных ножках, обутых в модные мокасины. Задержавшись на мгновение на пороге отеля, он сказал: – Похоже, погода сегодня не очень располагает к прогулкам. – Я ничего не имею против, – заявила она. – Пусть дует северный ветер, пусть небеса упадут на землю! – У вас есть шарф или что-то в этом роде? Девушка отрицательно покачала головой и сказала: – Когда я утром шла на работу, сияло солнце. – Возьмем такси, – предложил Деймон. – Если, конечно, поймаем. В этот момент к дверям отеля подкатило такси и из него вышла парочка. Мелани бросила Деймона, бегом пересекла тротуар и вцепилась в дверцу машины, не позволяя покидавшему такси мужчине захлопнуть ее. Женщине, которая, увидев машину еще на углу Сорок четвертой улицы, бежала за ней с криком: «Такси! Такси!», Мелани бросила с победной ухмылкой: – А дерьма не хочешь? Затем Мелани нетерпеливо замахала рукой, призывая Деймона пошевеливаться. Он неуверенно пересек тротуар и, садясь в машину, сказал, опуская глаза, чтобы не глядеть на запыхавшуюся женщину: – Прошу прощения, мэм. – Ну и молодежь пошла, – выдавила женщина, хватая воздух широко открытым ртом. – Варвары. А как выражаются! Мелани забралась в такси, дала водителю свой адрес. Тесно прижавшись к Деймону и возложив ладошку на его бедро, она прошептала: – Это – знамение свыше. – Какое знамение? – Поймать такси дождливым вечером в Нью-Йорке, когда за ним охотятся по меньшей мере миллион человек. – Хорошее знамение или плохое? – Хорошее, глупенький. – Но не очень хорошее для той несчастной женщины. – Старая жирная кадушка, – ледяным тоном произнесла она, игнорируя тот факт, что сидящий рядом с ней человек был по меньшей мере лет на двадцать старше «старой кадушки». – Куда бы она ни направлялась, ее все равно никто не ждет. Вы суеверны? Как вы относитесь к знамениям и всему такому прочему? – Очень суеверен. Я всегда начинаю обуваться с левой ноги и поднимаюсь по утрам с левой стороны кровати. – Он рассмеялся и добавил: – Что объяснимо в моем возрасте. – Но вы не так уж и стары. – Моя дорогая юная леди, – возразил Деймон, – вы бы никогда так не сказали, если бы, поднимаясь с постели, вдруг услышали, как скрипят ваши кости. – Знаете, мистер Деймон, – шепнула она, поглаживая его бедро, – вы, сколько бы вам лет ни было, остаетесь одним из самых привлекательных мужчин Нью-Йорка. – Боже мой! – Не желаете ли услышать, какого мнения о вас некоторые известные вам дамы? – Совершенно не желаю. – То напряжение, которое он впервые испытал при виде Мелани еще в офисе, начинало приближаться к критической точке. – А я вам все равно расскажу. – Она рассмеялась, и в этом смехе можно было уловить не только шаловливость, но и нотки порочности. – Речь идет о весьма зрелых дамах из драматической школы. Их три, и все неплохо сохранились. Мы пили кофе во время перерыва. Речь зашла о сексе. Треп в женской раздевалке спортивного зала, можно сказать. – Она снова рассмеялась несколько резковатым смехом. – Я бы предпочел, чтобы вы не продолжали, Мелани, – заметил Деймон с достоинством. – Не разыгрывайте из себя скромника. – Она сняла ладонь с его бедра и грубовато ткнула в ногу пальцем. – После того, что я услышала о вас, это представление со мной не пройдет. Получилось так, что у каждой из трех дам был роман с вами. – Вы, моя дорогая девочка, становитесь совершенно невозможной, – произнес он. – Я не хочу слышать, что они обо мне говорили, и не желаю знать, кто эти женщины. Он сказал неправду. Деймон понимал, что Мелани намерена поведать нечто лестное для него. Ее рассказ, видимо, мог напомнить ему о некоторых приятных моментах прошлого. – Эти дамы, – не унималась Мелани, – оценивали своих бывших любовников – кто из них был лучшим. Если бы я назвала вам имена этих женщин,вы бы поняли, что у них было право на сравнения. Первое место они единогласно отдали одному человеку. Лучшим трахальщиком Нью-Йорка с подавляющим преимуществом были признаны вы. – Она снова рассмеялась. – Наихудшими в этом деле, естественно, оказались их мужья. Деймон тоже не удержался от смеха: – Это было давным-давно. Я тогда был моложе и гораздо активнее. – Не так уж и давно, – возразила она. – И бросьте толковать о возрасте. Моему любовнику за полтинник. Он брокер на Уолл-стрит, а в черепке у него заплатка. Получил в Корее дырку, и ее заделали платиновой пластинкой. Он там был тем еще героем. У него вся грудь в наградах, а в доме полно оружия, которое он приволок с собой. Ну так вот, теперь он совсем не герой, и никто ему медалей не вешает. Время от времени ему начинает казаться, что он сидит в окопе, а меня он принимает за врага-корейца. У него седых волос больше, чем у вас. Несмотря на его седину и заплатку в черепе, мы отлично проводим время в постели. – Похоже, о таком парне может мечтать каждая юная девица, – сухо заметил Деймон. – Меня влечет к мужчинам, которые мне в отцы годятся, – сказала Мелани. – Я прямо торчу от них. – Что ж, – ответил Деймон, – у меня нет дочери, и я не замечал за собой повышенного интереса к женщинам, которые по возрасту могли быть ею. И мне это страшно нравится. – Он старался скрыть, что рассержен и шокирован, но это у него плохо получалось. – Я вот уже Бог знает сколько времени не прикасался ни к кому, кроме жены. Мелани Дил, проигнорировав слова Деймона, сунула руку ему под пальто совершенно недвусмысленным жестом. – Я домогаюсь вас, мистер Деймон, – заявила она прямолинейно. Он, в свою очередь, вытащил руку из кармана и твердо прихватил запястье мисс Мелани Дил, не позволяя ее ручке добраться до желанной цели. Ее бесцеремонная прямота, с одной стороны, очаровывала, а с другой – раздражала. Раздражала потому, что она могла предлагать себя ему не из-за его высокой репутации в среде дам из театральной школы, а лишь для того, чтобы получить роль у мистера Проктора. – В наше время, – заметил он, – леди ждали, когда их попросят. Не пытаясь продвинуть руку дальше, она сказала: – Теперь не ваше время, мистер Деймон, а я не леди. Я желаю выбирать сама и не хочу ждать, пока выбор падет на меня. Я хочу, чтобы этот вечер положил начало нашим романтическим отношениям – продолжительным и спокойным. Тайные свидания во второй половине дня, бегство в уютные загородные гостиницы по уик-эндам… – Весьма романтично. Особенно тайные свидания во второй половине дня, – не скрывая иронии, произнес он. Мелани предпочла не заметить его насмешливый тон. – Веяние времени, – спокойно сказала Мелани. – Можно быть прагматичным и романтичным одновременно. Не надо противиться. И не говорите, что вам раньше не приходилось уступать кому-то. – -Возможно, вы и правы, – ответил он, припомнив Джулию Ларч и отель на Тридцать восьмой улице. – Но леди придерживались правил игры. Они милостиво предоставляли мне возможность сделать первый шаг. И второй. И третий. – Иные времена – иные нравы. Вам доводилось что-нибудь слышать о сексуальной революции? – На ее лицо упал свет уличного фонаря, и в его сиянии она показалась Деймону еще более юной и красивой. И даже уязвимой… – Отпустите старика с миром, – мягко попросил он. – Ну уж мира вам от меня не дождаться, – засмеялась Мелани, отказываясь поддержать его сентиментальный тон. Глянув в боковое стекло, она воскликнула: – Боже, я почти дома! Восклицание это послужило ей как бы сигналом. Мелани обняла Деймона и, перебравшись к нему на колени, притянула к себе. Ее губы были живые и мягкие, а волосы и лицо источали чудесный аромат. Это был бесконечно долгий поцелуй. Она отпустила его лишь после того, как такси остановилось у дверей ее дома. Мелани села, поправила пальто и, взглянув на него (ее лицо вновь обрело свойственное ему шаловливое выражение) сказала: – Последний шанс: вы подниметесь ко мне? Он в ответ печально покачал головой. – Вы будете жалеть об этом, – бросила Мелани. – Не сомневаюсь. – Желаю провести веселый вечер у домашнего очага в обществе супруги, – сказала она, передергивая плечами. – Вы можете не сообщать ей о том, какой вы замечательный муж. Она и без вас это знает. Девушка выскочила из машины и взбежала по ступеням, ведущим к двери дома, – легкий, изящный и скоропортящийся продукт своего времени. Его время было совсем иным, но все закончится так же. Деймон проследил, как она скрылась за дверью, дал водителю свой адрес, смежил веки и, откинувшись на пропахшую табачным дымом спинку сиденья из искусственной кожи, попытался вспомнить имена тех трех дам, которые, по его мнению, могли откровенничать с Мелани Дил. В следующий раз он встретил ее, уходя с работы, в вестибюле здания, где размещалось его агентство. Это произошло через неделю после той памятной встречи. Ее голову прикрывал шарф, а лицо искажали тревога и волнение. Деймон подумал, что если бы Оливер увидел ее сейчас, то не стал бы восторженно восклицать: «Боже! Ты заметил эту девушку?!» – Мне необходимо поговорить с вами, мистер Деймон, – начала она без всяких предисловий. – Наедине. Вам грозят большие неприятности. Вы позволите мне пройти с вами? – Естественно. – Деймон взял ее под руку, и они вышли на улицу. Совершенно машинально он зашагал в сторону Пятой авеню. Был прекрасный весенний вечер. На западе еще не погасло розовое сияние. Люди, освободившись от дневных забот, тайно радовались обретенной свободе и тем удовольствиям, которые ждали их вечером. Некоторое время они шли молча. Девушка думала о чем-то своем, покусывая губы. – Итак, почему мне грозят серьезные неприятности? – спокойно спросил Деймон. – Я сделала нечто ужасное. Непростительное. Надеюсь, однако, что вы меня поймете. – Она говорила, как напуганное дитя. – И что же ужасное вы совершили? – Я говорила вам о моем любовнике… о том, которому за пятьдесят… Брокер… На Уолл-стрит. – Ну и что? – Его фамилия Эйзнер. – Я не знаком с этим человеком, – резко бросил Деймон. – Какое он может иметь ко мне отношение? – Он сказал, что собирается вас убить, – ответила Мелани. – Вот какое он имеет к вам отношение! Деймон остановился и посмотрел на девушку: – Это, конечно, шутка, не так ли? – Какие могут быть шутки? – Но с какой стати человек, которого я никогда не видел, вдруг решил меня убить? – не веря своим ушам, спросил Деймон. – Он жутко ревнив. До безумия. Может, это из-за платиновой пластинки, которую ему поставили после Кореи… – Но я же никогда… Хочу сказать, что с вами у меня… – заикаясь, пролепетал Деймон. – Я сказала ему, что между нами все было. Сказала, что вы потеряли голову, так же как и я. – Но почему, ради всего святого, вы это сделали? – Произнеся вопрос тоном холодной ярости, Деймон с удовлетворением заметил, что его тон и вид заставили девушку испуганно от него отпрянуть. Но он грубо рванул ее к себе. – Он дал мне пощечину на вечеринке. – Она уже рыдала. – Ему показалось, что я с кем-то флиртую. Там было человек двадцать. – Тон ее вдруг стал жестким и вызывающим. – Я никому не позволю лупить меня по щекам и оставаться безнаказанным. Ни единому человеку! Я хотела причинить ему боль и смогла сделать это. Ваше имя первым пришло мне на ум. Он знает, кто вы, и ему известно, что вы значительно старше его. Это добавило соли на рану. – Отлично сработано, – язвительно произнес Деймон. – Теперь вам ничего не остается, кроме как вернуться к этому идиоту и все объяснить. Сказать, что вы наврали, что между нами ничего не было и никогда не будет. В последнем я абсолютно уверен. Пусть он отложит свой проклятый пистолет, перестанет валять дурака и шагает к себе на Уолл-стрит. – Это не поможет, – шмыгая носом, ответила она, став еще больше похожей на маленькую растерянную девочку. – Вчера вечером я призналась ему, что соврала. Он не поверил. Молча сидел в гостиной и смазывал автоматический пистолет, который приволок из Кореи. Деймон глубоко вздохнул и мрачно заметил: – Ну хорошо, если он на этом так зациклился, можете вечером сказать ему, что завтра ровно в полдень я буду расхаживать безоружным в квартале к северу от этого места, у входа в универмаг «Сакс». Пусть солдаты открывают огонь. А сейчас, – продолжил он с холодной яростью, – оставьте меня в покое и впредь не смейте ко мне приближаться! Он отпустил ее руку и зашагал по улице к своему дому. На следующий день, точно в двенадцать часов, он появился на углу Пятой авеню и Сорок девятой улицы. Денек был солнечным и теплым, и девушки из ближайших контор, воспользовавшись перерывом на ленч, высыпали на улицу. Дамы сновали туда-сюда через сверкающие двери бутиков. Как бы желая подтвердить приход весны, многие облачились в яркие наряды. День и час совсем не годились как для того, чтобы поджидать жертву с пистолетом в руке, так и для того, чтобы готовиться к расстрелу. Деймон расправил плечи и подчеркнуто медленно прошел вдоль квартала. Это заняло у него четыре минуты. Никто к нему не обратился. Выстрелов не последовало. Мелодрама, презрительно подумал он. Спектакль. Надуманная любовная игра. Честолюбивая молодая девица – не совсем в себе – прикидывается современной и взрослой. А несчастный сукин сын с платиновой заплаткой в башке чистит пистолет, чтобы произвести на нее впечатление. На Шестьдесят третьей улице находился прекрасный ресторан, и Деймон направился туда, наслаждаясь весенним солнцем, любуясь роскошными витринами и радуясь ярким нарядам женщин. В ресторане он ублажил себя чрезвычайно дорогим ленчем и полной бутылкой вина… Деймон вдруг увидел перед собой пустой стакан. Что за дьявол, подумал он и заказал еще одну порцию. Он прекрасно понимал, что сегодня работать уже не будет и если хочет дотянуть до вечера, то сделать это сможет лишь с помощью виски. Со времени разговора на Пятой авеню он не видел Мелани Дил и ничего о ней не слышал. Их последняя встреча состоялась более года назад. Деймон так и не увидел мистера Эйзнера – брокера с Уолл-стрит, с платиновой заклепкой в голове, с пистолетом в руках и с грудью, увешанной медалями. Постановка «Яблока для Елены» так и не состоялась, а автор все еще переписывал первый акт. Тем не менее, коль скоро этот тип объявил о своем намерении убить его (хотя и не явился к «Саксу», чтобы реализовать угрозу), пожизненной гарантии безопасности быть не может. Глупая бойскаутская бравада казалась ему тогда большой победой, и он получил огромное удовольствие от великолепного ленча. Теперь-то он понимал, что любой человек дважды подумает, прежде чем отправится убивать соперника в ясный полдень, среди толпы людей на главной улице Нью-Йорка. Совершенно ясно: он постарается дождаться более благоприятного момента и подыскать менее людное место, при этом подогревая в себе жажду мести. Ревность – одно из наиболее навязчивых чувств, и она не может появиться и исчезнуть в течение суток. Деймон был уверен, что лейтенант Шултер с интересом выслушал бы рассказ об этом герое корейской войны. «Брокер заслужил место в списке моих личных врагов, – думал Деймон. – Возможно, и Мелани Дил – такая взбалмошная и непредсказуемая – тоже должна присутствовать в этом перечне. Так или иначе, но одного телефонного звонка она вполне стоит». Он начал рыться в карманах в поисках мелочи, и тут его осенило: мистер Эйзнер был не единственным угрожавшим ему человеком. Мелани Дил упоминала о словах Гилдера на премьере спектакля «Мужчина плюс мужчина». Продюсер дал клятву разорить Деймона и с этой целью стал распускать о нем грязные слухи и перекупать клиентов. В итоге у него ничего не вышло, и провал этот, разъедая душу, вполне мог подвигнуть Гилдера на более решительные действия. Деймон отмахнулся от его угроз и, возможно, совершил ошибку. В его положении нельзя отмахиваться ни от какой версии – даже самой невероятной. А возможности юного и к тому же слабоумного богача, ранее едва не угодившего в тюрьму за преступное нападение с целью убийства, тем более нельзя игнорировать. У этого человека с уязвленным самолюбием хватит средств для того, чтобы прибегнуть к услугам наемного убийцы. Вне всякого сомнения, подумал Деймон, извлекая из кармана пару монет достоинством в десять центов, Мелани Дил заслуживает телефонного звонка. Оставив стакан с виски на стойке, он направился к телефонной будке в глубине бара. Разыскивая нужный номер в телефонном справочнике Манхэттена, он вспомнил, что Мелани живет на Двадцать третьей улице, вспомнил прикосновение ее мягких губ и слова: «Меня влечет к мужчинам, которые годятся мне в отцы». Он набрал номер, но ему ответил оператор: «Номер, по которому вы звоните, отключен». Деймон вернул монету и на мгновение задумался. Можно позвонить мистеру Проктору и узнать, как найти девушку. Однако, учитывая замечание Оливера о том, как продюсер в своем кабинете взглядом раздевал мисс Дил, разыскивать Мелани с его помощью, по-видимому, не совсем уместно. Не известно, что между ними было, хотя, характеризуя свои отношения с продюсером, она и говорила: «Нет Надежд, Нью-Джерси». Деймон немного подумал, а затем нашел номер «Эквити» – актерского союза, в котором Мелани обязательно должна быть зарегистрирована. Когда они услышат его имя, то поймут, что он звонит на законных основаниях, – им хорошо известно, что Деймон имеет отношение к театру. Потребовалось некоторое время для того, чтобы соединиться с тем, кто мог сообщить ему адрес и телефон. Оказалось, с этим человеком Деймон давно знаком. – Софи, – сказал он, после обмена приветствиями. – Мне надо связаться с актрисой по имени Мелани Дил. Один из моих авторов считает, что она идеально подходит для пьесы, которую он сейчас пишет. – О… – Последовало долгое молчание. – Она умерла три месяца назад. В Чикаго. Она была там на гастролях с возобновленным спектаклем и попала в автомобильную аварию. Пьяный актер за рулем и обледенелая дорога. Мне ее очень жаль. Она была способной девочкой с прекрасным будущим. Ужасно жаль. Ты ее хорошо знал? – Не очень, – ответил Деймон. «Чикаго. Еще один персонаж для моих снов», – подумал он и повесил трубку. Глава 12 Очнулся он на полу. Все вокруг было пропитано запахом пролитого пива и сигарет. Вокруг валялись окурки, до него доносился гомон многих голосов. На Деймона сверху смотрели встревоженные лица, и кто-то четко произнес: – Не поднимайте его, у парня может быть сломана шея. На какое-то мгновение он решил, что упал в обморок, и хотел было принести извинения нависающим над ним лицам, но язык отказывал ему. И тут он все вспомнил. Когда он вернулся из телефонной будки к тому месту, где оставил выпивку и открытую записную книжку, рядом с ним оказались два нещадно орущих друг на друга человека. Он припомнил, что спор шел о деньгах. Затем один из спорящих – тот, что меньше ростом, с физиономией усохшей обезьяны – схватил со стойки бара бутылку и замахнулся на противника. Тот, защищаясь от удара, поднял руки и с воплем: «Вонючий вор!» – нырнул за спину Деймона. – Легче, легче, – сказал Деймон и, чтобы прекратить драку, инстинктивно попытался перехватить занесенную руку с зажатой бутылкой. Он промахнулся. Обезьянья рожа развернулась и с силой врезала бутылкой прямо в лоб Деймону. Оглушенный Деймон рухнул грудью на стойку, а затем, видимо окончательно потеряв сознание, сполз на пол. Какая-то жидкость, теплая и липкая, заливала его глаза и рот. Во рту ощущался привкус соли. Деймон попробовал сесть. Нависшие над ним лица будто плавали в тумане на фоне грязного потолка из оцинкованного железа. – Со мной все в порядке, – произнес он заплетающимся языком, вытирая глаза и губы. Взглянув на руку и увидев на ней кровь, Деймон пробормотал: – Кровь агнца. Если можно так выразиться… Он был смущен тем, что оказался в центре внимания людей, которые зашли в бар, чтобы мирно выпить перед ленчем. Он так ненавидел всякие сцены и вдруг оказался в центре одной из них. Кто-то помог ему встать на ноги. Чтобы снова не упасть, Деймону пришлось схватиться за стойку. Записная книжка, как он успел заметить, была пропитана красной жидкостью. Кровь агнца и окровавленная бумага. Бумага – главное, с чем связано все его существование, превратилась вдруг в жертвенный алтарь. Баран, заблудший в чащобе. – Приятель, – сказал бармен, – из этого урока вам следует сделать первый и самый главный вывод: никогда не выступайте в качестве рефери в кабаке, когда в ход пошли кулаки. – Учту на будущее, – слабо улыбнулся Деймон и спросил: – Где тот парень, который это сотворил? – Оба давно смылись, – ответил бармен. – Благородные джентльмены. Один из них, прежде чем убежать, оставил десятку, – удрученно продолжал бармен, демонстрируя банкноту. – Сказал, что очень сожалеет, так как хотел прикончить своего дружка. Они хорошо одеты. Хотя теперь по одежке разве что-нибудь определишь? Из кухни примчалась женщина с аптечкой первой помощи в руках. – Вам лучше присесть, мистер, – сказала она. – Дайте мне промыть ссадину. Прежде чем она усадила его на стул, он успел бросить взгляд на свое отражение в зеркале за стойкой. На него оттуда смотрел все тот же призрак. В темноте зеркала не было видно крови. Деймон тяжело опустился на стул, женщина принялась промывать рану влажной тканью, отчего лоб заломило сильнее. Гомон стих, и все вернулись к своим стаканам. – Похоже, все не так уж и плохо, – заключила женщина. Это была толстая негритянка, пропахшая перегорелым маслом. Обрабатывая рану, она действовала уверенно, но в то же время очень осторожно. Совсем как руки Шейлы в больнице, подумал Деймон. – Слава Богу, что хоть бутылка не разбилась, – сказала женщина. – Как вы себя чувствуете? – Прекрасно, – ответил Деймон. Вообще-то он ничего не чувствовал, если не обращать внимания на то, что все вокруг него колыхалось как на волнах, а в ушах, пробиваясь сквозь негромкий ровный гул, звучали слова: «Чикаго, Чикаго». До этого ему ни разу не приходилось бывать в нокауте. Сейчас он решил, что это вовсе не такое уж неприятное состояние. Оно напоминало чем-то парение на огромной высоте и рождало ощущение эйфории. Все когда-нибудь случается в первый раз, думал он, испытывая чувство благодарности к добрым рукам женщины, которая хлопотала над его раной. – Все будет прекрасно, миленький, – приговаривала женщина, закрепляя липким пластырем повязку на лбу. – Боюсь только, что с вашей одежкой ничего не поделать. Обязательно позвоните жене. Скажите ей, что вид у вас не совсем такой, как был утром, когда вы уходили на работу. – Я люблю вас, леди, – сказал Деймон, – и хотел бы пригласить вас к себе домой. Женщина залилась сочным, раскатистым смехом. – Давненько я не слышала таких слов, – призналась она, – а ведь мне довелось выхаживать уйму типов, пострадавших куда больше, чем вы. Теперь вам надо малость посидеть, чтобы узнать, годны ли вы для того, чтобы немного прогуляться. Деймон поднялся. Ему казалось, что если он останется сидеть на стуле, то никогда не сможет встать, и это его встревожило. Усилием воли он заставил себя подняться на ноги. – Прежде надо допить. – Он старался произнести эти слова как можно четче. Женщина посмотрела на него жалостливо и сказала: – В вашем возрасте, миленький, я бы позволила молодым самим разбираться в ихних спорах. – Сложив пластырь и бинты в аптечку, она добавила: – Если нужна помощь, то я на кухне. Моя фамилия Валеска. – Валеска, – повторил он, придя в восторг от такой фамилии и размышляя, откуда она могла появиться. – Вы – мой добрый ангел, хотя и темнокожий. У моей жены руки такие же, как и у вас. Позвольте… – Он склонился и поцеловал высокий, без морщин лоб под шапкой седых волос. Она рассмеялась все так же раскатисто. – Насчет ангела и рук вашей жены не знаю, но что черная, так уж это точно, – сказала она и направилась к себе на кухню. Деймон сурово огляделся, как бы запрещая взглядом другим клиентам приходить ему на помощь. Мужчины правильно восприняли сигнал. Они отвели глаза и обратились к своим напиткам. «Меньше всего, – думал он, злобно глядя в затылки пьющих, – мне нужны сейчас ваши насмешки или сочувствие старику, который нарушил неписаный кодекс города Нью-Йорка и вмешался в потасовку: темнокожая леди благородно окрестила ее спором молодых». Деймон обратил внимание на то, что посетители, стоявшие рядом с ним, инстинктивно очистили место. Деймон поднялся и довольно устойчивой походкой направился к стойке бара, где еще стояла его выпивка и лежала открытая и теперь залитая кровью записная книжка. Он увидел, что во время скандала к его стакану никто не прикоснулся, но лед успел растаять, и первый глоток виски показался на вкус талой водой. – Бармен, – сказал он твердым голосом, – еще одну порцию, пожалуйста. Бармен, казалось, забеспокоился. – Вы в этом уверены, мистер? – спросил он. – У вас ведь может быть сотрясение или еще что. – Порцию «Блэк энд уайт», – уточнил Деймон. – Если вас не затруднит. – Что же, это ваша голова, мистер, – пожал плечами бармен, отмерил порцию виски, положил в чистый стакан лед и подал Деймону маленькую бутылочку содовой. Роджер пил виски медленно, чувствуя, как возвращаются силы. «Инъекция алкоголя спасает жизнь, – подумал он, – держа стакан в руке. Возможно, теперь мне следует напиваться каждый день». Он вытер носовым платком кровь со страниц записной книжки, и имена Махендорфа, Мелани Дил и Эйзнера чуть заметно проступили через бурые пятна. Когда Деймон попросил счет, бармен ответил: – Заведение платит, мистер. – Как вам будет угодно, сэр, – согласился Деймон. – Благодарю. Он твердой походкой направился к двери, чувствуя на спине косые взгляды посетителей, которые с неодобрением взирали на его пиджак и воротник рубашки, покрытые пятнами засохшей крови. Прежде чем ему удалось поймать такси, прошло много времени. Стоя на краю тротуара и лениво помахивая рукой, он увидел, как через улицу перебегает, ловко увертываясь от машин, мальчишка лет двенадцати. На руке у него была перчатка для игры в бейсбол. Деймон вспомнил фотографию, которую сделал отец, когда он, Деймон (в возрасте этого мальчугана), вернулся домой после игры и вдруг ощутил запах только что подстриженной травы бейсбольного поля. Крепкий и ловкий мальчишка, бесшабашно ухмыляясь, бежал с непокрытой головой. У него были темные волосы, и он поразительно напоминал Деймону его самого в детстве, когда он был в таком же возрасте. На какой-то миг ему даже почудилось, что фотография ожила, и он рванулся, чтобы выдернуть парня из-под колес ревущего клаксоном такси. Но в тот же момент мальчишка благополучно выскочил на тротуар, повернулся и показал нос водителю. «А ведь меня только что могли убить», – в замешательстве подумал Деймон. Он потряс головой, чтобы отогнать от себя видение юной нахальной рожи, которая напомнила ему детство. Он с облегчением увидел, что Шейлы дома нет. Иногда она приходила днем из школы, чтобы приготовить ленч. Значит, прежде чем жена его увидит, он успеет переодеться. Деймон прошел в ванную и внимательно изучил свою физиономию. Ему показалось, что через обветренную, грубую кожу пробивается какая-то зелень, а под глазами появились странные тени. Он опять вспомнил мальчика с бейсбольной перчаткой, увернувшегося от такси. Войдя в гостиную, Роджер стал искать альбом со старыми фотографиями, которых не видел уже много лет. У них с Шейлой даже не было фотоаппарата, а когда друзья делали снимки, он выходил из себя при виде тех следов, которые оставили на его лице прожитые годы. Получив такую фотографию, он говорил «спасибо» и тут же ее рвал. Старение – достаточно печальный процесс, чтобы год за годом еще следить за тем, как идет деградация. Он нашел альбом под пачкой старых журналов «Нью-йоркер» с заметками и комментариями, элегантной прозой, тонкой, точной беллетристикой, почтительными биографиями, остроумными карикатурами, обзорами книг и пьес, давным-давно оказавшихся в забвении. Деймон никогда не возвращался в прошлое, не перечитывал этих журналов и сомневался в том, что когда-либо это сделает. Тем не менее он хранил их в аккуратно сложенных пачках на нижней полке длинного стеллажа, до отказа забитого печатной продукцией. Не исключено, что он просто боялся перечитывать свои любимые эссе и рассказы. Эти творения могли напомнить ему о более счастливых днях, об ушедших друзьях, о давным-давно исчезнувших интеллигентных и на удивление сердечных редакторах журнала, которым он вручал труды своих клиентов. Деймон с любовью и сожалением погладил плотную пачку журналов и извлек альбом из его могилы. Десятидюймовая стопка казалась ему памятником тяжкому труду, успехам и поражениям – памятником жалким потугам к бессмертию. – Я вышла замуж за коллекционера макулатуры, – заявила как-то Шейла. – В один прекрасный день, когда ты будешь на работе, я сюда тайно проникну и выброшу весь этот мусор, пока бумажная гора макулатуры не погребла нас под собой. Он сдул пыль с переплета и, усевшись за стол поближе к окну, туда, где светлее, открыл альбом. Найти фотографию, на которой он был двенадцатилетним мальчишкой, оказалось нелегко. Он складывал снимки в альбом как придется, опустошая большие конверты, где они хранились в полном беспорядке. В то время Деймон только что выписался из больницы, гипс с ноги пока не сняли, и он был прикован к дому. Они с Шейлой еще не поженились, и Роджер пытался навести перед свадьбой порядок в своем жилище. Это было более двадцати лет назад, и, насколько он помнил, с тех пор в альбом заглядывать ему не доводилось. Он быстро листал ломкие, растрескавшиеся страницы. На них были фотографии отца, мускулистого и с ребячьим выражением лица, матери, с коротко подстриженными и перевязанными лентой волосами в стиле двадцатых годов, Мориса Фицджеральда и его самого, стоявших у фальшборта корабля. Фицджеральд широко улыбался и выглядел весьма эффектно, несмотря на матросские штаны из грубой ткани и бушлат. «На дне морском. – Деймон вспомнил горький тон, каким Фицджеральд произнес эту строку, после того как затонуло судно из их конвоя. – Мы – скорлупки. Если в нас попадет торпеда, ты мне об этом не говори». Деймон перебросил несколько страниц и остановился на фотографии Шейлы, сделанной в солнечный день на пляже Джонс-Бич. Шейла в обтягивающем купальнике выглядела просто великолепно. Деймон вздохнул и надолго задержал взгляд на этом снимке. Перевернув наконец страницу, он увидел ту самую фотографию, которую искал. Роджер внимательно изучил снимок. Бейсбольная перчатка на его руке была маленькой – в отличие от теперешних больших плетеных рукавиц, – но в остальном мальчик на фотографии вполне мог бы быть близнецом того мальчишки, которого он видел на Шестой авеню. Он задумчиво уставился в окно, спрашивая себя, действительно ли видел мальчика, или это был лишь мираж – шутка, которую сыграла с ним память после удара по голове. Бармен предупреждал, что последняя порция может Деймону навредить, и, видимо, оказался прав. Он закрыл альбом, поднялся, подошел к полке и сунул его под стопку журналов. Пусть прошлое хотя бы на время будет похоронено под грудой печатных слов. Он вернулся в спальню и переоделся. Затем спустился по лестнице и затолкал окровавленные рубашку и галстук в бачок для мусора. Покончив с этим, он отнес пиджак и брюки в чистку. Деймон решил не рассказывать Шейле о драке в баре. О пластыре на лбу можно сказать, что, поднимаясь со стула в офисе, он ударился о настольную лампу и что лоб ему починила мисс Уолтон. Вернувшись домой, Деймон вдруг понял, что голоден, и заглянул в холодильник, желая выяснить, не найдется ли там чего-нибудь перекусить. Однако он тут же решил, что неразумно оставлять свидетельство своего появления дома в середине рабочего дня – ведь ничего подобного он раньше не делал. Деймон пришел к выводу, что впредь станет делиться с Шейлой информацией лишь в тех случаях, когда этого нельзя будет избежать. Когда Деймон уже собрался уходить, кто-то постучал в дверь. Ни один из тех, кто был знаком с образом их жизни, не мог предположить, что в это время кто-то из них находится дома. Деймон на мгновение замер, а затем, на цыпочках прокравшись к камину, взял кочергу со стойки с печной утварью. Вновь послышался стук, за которым тут же последовал звонок. Трезвон не прекращался, как будто тот, кто стоял за дверью, навалился на кнопку. Держа кочергу в руках с таким видом, будто только что чистил камин и по рассеянности забыл вернуть ее на место, он крикнул: – Иду! Открыв дверь, он увидел перед собой крупного мужчину в рабочем комбинезоне. – Простите за беспокойство, мистер Деймон, – сказал мужчина, – но домовладелец говорит, ваша жена заявила о неисправности домофона на входной двери. – Ах да, конечно, – произнес Деймон, по-прежнему крепко удерживая кочергу. – Мы с напарником поработали, и я хотел проверить, все ли в порядке, – объяснил мужчина. – Вы позволите мне войти? – Входите, – ответил Деймон и сделал шаг назад, преграждая вход в гостиную. – Кнопка и микрофон рядом с дверью. Мужчина кивнул, надавил на кнопку и щелкнул выключателем домофона. – Да? – раздался из динамика мужской голос, который слегка подвывал и вибрировал. Так обычно звучат голоса злодеев в фильмах ужасов. – Я в квартире Деймона, приятель, – объявил электрик. – Ты меня нормально слышишь? – «Роджер!» – ответил голос, что на языке радистов означает: «Вас понял. Прием». Деймон вдруг в первый раз удивился тому, что его имя повторяет множество людей, чтобы сообщить о нормальной работе связи. – О'кей, – сказал электрик. – Я спускаюсь, и мы отправляемся на ленч. Вот и все, – продолжил он, обращаясь к Деймону. – Теперь, если вы убедите и остальных жильцов пользоваться домофоном, вас не будут беспокоить незваные гости. – Огромное вам спасибо, – кивнул Деймон, порылся в кармане, извлек две долларовые бумажки и дал их электрику со словами: – Вот возьмите. Закажите себе что-нибудь выпить. Электрик, широко улыбнувшись, взял деньги. – Мы пришли сегодня, так как ваша жена сказала, что в квартире будет уборщица. Хорошо, что мы припозднились, потому что от уборщицы на выпивку уж точно не получить. Вот… – Он достал бумажник и извлек из него замасленную визитку. – Если вам будет что-то надо по электрической части, звоните, и мы тут же появимся. – Спасибо, – поблагодарил Деймон. – Приятного вам ленча. Электрик ушел, и Деймон взглянул на карточку. «Акме» – электрические приборы и аппараты», прочитал он. «П. Дануза». Прекрасный человек, подумал Деймон, следовало дать ему пятерку. Когда милейший П. Дануза следующий раз позвонит в дверь, он может не опасаться удара железной кочергой по черепу. Деймон повесил кочергу на место и хотел было уйти, но ему снова пришлось задержаться, так как его осенило, что, переодевшись и опорожнив карманы, он оставил предательски красноречивую записную книжку на туалетном столике в спальне. Деймон взял книжку и, убедившись, что та просохла, сунул в карман. Во-первых, составление списка еще не закончено, а во-вторых, нельзя допустить, чтобы Шейла его нашла. Выйдя из квартиры, он закрыл дверь на оба замка – старый и новый, который, как утверждалось в рекламе, невозможно вскрыть. Шейла приобрела его сразу после ленча с Оливером. Сделала она это крайне неохотно, но все же сделала. Однако против стальной двери Шейла категорически восстала. – Я не желаю жить так, будто из-за единственного безумного телефонного звонка мы оказались в состоянии войны со всем миром, – заявила Шейла. Затем в супруге, видимо, заговорила ее сицилийская кровь, и она в стиле своих предков закончила: – А если кто-то попробует зайти слишком далеко, я найду способ с ним разобраться. Вспомнив это, Деймон ухмыльнулся. Мистеру П. Данузе очень повезло, что дверь ему открыла не Шейла с кочергой в руках. В противном случае мистер П. Дануза мог бы сейчас валяться в прихожей с проломленным черепом. Деймон двинулся к центру города, вперив взгляд в тротуар, дабы не узреть среди прохожих своих знакомых – живых или мертвых, молодых или старых. Деймон не пошел сразу в офис. Быстро перекусив, он отправился в магазин электроники около Пятидесятой улицы. Продавец его узнал и удивился, когда Деймон попросил автоответчик. – Разве вы не купили его вчера? – спросил продавец. – Купил. – Может, с ним что-нибудь не так? Верните его, если обнаружили дефекты. – Никаких дефектов, – ответил Деймон. – Я просто забыл его в баре. – Какая жалость! – Продавец выразительно посмотрел на полоску марли и пластырь на лбу Деймона и принес другой аппарат. – С вас девяносто шесть долларов восемьдесят центов, – сказал он. Деймон дал ему кредитную карту и расписался на чеке. Отвага – непозволительно дорогая роскошь, думал он, следя за тем, как продавец упаковывает покупку. На сей раз он в бар не пошел. По крайней мере один день ему следует держаться подальше от салунов и выпивки. Деймон отправился на работу и никак не стал объяснять свое долгое отсутствие, несмотря на то что мисс Уолтон и Оливер не сводили с него вопросительных взглядов. – Что это, Роджер? – не выдержал Оливер, постукивая пальцем по собственному лбу. – Шишка мудрости, – коротко бросил Деймон, сел за стол и принялся изучать два контракта, которые положила перед ним мисс Уолтон. Тем же вечером перед ужином он и Шейла отключили телефон в спальне и присоединили автоответчик к аппарату в гостиной, после чего Шейла записала нужную фразу: «Мистера и миссис Деймон в данный момент нет дома. Если вы желаете оставить сообщение, то дождитесь сигнала и назовите ваше имя и номер телефона. У вас на это есть тридцать секунд. Благодарю». После того как Шейла нажала на кнопку, чтобы проверить, насколько четко сделана запись, супруги смущенно переглянулись. Они без слов знали, что автоответчик является очередным вторжением в их жизнь, капитуляцией перед действительностью, признанием того факта, что мистер Заловски реально существует и его следует опасаться. – Чудо нашего времени, – с иронией заметила Шейла, перемотав назад пленку. – И как мы без него жили? Ну а теперь – ужинать. Ужин был готов, а стол накрыт, но Деймон сказал: – Я бы предпочел поужинать не дома. А все, что ты приготовила, оставь на завтра. Он не сказал ей, что, оставшись дома, они рискуют просидеть весь вечер и большую часть ночи молча, со страхом глядя на автоответчик. – Ты уверен, что этого хочешь? – спросила Шейла. Она приняла его объяснения по поводу повязки на голове, но обратила внимание на то, что Деймон принял две таблетки аспирина. – Голова перестала болеть? – Все прошло, – ответил Деймон. Он никогда не пил лекарств, и в поисках пузырька с таблетками им пришлось перерыть весь дом. В конце концов лекарство нашлось в кухонном шкафу за бутылками, куда его поставила приходящая уборщица. – Кроме того, – продолжил Деймон, – я бы после ужина с удовольствием сходил в кино. Я слышал, что по соседству идет «Преступник Моран». Те, кто видел фильм, очень хорошо о нем отзываются. Ужин, фильм и пара рюмок в баре помогут им убить время до часу ночи. Шесть-семь часов, посвященных переживаниям вымышленных персонажей. Шесть-семь часов передышки от своих проблем. Ужин прошел великолепно, и Шейла была очень оживлена, рассказывая веселые истории о малышах в детском саду и их мамашах. Впрочем, ужиная наедине с Деймоном, она всегда была в ударе. Усаживаясь на свои места перед началом картины, они оба пребывали в отличном настроении. Фильм полностью оправдывал – а может быть, даже и превосходил – то, что о нем говорили. Супруги подобно двум счастливым подросткам заворожено и восхищенно следили за экраном. Деймону даже казалось, что он смотрит подлинный шедевр. Это был мир, о котором он почти никогда не говорил и крайне редко думал, но по напряженному вниманию переполненного зала чувствовал, что его мнение разделяют и другие зрители. Когда фильм кончился, публика взорвалась аплодисментами. Ничего подобного в местном кинотеатре ему раньше наблюдать не доводилось. Шейла, никогда не плакавшая в кино, рыдала в конце фильма над сценой расстрела двух солдат на фоне восходящего солнца. Боже, думал Деймон, смахивая собственную слезу, каким великим даром является талант и как часто его используют не по назначению. Он видел, что окружающих его людей переполняет чувство благодарности, несмотря на то что фильм рассказывал о продажных судьях, бессердечном политиканстве и всеобщем господстве слепой людской злобы, ведущей к неизбежной смерти двух офицеров. Катарсис через страх и сострадание, думал он, понимая, что лишь горстка присутствующих в зале когда-либо слышала или читала это выражение Аристотеля. Но когда они, возвращаясь из кинотеатра, зашли в близлежащий бар, сделав первый глоток, Деймон принялся размышлять о фильме более трезво. Каким бы великолепным он ни был, думал он, этот вечер для просмотра «Преступника Морана» был явно неподходящим, по крайней мере для него. Вне всякого сомнения, те два актера, которые с солдатским достоинством спокойно и смело пошли навстречу смерти, поднялись с того места, где остались лежать после контрольного выстрела, едва режиссер успел крикнуть «Стоп!». Они наверняка смеялись чьим-то шуткам, острили сами, а затем весело отправились выпить пивка (фильм был австралийским) и учить слова для другого эпизода сцены расстрела, съемка которого назначена на следующий день. Готов ли он шутить, какую роль ему надо учить и какой режиссер крикнет «Стоп!», чтобы остановить действие? Он всем своим существом ощущал, что в последние дни погружен в мысли о смерти и думает только о ней. Заловски с его угрозами, Харрисон Грей, которого, как оказалось, зовут Джорджем, Антуанетта и Морис Фицджеральд, Грегор со своей нейтронной бомбой и Мелани Дил, ставшая жертвой пьяного водителя. Шедевр или нет они посмотрели только что, но он чувствовал бы себя лучше, если бы попал на какой-нибудь безумный мюзикл, где никто не умирает, где счастливый конец, а занавес падает под рев бравурной музыки. Деймон нащупал в кармане залитую кровью записную книжку. Она, а вовсе не формула дохристианского драматурга, является самой настоящей реальностью. На ее страницах затаился страх, но там нет ни сочувствия, ни катарсиса. Шейла тоже казалась подавленной, и Деймон догадался, что она думает о том же, что и он. Поняв это, он взял в свои руки ладонь жены, и та стиснула его пальцы, пытаясь при этом изобразить улыбку. Деймон видел, что еще немного, и она расплачется. Домой они вернулись во втором часу ночи. Их взоры, словно притянутые магнитом, обратились на автоответчик. – Немедленно в постель, – заявила Шейла. – Оставим этот проклятый аппарат до утра в покое. Это был длинный, утомительный день, и Деймон уснул практически мгновенно, притянув к себе обнаженную теплую Шейлу. «Шейла – мой щит», – успел подумать он, прежде чем погрузился в сон. Его начали преследовать мучительные сновидения, и он попытался заставить себя проснуться. Когда ему это наконец удалось, оказалось, что его бьет дрожь. Осторожно отодвинувшись от мирно спящей Шейлы, он выбрался из постели и, накинув шерстяной халат, босиком отправился в гостиную. Свет Деймон зажигать не стал. Он уселся за стол рядом с окном и посмотрел вниз на пустынную улицу. Часы показывали четыре утра. К нему вернулись его сны. Он готовился к похоронам и надевал свой темно-синий костюм. На одном рукаве ослабла пуговичка, и он попробовал ее оторвать, чтобы не потерять окончательно. Пуговица не поддалась, но зато оторвался рукав, начиная от локтя. Во сне, как он помнил, это его позабавило, но сейчас, проснувшись, он не видел в этом ничего смешного. Раздирая во сне костюм, он почему-то вспоминал продюсера Натана Брауна, говорящего с ним по телефону а Морисе Фицджеральде, и реакцию женщины, поднявшей трубку в лондонской квартире Мориса. Деймон содрогнулся. Как там у Шекспира: «Мне сны мои предсказывают радость…» На смену первому сну без всякого перерыва, подобно быстрой смене планов в кино, пришел следующий. Он оказался столь же загадочным, как и первый. Начался сон, насколько Деймон помнил, вполне заурядно – он теряет бумажник и ищет его в каком-то незнакомом доме. Навстречу ему по лестнице спускается молодой, полный жизни отец. Сам же Деймон находится в своем теперешнем возрасте. Однако во сне это несоответствие не играет никакой роли. Вместе с отцом по лестнице спускается брат Деймона – Дейви. Но это не десятилетний мальчик, каким он был в год своей смерти, а взрослый мужчина, таинственным образом преобразившийся в лейтенанта Шултера – то же тяжелое пальто, синий от щетины подбородок, крошечная нелепая шляпа. Деймон объясняет, что потерял бумажник, а ему необходимо сделать кое-какие покупки. Отец смеется и, не останавливаясь, небрежно бросает через плечо Шултеру: «Дейви, дай мальчишке немного бабок». Шултер достает из кармана небольшую пластмассовую коробочку. «Здесь ты найдешь кое-какую мелочь», – говорит он и идет следом за отцом. Деймон с удивлением смотрит на странное вместилище монет: он не видит ни крышки, ни щели, ни рычажка, с помощью которого можно извлечь мелочь. Он со слезами мчится вдогонку за отцом и Шултером, крича, что здесь не хватит денег на необходимые покупки и, кроме того, их нельзя вытащить. Тем временем отец и Шултер, не оглядываясь на Деймона, начинают взбираться на сугроб на обочине дороги. Деймон же, пытаясь вскарабкаться вслед за ними, каждый раз соскальзывает вниз с обледенелого склона. Его крик отчаянием отдавался в сердце. В этот момент Деймон чуть было не проснулся, но сон не отпустил его. Ему показалось, что он плывет к свету на поверхности странной жидкой субстанции, но глубина тут же снова поглотила его. После этого он, судя по всему, довольно долго спал спокойно, и следующий сон не имел никакой связи с теми двумя. Деймон не мог вспомнить его начало, но вдруг он осознал, что у него началось кровотечение. Кровоточила не какая-то отдельная рана; кровь сочилась из всех пор на лбу, груди, животе, пенисе, коленях и даже на подошвах ног. Видение было настолько реальным, что, проснувшись, он тут же провел руками по лицу и телу, чтобы стереть ужасную влагу. Но ладони остались сухими. Несколько секунд он окаменело лежал, прислушиваясь к ровному дыханию Шейлы и удивляясь тому, что жена спокойно спит в то время, когда совсем рядом с ней творятся подобные ужасы. Вы верите в предвидение? В предвидение чего? После этого он тихо выбрался из постели, так как знал, что этой ночью ему уже не уснуть. Он все еще сидел у окна, когда в семь часов на тумбочке рядом с кроватью Шейлы зазвенел будильник. Деймон услышал, как она прошествовала в ванную, после чего послышался шум льющейся воды. Затем Шейла появилась перед ним в синем махровом халате. Она, зевая, подошла к нему, поцеловала в макушку и сказала: – Доброе утро. Ты давно поднялся? – Несколько минут назад, – соврал он. – Как спал? – Как убитый. Они оба посмотрели на автоответчик, соединенный со стоящим на столе телефонным аппаратом. – Что ж, – сказала Шейла, – теперь, пожалуй, можно и проверить, звонили ли нам. Она бросила на супруга тревожный взгляд. Деймон понял – Шейла надеется услышать от него слова о том, что проклятая машина может и подождать. – Пожалуй, можно, – согласился он как можно небрежнее. Шейла включила машину. Та вначале воспроизвела ее слова, затем раздался сигнал, и Деймон услышал голос, который слышал лишь однажды, но, несмотря на это, мог безошибочно узнать. – Говорит Заловски, миссис Деймон, – произнес человек. – Передайте вашему мужу, что я у него на хвосте. Шейла выключила автоответчик. – Замечательное изобретение, не правда ли? – сказала она. – Что будешь есть? Бекон и вареные яйца? – Бекон и яйца, – ответил Деймон. Глава 13 – Я звоню так рано, потому что хочу застать тебя, пока ты не ушел на работу, – объяснила Шейла по телефону Оливеру Габриельсену. После их первого совместного ленча прошло больше недели. – Твоя жена рядом? – Она, слава Богу, отправилась за свежими булочками к завтраку, – сказал Оливер. – Мне тоже надо с тобой поговорить, и я даже собирался звонить тебе в школу. – Сможем ли мы встретиться за ленчем? – Как скажешь. – В том же месте. В час дня. – Буду, – ответил Оливер. Оливер ждал ее в ресторане в нескольких кварталах от школы. Когда Шейла пришла, он поднялся, поцеловал ее в щеку и, отступив на шаг, бросил на нее оценивающий взгляд. – Знаю, знаю, – сказала она. – Я выгляжу ужасно. – Ужасно – не совсем подходящее слово, – произнес Оливер, после того как они уселись друг против друга за маленьким столиком. – Лучше будет сказать – не на своем обычном уровне. – Выдалась трудная неделя, – пояснила Шейла. – Могу представить, – усмехнулся Оливер. – Ураган частично захватил и контору. – Каким образом? – спросила Шейла. Подошла официантка, чтобы принять заказы. Когда девушка удалилась, Шейла повторила вопрос: – Каким образом? – Начать можно с того, что он сидит за столом как зомби. По утрам едва здоровается, – сказал Оливер. – В офис принес что-то похожее на фотоальбом, то и дело достает его из стола, открывает и изучает одну страницу чуть ли не часами. Как-то я подошел к его столу со служебной запиской, а он прикрыл страницу рукой так, словно я хотел украсть у него военную тайну. Ты случайно не знаешь, что это Роджер так пристально разглядывает? – Я давно не видела в нашем доме никаких фотоальбомов. – В то время, когда твой муж не изучает фотографии, – продолжал Оливер, – он кладет альбом в нижний ящик стола – тот единственный, что запирается на ключ, берет письмо, заявление или любой другой листок бумаги и долго смотрит на него пустым взглядом. Обычно раза два-три в неделю мы вместе ходили на ленч. Начиная с прошлого понедельника он просто встает из-за письменного стола и уходит. Все. То же самое и с выпивкой после работы. Мы считаем, что нам повезло, если Роджер, уходя из конторы, желает нам доброго вечера. А днем, если его о чем-нибудь спросить, он очень долго не отвечает. Иногда создается впечатление, что твой супруг оглох, и вопрос приходится повторять. Тогда он вздрагивает и смотрит на тебя так, словно очнулся от страшного сна. Шейла понимающе кивнула и сказала: – То же самое происходит и дома, когда он со мной. Ты не знаешь, в чем тут дело? – Нет. – Роджер ничего не рассказывал тебе о телефонном звонке? – Нет. – Имя Заловски тебе что-нибудь говорит? – Никогда не слышал о таком. – Что же, для того чтобы ты действительно смог помочь, настало время все рассказать, – приступила к делу Шейла. – Все началось десять дней или, вернее, десять ночей назад, когда меня не было дома. Примерно в четыре утра, когда Роджер спал, зазвонил телефон. Некто, назвавшийся Заловски из Чикаго, угрожал ему 177 и назвал скверным мальчишкой. Он так и сказал: «Ты -скверный мальчишка, и тебе за это придется платить». Сказал, что ждет его на углу нашей улицы, и добавил, что это дело жизни и смерти. – Господи… – произнес Оливер. Его бледное и без того невеселое лицо помрачнело еще больше. – И Роджер пошел? – Нет. Он повесил трубку. Я говорила тебе, когда мы встречались прошлый раз, как неестественно он стал себя вести, а ты сказал мне о револьвере. – По крайней мере револьвером он пока не обзавелся. Незаполненная форма на разрешение все еще валяется на его столе. А этот человек… Заловски. Он звонил еще раз? – Однажды, – ответила Шейла, – четыре дня назад. Оставил сообщение на автоответчике. – А я и не знал, что у вас есть автоответчик, – удивился Оливер. – Теперь есть, – сообщила она и пересказала Оливеру сообщение Заловски. Они молчали, пока официантка ставила перед ними заказанные блюда. Как только девушка отошла от стола, Оливер сказал: – Уверен, что и я повел бы себя так же странно после подобных ночных угроз. Есть у тебя какой-нибудь ключик к загадке? Кто бы это мог быть? И почему звонил? – Ни малейшего представления, – ответила Шейла. – А если Роджер о чем-то и подозревает, то мне не говорит. Именно поэтому я хотела с тобой потолковать. Здесь обязательно должна быть какая-то тайна. – Она взяла булочку и уставилась на нее с несчастным видом. – Его так все любят. Куда бы он ни приходил, все страшно радуются его появлению. Возможно, здесь замешана женщина, о которой я ничего не слышала. Это вполне возможно, хотя он довольно стар. Роджер очень сексуален, хотя никогда не показывает, что знает это. Сексуальная тяга к нему может быть одним из источников неприятностей. Меня потянуло к нему с первого взгляда, несмотря на то что он, весь в гипсе, валялся на больничной койке. Где бы мой супруг ни появлялся, вокруг него по-прежнему собираются дамы. Осознает Роджер свою высокую потенцию или нет, я не знаю. Но время от времени он не гнушался этим воспользоваться. Мне всегда было это известно, да и ты наверняка тоже… Оливер попытался улыбнуться, но вместо улыбки состроил лишь кривую ухмылку. – Что же, – сказал он, – насколько я понял, Роджер отверг предложений гораздо больше, чем принял. – Довольно сомнительная похвала, – заметила Шейла. – Однако так или иначе, но я с этим смирилась. И по крайней мере за несколько последних лет ничего подобного не случалось. Я пыталась внушить ему, что телефонный звонок ничего не значит, что какой-то ненормальный наткнулся на его номер в телефонной книге и звонок этот всего-навсего шутка больного. Но я не смогла заставить его в это поверить. Где-то в прошлом что-то произошло, есть человек, который хочет причинить ему страдания. Роджер об этом знает и поэтому ведет себя столь странно… Я думала, ты знаешь то, что мне не известно… Врагов, с которыми я не знакома и о которых даже не слышала, – закончила она и без всякого аппетита принялась за еду. Оливер смущенно поежился. – Значит, так, – начал он, – Роджер ушел из офиса чуть ли не утром и вернулся после ленча поздно, с повязкой на лбу. На нем лица не было, а когда я спросил, что случилось, он меня оборвал, и я подозреваю, что кто-то ударил его по голове… – Он мне соврал, – сказала Шейла. – Заявил, что ударился головой о настольную лампу, а повязку ему наложила мисс Уолтон. – В нашей конторе даже пластыря не сыщешь, – заметил Оливер и тут же добавил: – А когда во второй половине он с опозданием вернулся после ленча, на нем была другая одежда, совсем не та, в какой он приходил утром. – Его вещи я получила вчера, – сказала Шейла. – Зашла в химчистку, чтобы взять свой свитер, и вдруг мне говорят, что у них готовы пиджак и брюки, которые принес на прошлой неделе мой муж. А ведь забочусь об одежде, как правило, я. Даже не подозревала, что ему известно, где находится химчистка. – Внимательно взглянув на Оливера, она спросила: – Что еще? – Я не хочу оказаться нелояльным по отношению к Роджеру, – неуверенно произнес он. – Если он не считает нужным поделиться с тобой тем, что у него на сердце, я не вправе толковать об этом. – Выкладывай! – резко бросила Шейла. – Если он не может помочь себе сам, то мы – единственные, кто способен оказать ему помощь. – Похоже, ты права, – со вздохом сказал Оливер. – Итак, два дня назад я должен был подготовить ответ на письмо от одного из наших клиентов на западе. Об этом попросил меня Роджер, что совсем на него не похоже: если письмо адресовано ему, он всегда отвечает на него сам без промедления. Но в последние дни… – Конец фразы повис в воздухе. – Обычно на его письменном столе такой же порядок, как в бухгалтерском отчете. Но в тот день там царил настоящий хаос. По всему столу валялись какие-то письма, обрывки бумаги с адресами, доверенности без подписи. Часть бумаг была свалена в кучу. Пришлось рыться в них, разыскивая проклятое письмо. Когда я нашел его, то под ним оказалась открытая записная книжка. Я обратил внимание, что утром Роджер ее изучал, а затем бросил на стол, словно она его чем-то рассердила. -В этом месте он замялся и после неловкой паузы продолжил: – Нет, правда, Шейла, если бы он думал, что тебе об этом следует знать, то непременно сказал бы… – Ты, Оливер, вот уж десять лет как женат и все еще ни хрена не понимаешь в семейной жизни. Что за книжка? – Та, которую он всегда носит в кармане, – неохотно ответил Оливер. – Самая обычная записная книжка с пометками о первоочередных делах, адресами, новыми идеями, удачными фразами для статей в журналах и все такое прочее. На открытых страницах не было ни адресов, ни пометок. – Он глубоко вздохнул, словно хотел набраться сил перед тем, как продолжить. – На одной странице он написал: Возможные враги – профессиональные, а на другой: Возможные враги – личные. И под каждым из заголовков было несколько имен. – Какие имена? – Я смог прочитать лишь одно, – сказал Оливер. – Из первого списка. Махендорф. Помнишь, Роджер давал показания против него на суде по делу о диффамации? – Роджер дал бы показания против родной матери, если бы счел это справедливым, – пожала плечами Шейла. – А остальные имена? – Я не смог их разобрать. – Почему? – Они были залиты кровью. Последние слова Оливера, казалось, отозвались в них эхом, и они встревоженно умолкли. Первой короткое молчание нарушила Шейла: – Здесь либо уже не о чем толковать, либо можно сказать значительно больше. Что скажешь? – Значительно больше, – ответил Оливер. Шейла кивнула и положила ладонь на его руку, давая сигнал помолчать. Она увидела, что к их столу, улыбаясь, приближается женщина с маленькой девочкой. – Миссис Деймон, – сказала женщина, – я вижу, что вам нравятся те же рестораны, что и мне. Я так рада вас видеть. Филлис, – она подтянула девчушку ближе к столу, – поздоровайся с миссис Деймон. – Я видела ее все утро, – заявила девочка, – и уже с ней здоровалась. Шейла рассмеялась и сказала Оливеру, который поднялся, ожидая, когда его представят: – Филлис – одна из учениц нашей школы. Одна из лучших учениц. Правда, Филлис? – Мамочка так не считает, – возразила девочка, сердито подняв глаза на мать. – Филлис, – сказала дама, – я не знаю, почему ты вбила это себе в голову. – С твоих слов, – ответила Филлис. Шейла опять рассмеялась и представила Оливера даме, фамилия которой была Гейнз. Когда процедура знакомства завершилась, миссис Гейнз двинулась от стола, буксируя дочь за собой. Отойдя на пару шагов, она остановилась и, обернувшись, сказала: – Жаль, что разминулись с вами тем вечером. Мне хотелось познакомить вас с мужем. – Мы где-то встречались? – спросила Шейла. – На концерте. В антракте я видела мистера Деймона. Думаю, что вы пошли попудрить нос или что-то в этом роде. – Когда же это было? – Шейла сделала вид, что хочет получше припомнить тот день. – В пятницу. Давали «Реквием» Моцарта. Разве это было не прекрасно? – Прекрасно, – согласилась Шейла. – А теперь, Филлис, попрощайся с миссис Деймон как следует. – Я увижу ее завтра утром, – упрямилась девчушка. – Филлис не испытывает уважения к чрезмерным формальностям. Я это уже успела заметить, – рассмеялась Шейла. – Детская логика, – беспомощно пожав плечами, сказала миссис Гейнз. – Была рада познакомиться с вами, мистер Габриельсен, – добавила она и отправилась к своему столику в противоположном конце зала. – Сообразительная, толковая девочка, – похвалила Шейла. – Надеюсь, что, повзрослев, она не будет выглядеть, как ее мамаша. – Говоря о концерте, ты произнесла слово «прекрасно» как-то очень странно, – после небольшой паузы заметил Оливер. – Неужели? Впрочем, вполне возможно. Дело в том, что вечером в пятницу я не была на концерте. И Роджер мне не сказал, что слушал музыку. Он позвонил и предупредил, что задерживается, чтобы присутствовать на репетиции, после которой у него деловой ужин с клиентом. – Почему, по-твоему, он так поступил? – спросил Оливер. – Видимо, из-за Моцарта. – Но почему из-за Моцарта он пошел на ложь? Ведь концерт – это не любовное свидание с другой женщиной? – Этот концерт, – ответила Шейла, растягивая слова, – как раз похож на тайное свидание. «Реквием» – последняя работа Моцарта – был написан по заказу графа Валсегг-Штупах, и его предполагалось исполнить на мессе в честь его покойной жены. Dies Irae. Lacrimosa [[5] Гнев Божий. Оплакивание.], – продолжила она, перейдя на шепот. – Иной вид свидания. Не забывай, Роджер родился в католической семье, хотя никогда особенно не проявлял религиозные чувства. Оливер, проведя рукой по лицу, прикрыл ладонью свои невидимые белесые брови и светлые, полные тревоги глаза. – Надо же случиться такому, – сказал он. – Пойти в ресторан, чтобы встретить эту женщину. – Она живет неподалеку, – пожала плечами Шейла. – Садик рядом. Кроме того, дама, видимо, слишком ленива для того, чтобы готовить ленч. В любом случае все тайное рано или поздно становится явным. А сейчас я бы с удовольствием выпила. – Шейла помахала рукой, привлекая внимание официантки. – Я, пожалуй, возьму кальвадос. Меня с этим напитком познакомил прежний любовник, который во время войны служил в Нормандии, – пояснила она Оливеру. – Он рассказывал, как заливал кальвадосом флягу, чтобы сделать войну более сносной. Там постоянно лил дождь и воды было более чем достаточно. А ты что выпьешь? – То же самое. – Два кальвадоса, – сказала Шейла официантке. Ожидая, когда девушка вернется с двумя рюмками, они успели прикончить свой кофе. – Салют, – произнесла Шейла, поднимая рюмку, после того как официантка отошла. – Если Роджер ведет учет своих врагов, то, видимо, нужно и мне составить подобный список. Со следами крови или нет. – Изобразив слабое подобие улыбки, она продолжила: – У меня есть кандидат в такой список – один из членов моей семьи. Племянник, сын моей сестры. Его зовут Джан-Лука Дакка. Ему не повезло во Вьетнаме. Он там получил тяжелую рану. Когда парень вернулся в Штаты, то уже сидел на игле. Героин. Отец вышвырнул его из дома, и Джан-Лука, чтобы избавиться от своего пристрастия, лег в клинику. Пробыв в лечебнице более года, он в конце концов постучал в двери нашего дома. Поклявшись, что завязал с наркотиками, Джан-Лука сказал, что остался без средств и ему нужно где-то пожить, пока он будет искать работу. Я поговорила об этом с Роджером, но в то время мы сами сидели на мели и не могли дать ему денег на отель. Роджер предложил, чтобы он пожил у нас, и мы позволили парню остаться до тех пор, пока тот не найдет работу. Это причиняло всем большие неудобства, так как в нашей третьей комнате нет постели, а стоит лишь кушетка. Деймон использует комнату, когда приносит домой работу, или для того, чтобы написать письма. Джану-Луке пришлось спать на кушетке. Пару недель он вел себя прилично, хотя было крайне неприятно постоянно видеть его в доме. Джан-Лука оказался угрюмым, неопрятным молодым человеком с огромным шрамом на плече и непомерный злобой на весь мир. Парень нашел работу в судоходной компании, но его оттуда выкинули, когда он, поругавшись с мастером, пустил в ход гаечный ключ. Шейла печально покачала головой, вспомнив то напряжение, которое привнес в ее семейную жизнь племянник. – После этого он перестал искать работу и, как я догадываюсь, начал попрошайничать на улицах. Меня не оставляли подозрения, что Джан-Лука снова сел на иглу, и думаю, что Роджер подозревал то же самое. Затем из квартиры стали пропадать вещи: серебряный кофейник, старинный фарфор, серебряное блюдо – свадебный подарок мистера Грея, большой мясной нож с костяной рукояткой… – Она вздохнула. – Первое время Роджер не замечал пропаж. И без того все шло из рук вон плохо, и мне не хватало мужества сказать мужу, что мой племянник нагло нас обворовывает ради своей ежедневной дозы. – Бедная Шейла, – сказал Оливер. – Бедные мы все, – возразила Шейла, – включая Джа-на-Луку. – И что же сделал Роджер, когда все узнал? – Это был тот еще вечер, – ответила Шейла, стараясь, впрочем без всякого успеха, говорить беззаботным тоном. – Возник дикий скандал, в ходе которого Джан-Лука клялся головой матери, что не употребляет наркотиков и в жизни никогда ничего не украл. Роджер сказал Джану-Луке, чтобы тот немедленно убирался, и пригрозил полицией, если он не уйдет. Джан-Лука уходить отказался. Он улегся на диване в гостиной, скрестил руки на груди и заявил, что не сдвинется с места. Роджер ничего не сказал на это. Он молча подошел к дивану, сграбастал Джана-Луку и поднял. Мальчишка был настолько тощим и слабым, что его мог бы нести и ребенок, а Роджер – один из самых сильных среди всех известных мне людей. Кроме того, в гневе он просто великолепен. «Открой дверь», – сказал он мне, а парень тем временем бился у него в руках. Я открыла дверь, Роджер вышел на площадку и кинул его на лестницу. Джан-Лука ничего себе не повредил, но пришел в дикую ярость. Прежде чем подняться, парень проехал половину лестничного пролета. Затем он погрозил кулаком Роджеру и заорал: «Я доберусь до тебя, бессердечный сукин сын! И до твоей насквозь фальшивой, жирной как свинья бабы!» Обычный стиль беседы за семейным ужином, – печально улыбнулась она. – Роджер двинулся вниз по ступеням, а я повисла на нем, чтобы не допустить убийства. Мальчишка испугался и убежал. Вот, собственно, и все. – И чем же это закончилось? – спросил Оливер. – Этим и закончилось. Больше мы его не видели. Но несколько месяцев спустя мне позвонила мать Джана-Луки и рыдая сказала, что сына арестовали, когда тот отнимал у женщины из Бронкса сумочку, угрожая ей большим ножом для разделки мяса. Однако дама оказалась полицейским, и он получил три года тюрьмы. Думаю, что это был тот самый нож, который он украл из нашей кухни. Так или иначе, но три года истекли четыре месяца назад, и Джан-Лука снова гуляет на свободе, во славу нашего семейства. Думаю, он заслуживает того, чтобы я включила его в свой личный список. – Вне всякого сомнения, – согласился Оливер. – Ты говорила Роджеру, что парня арестовали? – Нет. Думаю, что я поступила неправильно, но мне не хотелось пробуждать неприятные воспоминания. Я скажу ему сегодня вечером. Кроме того, я предложу ему отключить автоответчик и встретиться с Заловски, когда тот позвонит в следующий раз. Роджер человек смелый, и если узнает, кто или что ему противостоит, то сумеет справиться. Пока же он пребывает в неведении и, естественно, видит опасность за каждым углом. Роджер не знает, в какую сторону смотреть, и чувство бессилия снедает его. Я делаю вид, что ничего не замечаю. Но я не слепая и вижу, как он мечется во сне, сражаясь с призраками, а половину ночи проводит, сидя в кресле… – Это становится заметно по его виду, – сказал Оливер. – Он никогда не выглядел таким измученным. Работа все накапливается, а босс к ней не притрагивается. Я пытаюсь взять на себя как можно больше, но я – рядовой солдат, а не офицер, и, если возникает необходимость принять серьезное решение, никто, кроме него, этого сделать не может. Тем не менее… – в его тоне зазвучала тревога, – мне не нравится идея, которую ты высказала. Слишком рискованно встречаться один на один в темном и скорее всего безлюдном месте. – Роджер пойдет не один, – решительно заявила Шейла. – С ним буду я. – Шейла, – запротестовал Оливер, – парень может быть убийцей. – Вот тогда мы это и выясним, – усмехнулась она. – А сейчас скажи, какой вклад ты можешь внести в нашу портретную галерею. – Боюсь, что ничего серьезного, – произнес Оливер. – Я, как и он, на первое место поставил бы Махендорфа. Этот парень груб, а воспитан, как последняя дворняга. Если можно составить мнение о человеке по его литературным опусам, то Махендорф просто переполнен насилием. А еще… – задумчиво пожевал он губами, сразу став похожим на размышляющего ребенка, – а еще я, пожалуй, могу назвать лишь Джиллеспая. – Вот это действительно сюрприз, – сказала Шейла. – Роджер его очень ценит. – Роджер ценил его очень высоко, – поправил ее Оливер. – После первой книги. Она была великолепна. Но позже у него поехала крыша. Маниакально-депрессивный психоз, паранойя, шизофрения… Одним словом, все на свете. Когда Джиллеспай принес свою вторую книгу, Роджер решил, что это какая-то идиотская шутка. Прежде чем поговорить с автором, он дал прочитать ее и мне. Книга оказалась полнейшим бредом: триста страниц тарабарщины, в которой я не уловил ни крупицы смысла. Когда Джиллеспай явился в офис, чтобы получить отзыв о своей рукописи, в его словах также не оказалось смысла. Думаю, он переживал один из своих маниакальных периодов. Джиллеспай дико хохотал, расхаживал по кабинету и, размахивая руками, орал о том, что это самое великое творение со времен Джойса и что он, вне всякого сомнения, получит за него Нобелевскую литературную премию. Затем, прежде чем один из нас успел вставить хотя бы слово, он объявил, что за ним охотятся ФБР, ЦРУ, русские и евреи, чтобы под пытками выведать ядерные секреты, которыми он владеет. Кое-кто торгует информацией о нем, и у него оказалось слишком много двуличных друзей, причастных к заговору против него. Имена этих людей ему известны, их Судный День уже не за горами. Но им удалось восстановить против него его собственную жену, и та пыталась засадить его в психушку, а когда ей это не удалось, она убежала, прихватив с собой двоих детей. Ну и денек был… Фу! – В каком же мире мы живем! – сказала Шейла. – И что мы за существа? После дня, проведенного в обществе психа, или скандала, во время которого сильный мужчина спускает с лестницы больного, потерянного мальчишку, мы спокойно принимаем ванну, идем в ресторан ужинать, на концерт слушать Моцарта или наслаждаемся спектаклем. По дороге домой покупаем газету и, бросив взгляд на заголовки, кричащие о резне в Индии, новом воздушном налете на Ливан и авиационной катастрофе, унесшей две сотни жизней, откладываем газету, чтобы просмотреть утром. Мы занимаемся любовью, храпим, тревожимся о своем банковском счете, забываем регистрироваться для участия в выборах, планируем отпуска… – Шейла недовольно скривилась, как будто вспомнив, что все прошлые отпуска не доставили ей ни малейшего удовольствия. – Как вы поступили с этим несчастным, больным человеком и его рукописью? – спросила она, покачав головой. – Прежде всего мы попытались его успокоить. Сказали, что прочитали книгу, но некоторые места не поняли и, прежде чем показывать издателю, над ней надо еще немного поработать. – Оливер поднял рюмку кальвадоса и внимательно посмотрел ее на свет, словно в золотистой сущности яблока – первого в мире искусительного плода – таился ответ на дилемму Джиллеспая. – Джиллеспай встретил наши слова с восторгом. Он назвал нас своими несчастными приземленными друзьями, пояснив, что мы и не смогли понять его творение, так как оно создано для более рафинированных и утонченных душ, которые будут населять наш мир в грядущие века. Он счастлив, что мы не поняли книги, продолжал бедняга, ибо понимание означало бы, что его замысел потерпел фиаско. Мы сможем постичь суть творения лишь после того, как много раз умрем и столько же раз претерпим перевоплощение. Весь этот бред перемежался диким хохотом. Он оказывает нам величайшую честь, заявил Джиллеспай. Мы – вестники его апофеоза. «Передайте манускрипт Чарльзу Бернарду, моему издателю – человеку, который испытал прикосновение божественного озарения, – и ваши имена на веки веков войдут в анналы истории мировой литературы», – добавил он. Затем он прочитал нам сонет, ты его знаешь – «…тот стих переживет и бронзу и гранит…». – Роджер мне никогда об этом не рассказывал. – Роджер никогда и никому об этом не рассказывал. И с меня взял клятву хранить молчание. Он не хотел, чтобы слухи о том, что у Джиллеспая не все дома, еще больше осложнили жизнь бедняги. Я впервые упоминаю об этом случае. – Ну и что же Роджер сказал Джиллеспаю? – Что он мог сказать? – пожал плечами Оливер. – Пообещал утром лично доставить рукопись издателю и заметил – настолько мягко, насколько это было возможно, – что Джиллеспаю следовало бы немного поговорить с психиатром. Джиллеспай взглянул на него с подозрением и заявил, что психиатры состоят в сговоре с теми, кто высасывает у писателей мозги, оставляя пустой череп. Затем он посмотрел на часы на левой руке, бросил взгляд на часы на правом запястье, извлек из кармана третьи часы и еще раз проверил время. После этого, делясь с нами тайной, он прошептал, подмигнув: «Вашингтонское время, московское и время в Иерусалиме. Пора уходить», – добавил бедняга и, пританцовывая, вышел из кабинета. – И Роджер действительно на следующее утро отнес книгу мистеру Бернарду? – спросила Шейла. – Отнес. Роджер всегда держит слово – пусть даже дал его отъявленному психу. Бернард поинтересовался его мнением о рукописи, на что Роджер ответил: «О своем мнении ничего сказать не могу, прочитайте сами». Издатель позвонил нам через два дня и сказал, что книга беспросветна, именно так – «беспросветна». Бернард – очень порядочный человек, иначе он употребил бы более резкие выражения. На другой день он вернул нам рукопись со специальным курьером. Мы не знали, где обитает Джиллеспай. Бедняга сказал, что у него несколько тайных убежищ, и он никогда не спит две ночи подряд в одной постели. Нам оставалось только ждать. В конце концов Джиллеспай объявился на пороге нашего офиса. День был дождливый, а он был без пальто и шляпы. Вид такой, словно его подняли с морского дна. Бедняга заявил, что пришел за авансом. Когда Роджер сказал, что аванса не будет, а рукопись возвращается, Джиллеспай воспринял это философски. «У них имеются глаза, но они слепы», – изрек он. Затем в его душе пробудились подозрения. «Бернард был двуличным другом, – заявил он, – и я в нем ошибся». Оказалось, что и в Роджере он тоже ошибся. «Заговор имеет разветвленные ядовитые корни, и корни эти постоянно разрастаются, – продолжал Джиллеспай, – но Судный День близок, и древо зла будет выкорчевано». Его речь вдруг обрела высокое библейское звучание. Он положил рукопись в рваную картонную коробку и удалился. Дождь к этому времени усилился, и если ему предстояло прошагать под ним хотя бы пару кварталов, листы в коробке должны были неизбежно превратиться в пропитанную водой бумажную массу. – Оливер прикончил кальвадос и предложил: – Заказать еще? – Спасибо, не надо, – ответила Шейла и спросила: – И это конец саги о мистере Джиллеспае? – Не совсем. Примерно через неделю он снова появился у нас и вторично потребовал аванс. Со времени предыдущего визита он не брился, а ночевал, видимо, на скамейках в парке или в картонных коробках. Его грязная одежда превратилась в лохмотья, и пахло от него отвратительно. Роджера, по счастью, не было, а я сказал, что об авансе ничего не знаю. «Передайте Роджеру Деймону, – сказал Джиллеспай, – что для него будет лучше, если он окажется на месте, когда я появлюсь здесь в следующий раз». Я поинтересовался, когда это случится. Когда прикажет Книга, ответил он и удалился. Но домой, где бы он ни находился, Джиллеспай не пошел. Вместо этого он отправился в издательство, нашел кабинет Бернарда и потребовал аванс. Когда Бернард сказал, что никаких авансов не будет, Джиллеспай выхватил пистолет и начал им угрожающе размахивать, выкрикивая обрывки разных стихов и цитируя свою книгу. По счастью, секретарша Бернарда это увидела и тут же вызвала полицию. Как только полицейские явились, Джиллеспай расхохотался и швырнул в них пистолет, который оказался детской игрушкой. Его отвезли в Бельвю для психиатрического исследования, но он повел себя там самым что ни на есть разумным образом. Это выглядело настолько убедительно, что через некоторое время его отпустили. С тех пор от него ни слуху ни духу. Шейла закрыла глаза. – Мне страшно даже думать о том, где сейчас находится и чем занимается мистер Джиллеспай, – сказала она тоном, в котором слышалась боль. – Мне тоже, – печально произнес Оливер. – Но мы ничего не можем сделать. Однако… – Он помолчал. – Однако, когда он в следующий раз придет к нам, в его кармане может оказаться самый настоящий пистолет. Глава 14 Когда Шейла вернулась в школу после ленча, ее ждала телеграмма из Вермонта от доктора, следившего за здоровьем матери. У мамы случился удар, ее в тяжелом состоянии доставили в больницу в Берлингтоне. Шейла позвонила Деймону в офис, но мисс Уолтон сообщила ей, что мистер Деймон еще не вернулся с ленча, а мистер Габриельсен как раз входит в дверь. Не желает ли миссис Деймон поговорить с ним? – Да, – утвердительно ответила Шейла. Оливер взял трубку, и Шейла рассказала ему о телеграмме. Она попросила передать Деймону, что ждет его звонка дома, где будет собирать вещи, чтобы улететь в Вермонт ближайшим самолетом компании «Оллегани эйрлайнз». На тот случай, если муж не вернется до того времени, когда ей надо будет ехать в аэропорт, она оставит ему дома записку. – Оливер, – сказала Шейла с тревогой в голосе, – мне не хочется тебя обременять, но я боюсь оставлять Роджера одного в такой момент. Не знаю, сколько времени буду отсутствовать, но не мог бы ты на несколько дней приютить его у себя? Мне не хочется, чтобы он оставался один в квартире, особенно ночью, и я уверена, что в отель он переехать откажется. – Конечно, Шейла. Я попытаюсь, но не гарантирую. В последнее время он плохо слышит, о чем я говорю. Сделаю все, что в моих силах. Приглашу пожить у нас или попрошу разрешения погостить у него до твоего возвращения. – Ты замечательный друг, Оливер, – сказала Шейла. – Надеюсь, в Вермонте все обойдется. – Спасибо!… Она повесила трубку, взяла такси до дома, а там, прежде чем приступить к сборам, включила автоответчик. Никаких сообщений на пленке не оказалось. Шейла отключила аппарат и начала бросать вещи в чемодан. Она ждала звонка до последнего момента и, не дождавшись, написала записку Роджеру. Положив ее в прихожей на столик у входной двери, Шейла сбежала по ступеням, остановила такси и помчалась в аэропорт. Деймон заканчивал ленч в одиночестве в ресторане, где его никто не знал. Ему не хотелось видеть никого, с кем пришлось бы разговаривать. Прошедшей ночью он снова видел загадочный сон и теперь пытался в спокойной обстановке разобраться, что могло означать очередное сновидение. Во сне он и Шейла присутствовали на большом приеме. Вокруг толпились гости, ни одного из которых он не мог узнать. Ужин был а-ля фуршет, и приглашенные расхаживали по залу с тарелками в руках. Яства выглядели красиво, их было много, но все они оказались безвкусными. Неожиданно среди гостей появился отец. На сей раз он не был улыбчивым, розовощеким мужчиной, каким появлялся в повторяющихся снах Деймона. Не был он и тем беззаботным юнцом, который сказал Дейви, чудесным образом ставшим лейтенантом Шултером: «Дай ему немого бабок, Дейви». Теперь отец предстал в образе мужчины, более старого, чем в последнем сне, но помоложе, нежели в снах прежних. Отец заметно похудел, и его лицо имело зловещее, чуть издевательское выражение. Деймона удивило его появление, так как он знал, что отец должен был находиться в тюрьме. Он не представлял, как отец оказался за решеткой и каким образом сумел выйти из заключения. – Как ты освободился, папа? – спросил он. – Вчера они решили выпустить сто двадцать человек, – ответил отец и, с отвращением оглядевшись вокруг, подошел к Шейле. – Ты все еще моя жена или как? – Естественно, – кивнула Шейла. – Я все еще твоя жена. – Тогда почему ты ешь эти затейливые дорогие помои? – сказал отец, взял у нее тарелку и вывалил всю политую густым соусом еду на пол. Сон, возможно, продолжался, но дальше Деймон ничего не помнил. Сидя в одиночестве в шумном ресторане, он тревожно пытался сообразить, что могло означать это сновидение. Его отец никогда не совершал преступлений, чуть ли не до безумия любил оставшегося в живых сына, умер до того, как Деймон встретил Шейлу, и никогда не пытался положить глаз на подружек Деймона. Отец обладал мягчайшим нравом. Он от природы был одарен утонченными манерами. Может ли так быть, что после смерти вслед за разложением плоти наступает распад души? А вдруг сам Роджер Деймон во сне подсознательно трансформирует мягкого и любящего отца, каким он его знал, в неприятного и мрачного типа? Делает это для того, чтобы побороть искушение воссоединиться с манящим его, некогда улыбчивым призраком. А что может означать число сто двадцать? Деймон смежил веки, прикрыл глаза ладонями и, пытаясь отключиться от действительности, склонился над столом. Он настолько глубоко погрузился в свои воспоминания, размышления и предположения, что даже вздрогнул, услышав слова официантки: – Желаете чего-нибудь еще, сэр? – Благодарю вас. Больше ничего не надо. Счет, пожалуйста, – попросил Деймон. Расплатившись и оставив чаевые, он велел девушке разменять доллар на монеты для автомата. Ему надо было позвонить. С работы он звонить не стал, так как не хотел, чтобы Оливер слышал хотя бы часть разговора. А звонить предстояло лейтенанту Шултеру. Деймон пытался связаться с полицейским с того момента, когда он и Шейла услышали сообщение Заловски, но каждый раз дежурный отдела расследования убийств отвечал: – Лейтенант Шултер в настоящее время недоступен. – Вы не можете сказать, когда к нему откроется доступ? – Не могу, сэр. Не желаете ли назвать свое имя? – Спасибо, нет. Я перезвоню. Он зашел в бар, заказал, дабы продемонстрировать свои благородные намерения, виски, оставил выпивку на стойке и прошел в глубину помещения, где располагались платные телефоны. На этот раз ему повезло. Его быстро соединили с детективом. В трубке раздался скрипучий голос: – Лейтенант Шултер слушает. – Лейтенант, – начал Деймон, – я звонил несколько дней назад, но… – Меня не было в городе. Расследовал одно дело. У вас есть новости? Деймон рассказал ему о звонке, который записал автоответчик. – Хм-м… Четыре дня назад, говорите? – Да. – И с тех пор ничего? – Нет. Ни слова. – Возможно, ему надоело играть с вами, – сказал Шултер. – Парень не давал вам спать несколько ночей и теперь скорее всего названивает другим. Я бы на вашем месте не слишком беспокоился. Деймон понял, что Шултеру надоело заниматься этим делом. – Пока ничего не происходит. Если хотите, можете обратиться в свой участок и оставить жалобу, что некий псих Джон звонит вам, угрожает и говорит непристойности. Хотя сомневаюсь, что они помогут вам больше, чем я. Каждой ночью в Нью-Йорке таких звонков, наверное, тысяч десять. Вы еще не кончили составлять список? – Работаю над ним, – ответил Деймон, ощущая себя школьником, которого уличили в том, что он в очередной раз не подготовил урок. – Если что-то случится, звоните, – напомнил Шултер. – Да, кстати. Мы проверили того парня… Маквейна. Ничего. Соседи говорят, вот уже больше года он по ночам не выходит на улицу, а в доме у него даже не нашлось ножа, которым можно было бы разрезать бифштекс. – Спасибо, лейтенант, – сказал Деймон, но детектив уже опустил трубку. Он вернулся к стойке, выпил половину порции виски, расплатился и ушел, оставив бармену большие чаевые. Кто знает, подумал он с язвительной ухмылкой, когда и этот тип вдруг решит стать твоим врагом? Никакого желания возвращаться на работу у него не было. Деймон понимал: последние дни он вел себя невыносимо – был резок с мисс Уолтон, воздвиг настоящую стену молчания между собой и Оливером, сурово отчитал мисс Уолтон за то, что она, хорошо зная антипатию Деймона к одному из клиентов, все же соединила его с ним. Закончив ей выговаривать, он заявил, что отныне будет принимать звонки только от своей жены и некоего мистера Шултера. Атмосфера в офисе полностью отражала его поведение. Оливер говорил с мисс Уолтон только шепотом, а когда они молчали, то даже тишина становилась напряженной. Стоя у стойки и глядя на остатки виски, которые он не собирался допивать, Деймон испытывал стыд за то, что перекладывает груз своих проблем на плечи верных друзей. В этот момент его осенила новая идея, и настроение сразу улучшилось. Он купит подарки мисс Уолтон и Оливеру и преподнесет их в знак мира, как признание собственной вины и обещание вести себя в будущем по-товарищески. Поиски подарков, которые могут доставить удовольствие близким, – прекрасное противоядие от жалости к самому себе. Подумав об этом, он решил, что нужно сделать подарок и Шейле. Деймон вышел из бара. Улицы, казалось, стали светлее, чем тогда, когда он входил в бар, а настроение явно улучшилось. Так хорошо Деймон себя не чувствовал с той самой субботней ночи. С того момента, когда поднял трубку телефона… Первым делом – мисс Уолтон. Чрезмерные объемы милой бедной женщины не позволяли подыскать ей изящный дамский туалет, который был бы способен сделать ее более привлекательной. А единственным украшением, которое Деймон видел у мисс Уолтон, был крошечный золотой крестик на тонюсенькой цепочке. Он решил, что в «Саксе» найдет вещи, которые доставят ей радость. Для этого следует обратиться к доброжелательной продавщице. Подходя к универмагу, Деймон даже щелкнул пальцами. Он уже знал, что следует искать. Мисс Уолтон часто мерзла в офисе. Он и Оливер обожали свежий воздух и поддерживали температуру в помещении как можно ниже. Поэтому мисс Уолтон вечно приходила на работу в теплом свитере и тихо ворчала на своих боссов за их пытку холодом. Свитер дама не снимала даже летом, а если включался кондиционер, она натягивала еще и жакет. Связанный ею самой, унылого темно-бордового цвета кардиган Деймон помнил столько, сколько помнил себя в агентстве. За годы работы мисс Уолтон становилась все толще и толще и, видимо, вязала новые свитера, чтобы вместить в них свои раздавшиеся телеса. Но покрой их оставался неизменным, так же как и унылый бордовый колер. Деймон решил, что купит мисс Уолтон новый кардиган, так как этот стиль отвечает ее вкусу, но цвет свитера должен стать более радостным. Вполне довольный собой, Деймон ускорил шаг. Старая голова еще варит, думал он. Это было его первое решение, которое не имело отношения к Проблеме – именно так, с заглавной буквы, стал Деймон именовать свои нынешние неприятности. В универмаге со всех сторон до него доносилось весьма милое жужжание женских голосов. Дамы вершили свои покупки тихо, что разительно отличалось от шума в ресторанах, где они собирались на ленч. От этих заведений Деймон всеми силами старался держаться как можно дальше. Он отыскал секцию, где продавались дамские свитера. Милая темнокожая продавщица, узнав, что желает покупатель, спросила: «Какой размер, сэр?», тем самым поставив его в тупик. Деймон знал размер одежды Шейлы. Супруга его была женщиной крупной и носила сорок второй. Насколько он мог судить, мисс Уолтон была раза в два объемнее Шейлы, но не такой высокой. Деймон слабо разбирался в дамских нарядах, но тем не менее понимал, что просить восемьдесят четвертый размер не стоит. – Да, задача… – сказал он продавщице. – Не знаю, но приблизительно в этих границах. – Он выставил перед собой руки, пытаясь изобразить объем, который, по его мнению, мог бы заполнить бюст мисс Уолтон. Девушка заразительно рассмеялась, продемонстрировав сверкающие зубы. Деймон тоже не удержался от смеха. Оказалось, что покупка и продажа не только серьезное занятие. Выяснилось также, что оно способствует взаимопониманию между разными расами. – Боюсь, сэр, – сказала продавщица, – что у нас нет ничего, что подошло бы вашей даме. Я предложила бы вам обратиться в отдел одежды «Толстушка». – Благодарю вас, – кивнул Деймон и направился к эскалатору, подумав, что людей, отвечающих за подбор кадров в универмаге, можно поздравить. Деймон нашел светло-синий кашемировый свитер, который померил и он оказался даже ему чуть великоват. Но Деймон все же купил свитер, так как продавец заверил, что если покупка даме не подойдет, то можно будет принести и обменять. Цена показалась ему нелепо высокой, но Деймон пребывал не в том настроении, чтобы волноваться о деньгах. В любом случае он расплачивался по кредитной карточке «Сакса», и счет должен был поступить в конце месяца, что откладывало огорчение на некоторое время. «Поскольку я нахожусь в мужском отделе, – подумал он, – то здесь можно подыскать что-нибудь и для Оливера». Его размер он знал, так как Шейла покупала тому на Рождество лыжный свитер. Деймон с удовольствием разглядывал бесконечные ряды костюмов и курток, наслаждаясь коротким, посвященным покупкам отдыху. Он вдруг начал понимать, почему женщины способны проводить целые дни в магазинах и то, как страсть к покупкам может превратиться у них в опасную манию. Он купил Оливеру темно-синий блейзер с латунными пуговицами и попросил упаковать его как подарок. – Это все, сэр? – спросил продавец. – А для себя вы ничего не желаете? – А почему бы и нет? – немного поколебавшись, сказал Деймон. Похоже, сегодня всех озаряют великие идеи, подумал он, а вслух задал вопрос: – Что вы могли бы мне предложить? – Мы получили новую коллекцию вельветовых пиджаков, – ответил продавец. – На этой неделе они выставлены в наших витринах. Им практически нет сноса, и они особенно хороши для жизни за городом. – Да, понимаю. – Еще одна великая идея, подумал он. – Вскоре мне предстоит проводить за городом все время. Казавшаяся раньше пустой фантазией мысль уйти на покой и жить в Коннектикуте, созерцая Пролив, вдруг стала приобретать реальные очертания. – Не затруднит ли вас, сэр, пройти со мной? – спросил продавец и подвел его к стойке, на которой висели рассортированные по росту пиджаки. – Какой у вас размер? Сорок шестой? – Вы мне льстите, – сказал Деймон. День для него становился все приятнее и приятнее. – Скорее это будет пятьдесят четвертый. Продавец с сомнением посмотрел на него, но затем все же выбрал коричневый вельветовый пиджак и произнес: – В таком случае примерим этот. Пиджак сидел безукоризненно. – Вы действительно крупнее, чем я думал, -признал продавец. – Увы, – ответил Деймон. – Пришлите его мне на дом, пожалуйста, – сказал он и назвал адрес. – Доставить следует утром, когда дома будет уборщица. Я ее предупрежу. Деймон снова извлек из бумажника кредитную карту. Пиджак стоил дороже любого из тех костюмных пар, которые ему доводилось приобретать в прошлом. Однако следовало учесть, что новых костюмов он себе не покупал уже лет шесть. «Инфляция, – беспечно подумал он. – Прими ее с улыбкой и легким сердцем». Деймон вдруг увидел, что его кожаный бумажник потерся и покрылся трещинами. – Скажите, пожалуйста, где можно купить бумажник? – Внизу, – ответил продавец. Тихонько напевая, Деймон спустился вниз и приобрел портмоне из свиной кожи. Выяснилось, что инфляция не пощадила и отдел кожевенных изделий. Впрочем, это не важно. – Сделать подарочную упаковку? – поинтересовался продавец. – Нет. Он для меня. Я его просто суну в карман, если не возражаете. На стеклянный прилавок, в котором красовались разнообразные портмоне, он выложил старый бумажник и I стал освобождать его. Роджер вытащил кредитные карточки, водительские права, полис социального страхования, банкноты – одним словом, все то, что доказывало как его, Роджера, существование, так и то, что он является гражданином этой страны. Деймон аккуратно переложил все это в новый бумажник и сунул его во внутренний карман пиджака. Когда он повернулся, чтобы уйти, продавец сказал: – Простите, сэр, что делать с этим? – Он двумя пальцами брезгливо поднял с прилавка потрескавшийся бумажник. – Выбросить, – величественно распорядился Деймон и тут же вспомнил о Шейле. Даже на этой фиесте самоублажения он не имеет права забывать о шкипере. Шейла рассердилась бы, узнав, что муж иногда так ее величает. Она свято верила в то, что все решения в доме принимаются по их обоюдному согласию. Однако это не соответствовало действительности. – Кстати, – спросил Деймон у продавца, – где здесь торгуют мехами? Деймон снова встал на эскалатор, без труда удерживая в руках коробки со свитером мисс Уолтон и блейзером Оливера. Роджер Деймон, приносящий мир народам, даритель злата, доброй воли и гармонии возносится ввысь в мире «Сакса». Продавщица, встретившая его в отделе мехов, оказалась красивой дамой с прекрасно уложенными седыми волосами. Извинившись за то, что в связи с наступлением весны запасы меховых изделий несколько истощились, дама предложила продемонстрировать джентльмену все, что осталось. Смена сезонов не трогала Деймона. Шейле предстояло пробыть рядом с ним еще много, много зим. Ему однажды попалась на глаза реклама спортивных мехов в воскресном приложении к «Таймс». Шейле не повредит немного спорта, подумал он. – Вот кое-что из норки, – сказала элегантная дама и тут же добавила: – Норка с пушной фермы. Это было элегантное полупальто из светлого меха с поясом и шалевым воротником. Деймон не мог представить, каким видом спорта может заниматься женщина в подобном одеянии, но добиваться ответа у продавщицы не стал. Не стал он спрашивать и о том, какому спорту предавалась норка на ферме. В любом случае она не играла за команду вымирающих видов, и экологические принципы Деймона таким образом не терпели урона. По его прикидке, элегантная леди была примерно одного возраста с Шейлой, имела тот же рост и приблизительно те же формы. – Не могли бы вы накинуть на себя шубу, чтобы я мог посмотреть, как это будет выглядеть? – спросил Деймон. – Моя супруга, насколько мне помнится, одинакового с вами роста… – Попытавшись улыбнуться так, чтобы это не казалось ухмылкой, он добавил: – И примерно тех же… м-м-м… той же конфигурации. – И чтобы навеки закрепить симпатии отдела мехов универмага «Сакс», Деймон застенчиво закончил: – И такая же красивая. Он умолчал о том, что в отличие от леди с серебристо-седой прической у Шейлы блестящие темные волосы. Это даст изумительный контраст с цветом меха. На седовласой даме шуба смотрелась великолепно. Леди прохаживалась перед Роджером, как профессиональная модель. Она поднимала шалевый воротник, чтобы укрыть от мороза уши, прятала руки в глубокие карманы и распахивала полы, словно крылья бабочки, дабы продемонстрировать муаровую шелковую подкладку. – Я ее беру, – сказал Деймон. Продавщица внимательно на него взглянула и спросила: – Вы не желаете посмотреть еще что-нибудь? Не хотите узнать, сколько она стоит? – Нет, – ответил Деймон и совершенно не по делу брякнул: – Я ужасно тороплюсь. – Очень хорошо, сэр. Этот день явно не располагал к тому, чтобы сбивать цены и торговаться. Наконец-то он присоединился к самому патриотичному племени американцев – племени ненасытных потребителей. Деймону казалось, что он парит в облаках. Покупай, покупай, покупай и пой. Пусть все твои тревоги унесутся вместе с песней. Он беззаботно, не глядя на цену, размашисто подписал слип с оттиском кредитки – тотем вышеупомянутого племени – и попросил, чтобы шубу доставили ему домой на следующий день от десяти утра до полудня. Покинув универмаг через выход на первом этаже, он подумал, не стоит ли вернуться в контору, чтобы вручить подарки мисс Уолтон и Оливеру. Но все никак не проходил экстаз покупателя – чувство, которое Деймон ранее не только не испытывал, но даже не мог вообразить. До вечера было еще далеко, а Деймона со всех сторон окружали, поджидая его кредитную карту, сокровища Имперского города. Деймон мычал на ходу отрывки из мюзикла «Камелот». Вдруг в его памяти всплыли слова, и он запел про себя: «Цветущий месяц май для легкомысленных мечтаний создан. Пристойных и не оч…» Деймон громко фыркнул. Проходящая мимо пара бросила на него вопросительный взгляд. Был всего-навсего апрель. Впрочем, до мая не так уж и далеко, подумал он. По обстоятельствам, от него не зависящим, ему пришлось немного поторопить время. Итак, куда теперь? В какой магазин направить свои стопы? Воистину судьбоносное решение. Дальнейший ход действий ему подсказали все еще звучавшие в голове слова песни. Он свернул с Пятой авеню и направился по поперечной улице в сторону Мэдисон-авеню, на углу которой располагался большой музыкальный магазин. Следующей в повестке дня стояла умиротворяющая любую неукротимую душу музыка. Он потерял чувство времени, бродя по магазину и изучая каталоги. По мере того как Деймон называл пластинки, которые хотел бы приобрести, обслуживающий его продавец становился дружелюбнее и дружелюбнее. Бетховен – его отец и брат; Шопен – пылкий, ненавидящий неволю поляк с легкими пальцами; ослепительный, искрометный Моцарт; мрачный виртуоз Лист; Брамс – могучий, глубокий вздох из центра Европы; Густав Малер и Рихард Штраус – потерянный мир Вены; легкий, похожий на колокольчик и так до конца и не оцененный Пуленк; Элгар и Айвз, творившие на переломе веков. А теперь вы, парни двадцатого столетия. Ты, Гершвин, со своими блюзами из нью-йоркских джунглей; ты, Копленд, с аппалачской весной, ритмами Дальнего Запада и огневыми танцами майя из Мексики. Придите и вы, Шостакович со Стравинским. Вы ли являетесь выразителями русской души? Не знаю. Или Толстой и Ленин? Список рос, продавец становился все более радостным, а его сердечность уже не знала границ. Теперь подберем немного великих солистов. Для начала пойдут Рубинштейн, Касальс, Стерн, Шнабель – пусть это даже будут старые записи. Затем Горовиц, Сеговия, чтобы послушать его фламенко, и Ростропович – для сравнения с Касальсом. Не уходите, молодой человек, нам еще надо подумать об операх. Начнем с «Фальстафа» Верди. За ней следуют «Так поступают все» и, естественно, «Волшебная флейта». Посоветуюсь с женой и зайду завтра. Не надо Вагнера, если можно. Впрочем, можно взять его «Мейстерзингеров». Не будем обижать дирижеров… Бернстайн, Караян, Тосканини. Вы представляетесь мне молодым человеком, хорошо знающим новые имена. Буду благодарен, если вы назовете лучших из них. Полагаю, что на сегодня достаточно, молодой человек. Но будет богохульством воспроизводить эту великую музыку на том шипящем стареньком проигрывателе, который стоит в моей гостиной. Позвольте послушать одну из последних моделей. Он прослушал несколько акустических систем. Ну и умные же парни эти японцы! На их аппаратуре пластинки звучали так, будто оркестр находился прямо в комнате. Звук был чистым, глубоким Деймон представил себя на веранде домика дядюшки Бьянчелли в Коннектикуте. Сельский джентльмен в элегантном вельветовом пиджаке, которому практически нет сноса, взирает на золотящуюся в лучах заката водную гладь пролива и красиво стареет под звуки ангельских голосов и грома тысячи инструментов, играющих только для его уха. Система, на которой он остановил свой выбор, была не дешевой, но и не самой дорогой. Деймон выписал чек (цифра и на сей раз не имела значения), попросил продавца, который к этому времени уже видел себя вице-президентом владевшей магазином компании, обеспечить доставку покупок утром следующего дня и, бесконечно довольный собой, вышел на улицу. Оказавшись на воздухе, он слегка удивился. Солнце уже стояло низко над горизонтом, шел седьмой час. Нью-Йорк напоминал сотню Больших каньонов, промытых человеческим потоком. Солнце – эта умирающая звезда – опускалось на луга Нью-Джерси. Все большие магазины уже закрылись. Поскольку он выбрал столько музыки, что слушать ее снова и снова сможет долгие годы, то теперь настало время подумать о книгах, которые он хотел бы иметь под рукой в Коннектикуте. Во-первых, следует купить книги, исчезнувшие из его библиотеки, и, во-вторых, приобрести новые – те, на чтение которых в период активной жизни ему не хватило времени. Возможно, его настроение вот-вот изменится и он, Деймон, ужаснувшись сегодняшним тратам, вернется к своей обычной бережливости. В результате ему придется коротать свой век, вспоминая содержание книг как пропавших из его дома, так и тех, которые он когда-то брал у друзей или в библиотеке и давным-давно возвратил. По счастью, он вспомнил, что большая книжная лавка на Пятой авеню открыта до позднего вечера. Когда Деймон впервые появился в Нью-Йорке, город был раем для библиофилов. Практически на каждой улице шла торговля книгами. В огромных пыльных магазинах трудились очкастые продавцы, и когда их спрашивали о какой-нибудь книге, они отвечали: «Да, кажется, я знаю, где ее можно найти». С этими словами продавцы исчезали в лабиринте скрипящих полок и появлялись либо с адаптированным для школы трудом Берка «Примирение с колониями», либо с раритетным первым изданием «Казарменных баллад» Киплинга в руках. Поток времени уносит все самое лучшее, испытывая приступ ностальгии, подумал Деймон. В его памяти всплыли слова Эдгара По: «Что пророчит мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор, хриплым карком Nevermore? Не оглядывайся назад. Думай о будущем. У каждого поколения свои потребности. Свободное пространство стало самым дорогим товаром на этом крошечном, переполненном людьми, выступающем из воды камне. «Тираж распродан» – вот лозунг всех издательств. После грандиозных траурных тиражей в год смерти Скотта Фицджеральда его книги перестали издавать, и теперь их можно найти по безумным ценам лишь в крошечных, торгующих раритетами лавках, владельцы которых оповещают о своем бизнесе петитом на последних страницах журналов «Нейшн» и «Нью рипаблик». Не стоит горевать о том, что прошлогодний бестселлер уже успел отправиться в мусорную корзину. Однако кое-где еще попадались сокровища, которые можно было откопать. Шагая по Пятой авеню, Деймон мысленно составлял список книг. Он получался огромным. Когда Деймон стоял у светофора, до него наконец дошел истинный смысл того, чем он занимался всю вторую половину дня. Он просто возводит защитную стену из различных предметов вокруг тех, кто ему так или иначе дорог. Для Шейлы это шуба, которая на много-много зим охранит ее от мороза. Мисс Уолтон, похожая за своим столом на закаленный ураганами неувядающий цветок, будет нежиться в теплом свитере после его неизбежного ухода. Оливер станет шиковать в блейзере во время предстоящих ему многочисленных празднеств на Лонг-Айленде. И наконец, сам Деймон будет наслаждаться жизнью в своем вечном вельветовом пиджаке. На то, чтобы прослушать и понять сердцем те пластинки, которые отныне к его услугам, потребуется несколько лет, а книги из его личной библиотеки и нового списка, что он составил, сулят ему в будущем не один тихий вечер – хватит на десятилетия. Таким образом, за несколько часов апрельского дня он делал ставку на будущее, оставив с носом не только Заловски, но и саму смерть. В книжный магазин он вступил в состоянии эйфории, улыбаясь мысли, что если Заловски каким-то непостижимым образом сумеет наложить лапу на его деньги, то сумма, которая ему достанется, после сегодняшних безумных трат будет существенно меньше. Весьма знаменательно, что он не купил новый телевизор, хотя тот, который стоял в их доме, имел маленький экран и неустойчивое изображение. В ремонте он находился больше, нежели в работе. Телевизор вообще не принадлежит будущему, думал Деймон. Эта забава по определению – сиюминутное явление, оставляющее грядущее свободным для того, чтобы проводить его так, как заблагорассудится. Перед переездом в Коннектикут надо будет пожертвовать свой телевизор Красному Кресту. В книжном магазине Деймон первым делом заказал полное собрание стихов Йейтса. Сделал он это в честь Мориса Фицджеральда, а книги предназначались Оливеру Габриельсену, чтобы тот читал их, когда устанет веселиться на Лонг-Айленде в своем синем блейзере. Он не знал, найдется ли на полках что-нибудь для мисс Уолтон. Не может же леди тратить двадцать четыре часа в сутки лишь на то, чтобы наслаждаться теплом чудесного кашемирового свитера. В конце концов Деймон остановил выбор на томике стихов Эмили Дикинсон – на суховатых, в духе Новой Англии, словах утешения, которые одна старая дева послала в следующее столетие другой старой деве, чтобы скрасить доброй и верной, заключенной в гору жира душе бесконечные нью-йоркские вечера. Для себя он в первую очередь заказал двухтомный «Оксфордский словарь английского языка», напечатанный микроскопическим шрифтом. К словарю для удобства чтения прилагалось увеличительное стекло. Чтобы оправдать столь экстравагантную выходку, он сказал себе, что слова – не что иное, как орудия его ремесла, а если что-то и можно считать устойчивым в этом веке, так это английский язык. Затем он заказал прекрасно изданную, напечатанную крупным, элегантным шрифтом Библию короля Якова. Его старая Библия растрепалась, ее страницы пожелтели и порвались, а шрифт, казалось, с каждым годом становился все мельче и мельче. После этого Деймон, действуя без всякой системы, заказал «Дон Кихота», избранные эссе Ралфа Уолдо Эмерсона, «Дневник» братьев Гонкур, «Потерянный рай» Милтона, «Николаса Никльби», «Братьев Карамазовых», «Восстание масс» Ортеги, том Одена, «Смерть конфедерата» Лоуэла, огромную биографию Роберта Э. Ли, написанную Фримэном, и для равновесия – мемуары генерала Гранта, том Марло с «Тамерланом Великим» и «Трагической историей доктора Фауста». Как там у него: «… безверхие – а по-иному «топлес» – – башни Трои…», или еще: «…дарит бессмертье мне лобзанием Прекрасная Елена». Подумав с грустью о том, как изменилось со времен Марло значение слова «топ-лес», Деймон заказал книгу стихов Артюра Рембо и поэзию Виктора Гюго на французском языке. Это обещало ему многие часы захватывающих странствий в дебрях чужого языка, на котором он по-настоящему не говорил со времени своего последнего года в колледже. Кто знает, может, ему и Шейле захочется попутешествовать зимой, когда погода на морском побережье становится невыносимой. «Лондонские дневники» Босуэлла открывают возможность для странствий – правда, в несколько ином виде. Кроме Рембо и Гюго, Деймон в основном покупал те книги, которые в свое время брал в библиотеках или которые у него заимствовали друзья, клятвенно обещая вернуть и накрепко забывая сделать это. «Свое прошлое надо хранить, – думал он, – это твой самый бесценный багаж». Список, который Деймон передал продавцу, в конечном итоге перевалил за сотню названий. Но он был всего лишь каплей в безбрежном литературном море, простирающемся через века от древнегреческих драматургов до Сола Беллоу. Деймон сказал продавцу, что, возможно, заскочит завтра и закажет еще кое-что. Экстаз должен продолжиться. Милая Женевьева Долгер. Только благодаря тебе и твоей «Надгробной песне» стал возможен этот день. Да благословит Господь твою сентиментальную душу домашней хозяйки, и пусть пироги твои всегда будут получаться вкусными и обязательно с хрустящей корочкой. А Заловски пусть проклинает тот день и час, когда богатство, которое, видимо, представляется ему законным наследством, так существенно уменьшается. Пусть его издевательски-угрожающий тон станет жалким лепетом попрошайки. Стоя у прилавка и просматривая в последний раз список, Деймон чуть ли не с восторгом подумал о том, как, вернувшись домой, выключит автоответчик. Теперь он сам станет снимать трубку и ледяным тоном выразит согласие немедленно встретиться с Заловски, когда тот позвонит. Он отправится на свидание презрительно и бесстрашно, вне зависимости от места и времени. Сегодня после полудня он купил себе амулет, нашел магическую формулу, которая защитит его. Деймон понимал, что в этом нет логики, но он так чувствовал и был готов действовать соответственно. Книги, предназначенные Оливеру и мисс Уолтон, Деймон попросил упаковать как подарок. Остальные он решил хранить в коробках, которые он поставит в подвале, где лежали ненужные домашние вещи. До переселения в Коннектикут открывать он их не станет, чтобы Шейла не рыдала от отчаяния при виде того дополнительного хаоса, который новые книги привнесут в их и так тесную квартиру. Деймон вышел из книжного магазина, с удовольствием предвкушая предстоящие ему многие часы чтения. Он уже был готов повернуть на юг, в сторону дома, но тут его осенила новая идея. Всю вторую половину дня он занимался только пищей духовной, совершенно забыв о плоти. На Мэдисон-авеню находился винный магазин, где Деймон по особо торжественным случаям приобретал напитки. Эта винная лавка славилась самым широким ассортиментом бутылок во всем Нью-Йорке. Войдя в магазин, он принялся бродить среди полок, вчитываясь в этикетки с великими названиями на них. «Монтраше», «Шато Лафит», «Шато Мутон-Ротшильд», «Ла Таш», «Кортон Шарлемань», «Моет-Шандон», «Дом Периньон», «Шато Петрюс», «Шато Марго». Эти славные имена звенели в его ушах подобно свадебным колоколам. Молодой человек, примите, пожалуйста, заказ. Яшик этого, ящик того, три ящика «Лафита». Да, я понимаю, что он будет готов для употребления самое меньшее через восемь лет. У меня нет подходящего подвала в городе, но вы могли бы держать вино на вашем складе до тех пор, пока я его не заберу. Я намерен скоро перебраться в свой дом в Коннектикуте, а там у меня превосходный подвал. Так вы полагаете, что перевозить алкоголь через границы штатов очень трудно или даже, может быть, вообще незаконно? Пусть вас это не беспокоит. Когда придет время, я найму фургон у крупной транспортной компании, куда погрузят огромное количество книг, картин и других предметов в этом роде. Ящиков будет множество, среди них проедет и вино. Так что я не ожидаю никаких сложностей. Думаю, что в этом холодильнике вы храните шампанское. Не так ли? Я возьму две бутылки «Мумм». Только заверните поаккуратнее, я унесу их с собой. Торжественно подписав чек на две тысячи шестьсот семьдесят три доллара и сорок центов, Деймон вышел из магазина. Две бутылки холодного шампанского прибавились к красивым пакетам с подарками для Оливера и мисс Уолтон. Дары придется вручать завтра, так как сегодня контора уже закрыта. Прогулка до дома с таким грузом была бы несколько утомительной, и Деймон остановил такси. Когда он откроет первую бутылку шампанского для себя и Шейлы, температура вина будет как раз такой, как надо. Едва открыв дверь квартиры, он закричал: – Шейла! Ответа не последовало. Свет в прихожей горел и, ставя на пол пакеты, он заметил на маленьком столике записку и узнал почерк Шейлы. Дорогой Роджер, – читал он, – у мамы случился удар, и она находится в тяжелом состоянии. Сейчас она в больнице в Берлингтоне, куда я и поехала. Я попыталась позвонить тебе на работу, но к четырем часам, когда мне уже надо было торопиться, чтобы успеть на самолет, ты еще не вернулся. Оливер хочет, чтобы до моего возвращения ты пожил у него, а если по какой-либо причине это тебя не устраивает, он готов побыть у тебя. Умоляю, не упрямься. И даже не думай о том, чтобы приехать ко мне. Больница, где умирает старая дама, которая не желала встречаться с тобой даже в свои лучшие времена, неподходящее для тебя место. Кроме того, я известила сестру, и она будет там со своим ужасным муженьком. Мне известно, что ты о них думаешь. Сестра сказала, что мамина сестра, мать Джана-Люка, тоже прибудет. Встречи с ней даже я хотела бы избежать всеми силами, а уж тебе тем более не следует с ней видеться. Просто позвони мне в «Холидей инн» в Берлингтоне, чтобы я знала – с тобой все в порядке. Молись за маму. С любовью, Шейла. Деймон медленно опустил руку с запиской. Восторг, который он испытывал всю вторую половину дня, испарился, и на смену ему пришло чувство вины. Пока он, как пьяный техасец, во владениях которого только что забил нефтяной фонтан, швырялся деньгами, Шейла ждала его, а он так и не пришел. Старая леди ему не нравилась, да и она совершенно определенно никогда его не любила. Тем не менее Деймон не хотел, чтобы мать Шейлы умерла. Он вообще не хотел, чтобы кто-нибудь умирал. Больше того, Деймон не желал, чтобы кто-либо, а Шейла особенно, стал на этой неделе свидетелем чьей-то смерти. Деймон вошел в гостиную, включил свет и, увидев, что автоответчик отсоединен от телефона, вспомнил, что и сам собирался сделать это, как только вернется домой. Телепатия. Деймон тяжело опустился в кресло и уставился на телефон, бросая ему вызов. Он хотел, чтобы аппарат зазвонил. Но тот молчал. Роджер протянул руку, поднял трубку, набрал ноль и, услыхав голос телефонистки, попросил соединить его со службой информации в Вермонте. Служба информации штата без промедления сообщила ему номер телефона «Холидей инн» в Берлингтоне. Совершенно неподходящее имя для отеля, в котором вы остановились, чтобы узнать, умрет или останется жить ваша матушка. В былые дни американцы проявляли куда больше изобретательности, присваивая названия различным местам. Гробовой Камень; Смеющаяся Вода; Долина Смерти. Язык, как и многое другое, увы, пришел в упадок. Когда Шейла ответила, голос ее звучал спокойно. Она сказала, что уже побывала в больнице и в отеле появилась только что – занять номер и немного перекусить. Состояние мамы стабильное. – Не знаю, правда, что это означает, – добавила она. – У нее парализована правая сторона. Мама не говорит, и я не поняла, узнала она меня или нет. Кто мог подумать, что у вегетарианки случится удар? Есть только траву, и все зря, – хрипло рассмеявшись, закончила она. – Шейла, дорогая, – сказал Деймон, – ты уверена, что не хочешь меня там видеть? – Абсолютно, – без колебаний заявила Шейла. – Ты еще не звонил Оливеру? – Нет. Я только пару минут назад вернулся домой. – Но ты ему позвонишь? -Да. – И ты не останешься на ночь один в пустой квартире? – Нет. Обещаю. – Роджер… – неуверенно начала она. – Да, в чем дело? – Мы с Оливером сегодня вместе были на ленче… – Фраза повисла в воздухе, словно Шейла не знала, что сказать дальше. – Да? – Деймон знал, о чем Шейла и Оливер говорили за столом – они обсуждали его проблему. – Случилось так, Роджер, что он увидел твою записную книжку, – сказала Шейла. – Ты оставил ее открытой на своем столе. – Ну и что? Сердиться он не имел права. Как он, так и Оливер в случае необходимости постоянно рылись то в одном столе, то в другом. – Книжка была открыта, Оливер увидел заголовки на двух страницах – «личные враги» и «профессиональные враги». Он смог разобрать только одно имя: Махендорф. Я понимаю, почему ты начал составлять список, но… – Я все объясню, как только мы увидимся, дорогая, – как можно ласковее произнес Деймон. – Я хочу тебе сказать, нет, я должна тебе сказать, что и я, и Оливер начали составлять свои списки. Мне не хочется говорить об этом по телефону, но кто знает. Задержка на один день может оказаться катастрофической… – Мне кажется, что я охватил всех довольно полно, – ответил Деймон, жалея, что не повесил трубку раньше. – Не думаю, что ты или Оливер могли бы… – А ты вспомнил о Джане-Луке? – прервала его вопросом Шейла. – Его мамаша уже здесь, я спросила у нее о сыне. Она ничего о нем не знает. Для всех он исчез из вида, но умер ли Джан-Лука? Имей в виду… – Я буду очень внимателен, если Джан-Лука вдруг объявится, – пообещал Деймон, стремясь как можно скорее закончить разговор. – И еще, – упрямо продолжала Шейла, – Оливер сказал мне о мистере Джиллеспае, который сошел с ума… – С тех пор он не появлялся, – нетерпеливо сказал Роджер. – Честно говоря, я думаю, что никто – ни один из тех, кого вы с Оливером вспомнили, или тех, кого внес в список я, в этом деле не замешан. Может быть, вообще никто из тех, кого мы знаем, не играет тут никакой роли. Не исключено, что это как гром с ясного неба, человек, который… – Он замялся и после недолгой паузы продолжил: – Понимаешь, мне трудно выразить это словами, но мы можем иметь дело с тем, кого не знаем, или с каким-то случайным злым духом, который способен вдруг возникнуть перед нами завтра, а может не возникнуть никогда, и мы так и не узнаем, кто он. Дорогая, – напомнил он, – тебе и без этого есть о чем волноваться. Забудь о звонках Заловски на некоторое время. Пожалуйста. – Ну хорошо, – вздохнула она. – Но пообещай еще раз, что этой ночью не останешься дома один. – Обещаю, – ответил Деймон. – И еще кое-что. – Что? – со страхом в голосе спросила Шейла, как бы ожидая от его слов очередного удара. – Я тебя люблю. – О Роджер… – всхлипнув, произнесла Шейла и тут же добавила: – Обещаю не плакать. Спокойной ночи, дорогой. Береги себя. Деймон положил трубку, закрыл глаза и подумал о злющей, никогда не любившей его старой парализованной вегетарианке, теперь безмолвно лежащей на больничной койке. Да, этот месяц никак нельзя назвать счастливым. Неприятности сыпались одна за другой. Ему на ум вдруг пришла поговорка: «Два раза было – третьего не миновать». Две неприятности уже произошли. Надо готовиться к третьей. Но почему, собственно, только третьей? Возможно, после нее не миновать четвертой? И так далее… Он открыл глаза и потряс головой, дабы избавиться от дальнейших устрашающих рассуждений. Роджер был благодарен Шейле за то, что она отказалась взять его с собой, избавив таким образом от встречи с ее жирной неряшливой сестрой, с отвратительным мужем сестры и с рыдающей теткой, сыночка которой он когда-то спустил с лестницы. Деймон вспомнил смерть своего отца в больнице в Нью-Хейвене, вскоре после войны, его истонченную, слабую руку, ищущую ладонь сына. Последние узы исчезающей семьи. Что ж, решил Деймон, если Шейла навещает свое семейство, то и для него наступило время нанести визит. Он набрал номер Оливера Габриельсена. – Боже, – встревоженно произнес Оливер, – где, дьявол тебя побери, ты пропадал? – Неподалеку, – ответил Деймон. – У меня возникли кое-какие дела. – Тебе известно, что мать Шейлы… – Да. Я только что говорил с Шейлой. Состояние мамы стабильное. – Ты что хочешь? – спросил Оливер. – Прийти ко мне? Или желаешь, чтобы я перебрался к тебе? – Ни то, ни другое. – Роджер, – умоляюще произнес Оливер, – ты не можешь оставаться дома один на всю ночь. – Я и не остаюсь, – сказал Деймон. – Я уезжаю на несколько дней из города. – У тебя нет желания поведать мне, куда отправляешься? – Нет, – ответил Деймон. – Не дай загнуться конто ре. Я тебе позвоню. Деймон повесил трубку. Оливеру, видимо, придется подождать свой темно-синий блейзер. Глава 15 На следующее утро Деймон поднялся рано и сразу же двинулся из расположенного рядом с Фордс-Джанкшн мотеля на кладбище. Оно с одной стороны граничило с железной дорогой, связывающей Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд, а с другой – с двумя большими улицами. Содержалось кладбище в порядке, однако его расположение – между дорогой и центрами коммерции – город не красило. Тем не менее никто не слышал, чтобы обитатели погоста высказывали недовольство данным обстоятельством. С того времени, когда Деймон был здесь в последний раз (а это случилось на похоронах отца), население кладбища заметно выросло. На участке, принадлежащем семейству Деймонов, стояли три надгробных камня и оставалось место для четвертого – его собственного. Отец был заботливым, любящим свою семью человеком. Деймон посмотрел на три зеленеющие молодой апрельской травой могилы – матери, отца и брата Дейви. Ему не удалось присутствовать на похоронах мамы, потому что она умерла, когда сын был в море, а после кончины Дейви родители решили, что Роджер слишком мал для того; чтобы смотреть на погребение. Других Деймонов на кладбище не было, поскольку отец перебрался из Огайо в Форде-Джанкшн совсем юным. Если бы Роджера спросили, почему через столько лет, пробежавших со времени последнего посещения родительских могил, он вдруг решил сегодня сюда приехать, ему было бы очень трудно найти ответ. Он понимал, что это каким-то образом связано с повторяющимися последнее время снами, в которых появлялся его отец. Кроме того, в его возрасте более или менее естественно задумываться о смерти и о месте последнего упокоения. Тем не менее Деймон знал, что после разговора с Шейлой решение арендовать машину и ехать ночью в Форде-Джанкшн он принял, повинуясь инстинкту, а не в здравом размышлении. Теперь, оказавшись здесь, чтобы почтить память любимых людей, он чувствовал, как исчезают его напряжение и горечь, а на смену им в душу приходит тихая грусть. Это ощущение покоя не могли нарушить ни шум идущего в Нью-Хейвен поезда, ни стук лопат или разговор двух рабочих, копающих невдалеке свежую могилу. Только что выкопанная глинистая земля пахла весной, и запах этот бросал вызов самой смерти или в крайнем случае делал ее менее устрашающей. Три славных, любивших его когда-то человека. Отец – добрый, благородный и трудолюбивый. Мама, которая всегда могла служить опорой. Брат Дейви, ушедший слишком молодым, для того чтобы успеть согрешить. Семья, семья… Да, это была хорошая идея приехать из Нью-Йорка в дом своего детства, чтобы пообщаться с отцом, матерью и братом и своими глазами убедиться в том, что их скромные надгробия находятся в полном порядке – последняя дань уважения этим чистым и любимым душам. На следующий день после концерта, на котором давали «Реквием» Моцарта, Деймон посмотрел текст Мессы. Память еще не отказывалась служить ему, а школьных запасов латыни хватило, чтобы прочитать и запомнить первую часть. Он произнес ее вслух над родными могилами: Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux preprtua luceat eis. Те decet hymnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur volum in Jerusalem. Exaudi orationen meam, as te omnis caro veniet [[6] Покой вечный даруй им, Господи, и да воссияет твой неизбывный свет.Тебе, Боже, принадлежит хвала на Сионе, и Тебе воздастся обет в Иерусалиме.Ты слышишь молитву; к Тебе прибегает каждая плоть.] Он не стал повторять три первые строки Мессы и сразу прошептал две последние, мрачно звучащие фразы: «Kyrie eleison, Christe eleison» [[7] Господи, помилуй, спаси Христос.] Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой, чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было… С чувством стыда за то, что взвалил заботу о своих близких на чужих людей, он вышел с кладбища, отыскал ближайший цветочный магазин, купил там несколько белых лилий и, вернувшись к могилам, положил ароматные хрупкие цветки у каждого надгробного камня. Покойтесь в мире, добрые души, подумал он, и вступитесь за меня… И чтобы хорошо тебе было… Проявлений эгоизма невозможно избежать даже в самых благочестивых поступках. Бросив последний прощальный взгляд, он вышел с кладбища и медленно покатил на арендованном автомобиле по городу. Погрузившись в прошлое, он решил навестить места, где провел счастливые детство и юность, – старик, обращающийся к родникам памяти, вспоминающий те времена, когда ему неведомы были заботы и не надо было ежедневно подсчитывать те свежие раны, которые наносит возраст. Он решил, что поедет к тому старому дому, где появился на свет и где прожил восемнадцать лет вплоть до поступления в колледж. С той поры он там больше не жил. Он пройдет мимо школы, где учился, вспомнит уроки латинского и стихи «Старый моряк», которые читал вслух учитель английского языка, вспомнит школьный бал, когда впервые танцевал с девочкой. Увидит то футбольное поле, где после занятий ясными осенними днями радостными воплями приветствовал школьную команду… «А может, заглянув в телефонную книгу, – думал Деймон, – я увижу, что в городе еще остались друзья, которых я так быстро забыл, хотя в те годы не сомневался в том, что наша дружба продлится всю жизнь». Теперь вернемся к живым, подумал он. Или пока еще живым. Он вошел в мотель и, отложив завтрак, позвонил в «Холидей инн» в Берлингтон. Голос Шейлы в трубке звучал печально: – Она примерно все в том же состоянии. Это хороший признак, говорит доктор. Ох уж эти доктора… – вздохнула Шейла. – Мы вручаем им свою судьбу, цепляемся за их слова и интерпретируем эти слова самым благоприятным для себя образом. Они в этом не виноваты, но здесь уж ничего не поделаешь. Расскажи лучше о себе. Ты-то как? – Превосходно. – Оливер с тобой? – Нет. Я вечером уехал в Форде-Джанкшн. Звоню из мотеля. Решил, что полезно оставить Нью-Йорк на пару дней. – Форде-Джанкшн, – произнесла она почти осуждающе. – Неужели тебе мало неприятностей, которые ты пережил в последнее время? – Я прекрасно провел утро, – сказал он. – Поверь. Это была великолепная идея. – Надеюсь, – протянула Шейла с сомнением. – Послушай, – продолжала она, – я не могу бросить школу больше чем на пару дней. Поэтому оставайся там, где ты сейчас, или странствуй в других местах, если тебе это нравится. Только не возвращайся в Нью-Йорк до тех пор, пока я туда не приеду. Я вот что подумала. Пасхальные праздники начинаются через неделю. Мы могли бы вместе уехать в Олд-Лайм дней на десять и все это время не видеть ни одной живой души. Мы оба смогли бы немного отдохнуть, а если что-то случится с мамой, то Берлингтон от тех мест совсем недалеко. Как тебе нравится эта идея? – Понимаешь… – Деймон начал что-то толковать о работе, но Шейла не дала ему закончить. – Подумай об этом, – сказала она. – Сразу решать не обязательно. Позвони мне завтра утром, и мы еще раз все обсудим. Я обещала доктору, что к десяти буду в больнице. Пожалуйста… Пожалуйста, береги себя, дорогой. И оставь своих мертвых покоиться в мире. Первым делом он проехал к дому, в котором родился и где прожил все годы до поступления в колледж. Он свернул на знакомую улицу и, доехав до старого дома Вайнштейнов, убавил скорость. Дом стоял в некотором отдалении от проезжей части улицы. Перед ним, как и перед другими домами, была разбита прекрасно ухоженная зеленая лужайка. Дом Вайнштейнов, как и другие на этой улице, обшитые вагонкой или гонтом, выглядел весьма скромно и старомодно. Единственным его украшением была уютная веранда с резным орнаментом в викторианском духе. С этим домом у Деймона были связаны особые воспоминания. Одногодок Роджера Манфред Вайнштейн был его лучшим другом до того момента, когда, поступив в разные колледжи, они расстались. Манфред был одним из лучших спортсменов города, выступая на месте шортстопа в бейсбольной команде школы. С похожими на паклю волосами, курносый и круглолицый, он сохранил детскую розовощекость, несмотря на многие часы, проведенные под жарким солнцем. Манфред обладал глубоким, совершенно не соответствующим возрасту голосом, который перекрывал гомон зрителей в те моменты игры, когда он подбадривал питчера. Учился Манфред прилично и любил читать (в основном Дюма и Джека Лондона), но фанатично одержим был лишь одной идеей – повысить класс своей игры. Как и подобало лучшему другу, Деймон, никогда не слывший хорошим атлетом, многие часы после школы подавал Вайнштейну низкие мячи, которые тот ловко перехватывал. Тренировки продолжались до темноты, и к этому времени на опустевшем поле маячили лишь силуэты двух друзей. Все приятели Манфреда уверенно предсказывали, что он в конце концов будет играть в одной из главных бейсбольных лиг. Только сейчас Деймон осознал, что ни разу не встречал имени Вайнштейна в отчетах о матчах в Американской или Национальной лигах. Интересно, что у него пошло не так? Вайнштейн поступил в Арнольд-колледж в Нью-Хейвене, где в основном готовили преподавателей физвоспитания, а Деймон, собираясь в качестве актера штурмовать Бродвей, поступил в колледж Карнеги, славившийся своей театральной школой. Во время каникул Манфред выступал за одну из команд промежуточной лиги, вербовавшей игроков из числа студентов, а Деймон работал в разъездных летних театрах. Когда разразилась война, Манфред поступил в морскую пехоту, а Деймон завербовался на торговый флот, так как его семья уже испытывала серьезные финансовые трудности и заработок матроса помогал родителям удержаться на плаву. Вернувшись в Форде-Джанкшн на похороны отца, Деймон узнал, что Манфред был тяжело ранен на Окинаве и все еще находится в Военно-морском госпитале. Медленно подъезжая к дому Вайнштейнов, Деймон вдруг почувствовал приступ душевной боли из-за того, что время и география положили конец их доброй мальчишеской дружбе. Он оставался в неведении о том, как Манфред распорядился своей жизнью. Более того, он не знал, жив Манфред или умер. Деймона занимал вопрос: узнали бы они друг друга, если бы их пути пересеклись? Не только быстрый юный бейсболист интересовал когда-то Деймона. Сестра Манфреда Элси, она была на год старше брата, оказалась первой девицей, с которой переспал Роджер. В то время ей было восемнадцать, а ему – семнадцать. Блондинка с голубыми глазами и миленькой мордашкой, немного полноватая, как и брат. Полнота ее не портила, а, напротив, делала еще более привлекательной. Элси была застенчивой и романтичной натурой, хотя внешне казалась умудренной опытом дамой. Старше своего возраста она выглядела потому, что удлиненный, тонкий, чуть с горбинкой нос придавал ей экзотическую, почти суровую красоту. Элси была одной из лучших учениц. Она жадно поглощала книги и помогала брату и Деймону готовиться к экзамену по истории – ее любимому предмету. Девушка однажды призналась Деймону, что мечтает учиться в Сорбонне и путешествовать по Европе, по тем местам, о которых читала: Азенкур, поля сражений Наполеона, церковь в Сан-Хуан-де-Лус, Мадрид, где умер Веласкес. Она не могла поверить, что могила и церковь, где обрел вечный покой бедный художник, не сохранились. Деймон с десяти лет был по уши влюблен в нее и совершенно потерял голову, когда она в первый раз его поцеловала, а затем и отдалась ему. Деймон и Элис до той поры хранили девственность, и роман их оказался на редкость нескладным и коротким. После всего лишь второй торопливой любовной встречи (дело происходило в комнате Деймона, который не знал, когда могут вернуться родители) неопытный и застенчивый Роджер, имевший весьма смутные представления о том, какие меры предосторожности предпринимает Элис, спросил, что та станет делать, если забеременеет. – Я убью себя, – спокойно ответила она. Вспомнив слова Элис, Деймон подумал о радикальных сдвигах в обычаях и сознании молодежи, столь существенно изменивших лицо Америки со времени его молодости. Детей у него не было, если исключить сына Джулии Ларч, но от друзей, имевших детишек тинейджеров, он слышал о том, как мальчики, еще не имевшие права голоса, приводили домой на уик-энд случайных девиц, когда дома были их родители, и как любящие мамочки сажали на противозачаточные таблетки своих дочек начиная с пятнадцати лет. Деймон не знал, хорошо это в конечном счете или плохо, выиграла ли от этого любовь или проиграла, но был уверен в том, что современная восемнадцатилетняя девица не объявит о намерении расстаться с жизнью из-за какой-то там беременности. А тогда, услышав слова Элси, Деймон пришел в ужас и больше к девушке не прикасался. Она на год раньше его окончила школу и тут же уехала из дома. Проработав лето в Бостоне, Элси поступила в колледж. С тех пор они никогда не встречались. Манфред ничем не давал понять, что ему известно о романе сестры с его лучшим другом. Интересно, почему молчал Манфред, думал Деймон, проезжая мимо дома Вайн-штейнов, потому что не знал или из чувства такта? Привыкнув к тому, как после войны постоянно меняется вид Нью-Йорка и как там ухудшается качество жизни, Деймон восхищался неизменностью этой улицы. Мирная и тихая, она, наверное, выглядит точно так же, как и сто лет назад. Видимо, и через сотню лет она останется все такой же. С того времени, когда был здесь последний раз, он нашел лишь одно заметное отличие – растущие вдоль тротуара деревья стали неизмеримо больше. Его бывший дом оказался примерно таким, каким был в день похорон отца. Тогда, однако, он сиял белизной, а теперь обрел темно-коричневый цвет и на окнах появились красные ставни. Отец завешал дом сыну, но выплаты по закладным оказались слишком большими. Деймон, который в то время еще пытался отвоевать для себя скромный плацдарм в театре Нью-Йорка, прекрасно понимал, I что даже с теми доходами, которые появятся, если он ухитрится сдать дом в аренду, средств на ежегодные выплаты все равно не хватит. Дом Деймон продал и посчитал удачей, что вырученных денег хватило на то, чтобы расплатиться с долгами отца. Предшествующие смерти годы оказались для старого больного человека крайне неудачными. Попытки удержать плаву свой бизнес в близлежащем Нью-Хейвене, куда он в течение многих лет ежедневно ездил на поезде, привели к потере всех средств, которые ему удалось ранее накопить, Умер он без гроша в кармане. Деймон остановил машину и внимательно посмотрел на дом. Лужайка перед ним была хорошо ухожена, а у веранды стояли детская коляска и велосипед. Каждые два года он помогал отцу белить дом и сарай на заднем дворе, где отец мастерил миниатюрные игрушки: крошечные, впряженные в тележки лошадки, с точно воспроизведенной в нужном масштабе (вплоть до бронзовых пряжек) кожаной сбруей; заводные старинные паровозики с угольными тендерами и прицепленными к ним вагончиками; кони-качалки; оловянные солдатики в форме времен Революции и Гражданской войны. Солдатики были вооружены ружьями, а рядом с ними катили артиллерийские упряжки. Отец имел золотые руки и не страдал честолюбием. А когда, уже находясь при смерти, он сказал сыну, что зря растратил жизнь, мастеря какую-то ерунду, Деймон вспомнил довольное посвистывание отца, когда тот, сидя дни напролет в своем сарайчике, занимался резьбой по дереву или изящно раскрашивал мундиры солдатиков. В их доме все предметы располагались в строгом геометрическом порядке и имели безукоризненный вид, так же как и лужайка у дома. Мама прекрасно справлялась с хозяйством. Несмотря на то что три дня в неделю ей приходилось сидеть в клетушке рядом с мастерской отца в Нью-Хейвене, заполняя бухгалтерские книги, отпрааляя письма и проверяя накладные, в их доме царила чистота и всегда вкусно пахло. Вспомнив тот доведенный до блеска порядок в духе Новой Англии, в котором он был взращен, Деймон непроизвольно улыбнулся при мысли о том, в какой бы ужас пришла мама, увидев горы пыльных грампластинок и книг, которыми за все эти годы завалил свое жилище ее сын. Он подавил желание выйти из машины, постучать в дверь, представиться, узнать, кто теперь здесь живет, и, если удастся, заглянуть в дом. Ностальгия легко может перерасти в мазохизм, а мазохистом он никогда не был. В тот момент, когда он собрался запустить двигатель, дверь дома распахнулась и из нее выбежал темноволосый мальчик. На нем были вельветовые брюки и свитер, а в руке он держал бейсбольную перчатку. Деймон внимательно посмотрел на мальчика. Он вполне мог быть тем парнишкой, который увертывался от такси на Шестой авеню. Впрочем, он мог быть и близнецом мальчишки с фотографии в альбоме – то есть самим Деймоном. Мальчик отвел велосипед от веранды, вскочил в седло, с любопытством взглянул на сидевшего в машине Деймона и закрутил педалями. Деймон потряс головой. Он был недоволен собой и теми трюками, которые начали выкидывать с ним время и память. Он завел мотор и развернул машину в том направлении, откуда приехал. Томас Вулф был не совсем точен, когда писал, что возвращаться в свой дом нельзя, подумал Деймон. Сам Вулф отправился к себе домой, но уже после смерти. Домой возвращаться можно, но лучше этого не делать. Медленно проезжая по улице, он увидел, что у дома Вайнштейнов какой-то мужчина, примерно одного с ним возраста, выравнивает с помощью лопаты цветочный бордюр вдоль границы лужайки. На голове садовода осталось лишь немного жидких седых волос, а милая детская округлость тела перетекала в объемный животик, но тем не менее Деймон узнал его даже с расстояния в двадцать ярдов. Это был Манфред Вайнштейн. Деймон не знал, как поступить – притормозить или нет? Что, в конце концов, могут они сказать друг другу после стольких лет разлуки? Не будут ли они смущены или разочарованы этой встречей? Не станут ли стыдиться один другого? Они небрежно расстались на следующий день после выпускной церемонии. – Увидимся. Не пропадай. Удачи тебе. – Бывай. Разлука на лето, казавшаяся едва заметной щелью, стала расширяться и углубляться, превратившись вначале в ров, затем в геологический разлом и наконец в бездонный провал. Деймон снял ногу с педали тормоза, чтобы надавить на газ. Но опоздал. – Боже мой! – Манфред Вайнштейн бежал к нему, не выпуская из рук лопату. – Роджер Деймон! Деймон вылез из машины, и несколько мгновений они молча стояли, глядя друг на друга с идиотскими улыбками. Затем пожали друг другу руки. Манфред бросил лопату, и они обнялись, чего, будучи молодыми людьми, никогда не делали. – Какого дьявола ты здесь оказался? – спросил Вайнштейн. – Тебя навестить приехал, – ответил Деймон. – Все тот же, но уже изрядно потертый, врун хренов! – сказал Манфред. Голос его гремел по-прежнему, и Деймону оставалось лишь надеяться, что соседи не услышат, как Вайнштейн приветствует друга детства. – У меня там кофе на плите, – продолжал Манфред. – Пошли в дом. Нам есть о чем потолковать. Столько времени прошло!… Они сидели за хорошо выскобленным деревянным столом на кухне, где, бывало, мать Манфреда, высокая, пышная женщина в крахмальном синем переднике, окаймленном белыми кружевами, угощала их молоком и домашним печеньем, когда они являлись домой после игры. Теперь они тянули кофе из кружек. Кофе Манфред наливал из кофейника, стоящего на чуть теплой дальней конфорке плиты. Он жил один. Когда Вайнштейн лежал в госпитале после войны, его отец продал принадлежавший ему магазин готового платья, в котором после окончания колледжа работал Манфред. Деймон прервал поток воспоминаний вопросом: – С какой стати ты занялся торговлей галстуками и смокингами? Я думал, ты хотел стать профессиональным бейсболистом. – И я так думал, – горестно произнес Вайнштейн. – На меня уже положили глаз скауты из «Бруклин Доджерс» и «Ред Соке». Но тут я совершил глупость. – На тебя не похоже. – Это ты так думаешь. Из своих ошибок я мог бы соорудить небоскреб. Как и всякий другой, мне кажется. – Так что же ты натворил? – Я играл свой последний сезон за Арнольд-колледж. Мы вели семь-три, поляна обледенела, и все, кроме твоего горящего энтузиазмом друга, начали беречь свои кости. Мяч был справа от меня, но в то же время далеко от третьей базы. Я резко пошел вправо и взял мяч, однако при этом потерял равновесие, не говоря уж о том, что бросок был сильным. Мне надо было просто удержать мяч и позволить парню пробежаться до базы. На результат игры это не влияло. Но вместо этого я в падении послал мяч за спину и тут же почувствовал, как в плече у меня что-то треснуло. Оказалось, это треснула моя карьера. В одно мгновение. – Он вздохнул. – Кому нужен шорт-стоп с дохлой лапой? Вместо того чтобы играть во «Всемирной серии», я кончил тем, что стал продавать галстуки и смокинги, как ты тонко заметил, этим йельским зазнайкам. А мой папаша заявил по этому поводу: «Человек должен есть». Старик до ушей был набит подобными сентенциями, – ухмыльнулся Вайнштейн. – Так или иначе, но я рад, что он еще жив. Мама же тихо умерла. Папаше сейчас без малого девяносто, он живет в Майами – веселый вдовец в обществе престарелых красавиц. В письмах из солнечного края он все еще продолжает одаривать меня самородками своей доморощенной мудрости. После войны я женился. Удачный брак, если так вообще можно говорить о браках. Супруга оказалась хорошей хозяйкой, не ворчала, а если и ворчала, то я этого не помню. Она подарила мне пару славных детишек – мальчика и девочку. Ребята уже взрослые и работают в Калифорнии. Давай сменим тему, – довольно резко сказал Манфред. – Я много лет не вспоминал о своей жизни в Нью-Хейвене. Кое-что мне о тебе известно. Я читал в газетах о твоих успехах. Ты, похоже, птица высокого полета? – Среднего, – ответил Деймон. – Хорошая жена. Вторая, правда. После первой ошибки я вел себя крайне осторожно. Детей нет… насколько мне известно, – вспомнив о Джулии Ларч, закончил он. – После того как я узнал о тебе из газет, мне следовало бы тебя навестить, – сказал Вайнштейн. – Жаль, что ты этого не сделал. Ради нашего доброго прошлого. – Нашего прошлого… Как одна секунда… – Манфред на мгновение закрыл глаза, а затем взмахнул рукой, как бы отметая невидимую паутину. – Я слышал, ты спрашивал обо мне, когда был здесь на похоронах отца, – сказал он. – У меня даже появилась мысль тебе написать, но я тогда тратил все силы на то, чтобы остаться в живых. На другое энергии не оставалось. – И сколько же времени ты провел в госпитале? – Два года. – О Господи! – Там было не так уж и плохо, – сказал Вайнштейн. – В меня никто не стрелял, и я занимался самообразованием. Делать было нечего, и я читал все, что попадало под руку. Лицо Вайнштейна покрывали резкие морщины, а щеки обвисли. Он выглядит очень старым, подумал Деймон. Полный жизни юный бейсболист давно исчез. – Морская пехота… – грустно продолжил Манфред, -…пошел добровольцем через неделю после Перл-Харбора. Я торговал готовыми костюмами в лавке отца в Нью-Хейвене, и мне показалось, что это не то место, где американцы будут сражаться с нацистами. Впрочем, я не видел ни единого немца, – горько улыбнулся он. – Но зато вдоволь насмотрелся на желтые рожи. Нацисты и евреи… – Манфред скривился. – Надо было показать гоям, что и у евреев тоже есть яйца, даже если их при этом могут отстрелить. Надеюсь, израильтянам удалось частично избавиться от этого комплекса. – Он пожал плечами. – Никогда не знаешь наверняка, правильно ты поступаешь или нет. Я стал артиллерийским сержантом. Где-то в доме валяется «Бронзовая звезда» – думаю, получил ее за то, что остался жив, – негромко рассмеявшись, бросил он. – Когда я вышел из госпиталя, меня не очень прельщала перспектива стать продавцом в очередном магазине готового платья. Один приятель, с которым мы вместе служили, был копом в Нью-Хейвене, и он уговорил меня поступить в полицию. Это была неплохая жизнь, и для меня она была наполнена особым смыслом. Не хочу, чтобы мои слова были похожи на спичи Джорджа Вашингтона или напоминали выступления какого-нибудь отставного адмирала с налитыми кровью глазами, но защищать свою страну, как мне кажется, можно разными способами. Возможно, это звучит сентиментально, но я думаю так: если человек, выполняя работу, ставит на карту свою жизнь, то он тем самым одновременно взваливает на свои плечи огромную ответственность. Если этой стране и суждено когда-нибудь погибнуть, то она погибнет от беззакония. Грабежи средь бела дня, расовые волнения, заказные убийства, напропалую ворующие политиканы, пылающие ради получения страховки городские кварталы, детишки, играющие в ковбоев и индейцев с настоящими револьверами в руках, покупающие наркотики фунтами, чтобы, накурившись или уколовшись, протестовать против призыва в армию, Национальная ружейная ассоциация, которая горой стоит за то, чтобы каждый идиот-невротик хранил в своем доме целый арсенал, автомобилисты, гоняющие свои машины так, словно они не мирные обыватели, а индейцы апачи, вступившие на тропу войны. – Он уже рычат, и голос его гремел раскатами по всему дому. – Некоторое время я служил в дорожной полиции. Когда я останавливал гнавших со скоростью девяносто миль в час водителей лишь для того, чтобы напомнить им, что в Коннектикуте скорость ограничена пятьюдесятью пятью милями, они смотрели на меня так, будто я обозвал их мать шлюхой, и были почти готовы линчевать губернатора, посмевшего якобы унизить честь их штата, ограничив скорость и сведя уровень смертности на дорогах до самого низкого во всей Америке. Я говорю, как проповедник на религиозном бдении негров – сборщиков хлопка из секты «Возрождение», – посмеиваясь над собой, продолжал он. – Но тот, кто не верит в закон, не верит ни во что. Я встречал множество продажных копов, но это не ставит под сомнение саму идею. Кроме того, работа мне нравилась. Возможно, я просто привык иметь дело с оружием и находиться среди крутых парней… – Последние слова он произнес чуть ли не извиняющимся тоном. – Как бы то ни было, но пять лет назад в чине лейтенанта-детектива я вышел в отставку с неплохой пенсией. Все хорошее и плохое теперь осталось в прошлом. Я работаю в саду, немного играю в гольф, сужу игры Детской лиги, иногда отправляюсь на школьный стадион, чтобы показать шортстопам, как надо хватать низко летящие мячи, и время от времени навещаю своих детей в Калифорнии. Я гремлю костями в старом доме, который на милю больше, чем мне требуется. Но Фордс-Джанкшн очень славный город, другого дома я не знал, и меня воротит при мысли о том, чтобы от него избавиться… Такова, Роджер, жизнь Манфреда Вайнштейна, сжатая до двух минут. Маловато для книги, не так ли? – закончил он и снова виновато рассмеялся. – Да, на книгу, пожалуй, не потянет, – сказал Деймон. – Я любил тебя, в частности, за то, Роджер Деймон, – фыркнул Вайнштейн, – что ты всегда делал все, чтобы я не раздувался, как индюк. Даже в мой первый год в Молодежной лиге, когда коэффициент моих точных ударов битой составил ноль целых, триста пятьдесят шесть тысячных. Счастлив видеть, что ты с тех пор совершенно не изменился. – Я знаком еще с одним копом, служившим в морской пехоте, – сказал Деймон. Он вдруг понял, что подсознательно все время сравнивает сидящего напротив него старого, мягкого, похожего на счастливого деда человека с сухим, скрипучим, никогда не меняющим каменного выражения лица лейтенантом Шултером. – Имя Шултер тебе что-нибудь говорит? – спросил Деймон. Вайнштейн, казалось, был удивлен. – Я слышал о нем. Время от времени мы получали от него ориентировки. Отдел расследований убийств полиции Нью-Йорка. – Что можешь о нем сказать? – Какие, к дьяволу, у тебя могут быть контакты с сыщиком из отдела убийств? – Это длинная история, – вздохнул Деймон. – У нас впереди целый день. По крайней мере у меня. Во взгляде Вайнштейна появилась жесткость, и на какой-то миг Деймон увидел перед собой одновременно артиллерийского сержанта из корпуса морской пехоты и детектива из большого города. Он понял, что Манфред Вайнштейн способен стать весьма неприятным человеком на то время, когда ведет расследование. – Ну ладно… – сказал Деймон. – Все началось с телефонного звонка. Он рассказал обо всем. Об угрозе Заловски, сообщении на автоответчике, разговорах с Шултером, о списках, которые Деймон составлял, и о своих снах. Не забыл Роджер поведать и о том, как встретил на улице умершего много лет назад человека, и о мальчишке с бейсбольной перчаткой с Шестой авеню, и о таком же мальчике, отъехавшем на велосипеде от дома, где родился сам Роджер. И оба эти мальчика так походят на него в детстве. Вайнштейн напряженно слушал. Он не сводил глаз с лица Деймона, как бы пытаясь отыскать ключ к решению загадки. Возникало ощущение, что, несмотря на физическое различие, психологически эти два человека имеют много общего. Французы называют это «ла деформасьон деметье», вспомнил Деймон. Оказывается, он знал язык лучше, чем думал. – В конечном итоге моя жена и я решили, что люди, которых можно подозревать, угрозы не представляют. Один из них, возможно, не любит меня так, что у него возникло желание досадить мне. Не более того. Список недругов я Шултеру составил, но если хочешь знать правду, Манфред, – Деймон понимал, что начал повторяться, – то угроза исходит не от них. – С таким же успехом я мог выбрать наугад имена из телефонной книги. Будь сейчас не двадцатый век, я обратился бы к Папе за разрешением изгнать из меня демона. Демон – Деймон… Очень близко, разве не так? – А что тебе нутро подсказывает? – спросил Манфред. – Я бы к нему на твоем месте прислушался. Деймон не знал, что сказать. Подумав о своих снах и дневных видениях, он неуверенно произнес: – У меня такое чувство, что где-то бродит вполне реальный человек, который хочет меня убить. – В этом я не сомневаюсь. Я хочу знать, как ты намерен разбираться с ситуацией, когда вернешься в Нью-Йорк. – Я принял решение. Если он позвонит еще раз, то я отправлюсь на встречу с ним. Когда бы это ни случилось. Ночью, днем… Хочу покончить с этим делом раз и навсегда. – Ты сказал об этом Шултеру? – Еще нет. – Собираешься сказать? – Да. – Хочешь знать, что он тебе ответит? – В голосе Вайнштейна прозвучала жесткая нотка. – Шултер скажет тебе то, что я скажу сейчас: ты сошел с ума. Кем бы ни оказался этот парень, он будет вооружен. Наверняка он полный псих. Тебе повезет, если он, просто умыкнув тебя и где-нибудь спрятав, станет ждать выкупа. Если, конечно, он все затеял ради денег. Не знаю, чем ты занимался и что читал в последнее время, но разве тебе не известно, что люди по всей Америке пыряют друг друга ножами и стреляют за доллар, за место для парковки, за пачку сигарет или за то, что кто-то родился с белой кожей, а кто-то – с черной?… – Так или иначе, Манфред, но с этим надо кончать, – сказал Деймон. – Все это сводит меня с ума. Временами мне кажется, что я обитаю в доме, населенном призраками, что какой-то колдун, насылая проклятие, вонзает иглы в куклу, и эта кукла – я. Вайнштейн встал и налил кофе Деймону и только потом себе. Поставив кофейник на плиту, он помешал сахар, и позвякивание ложки о край кружки было единственным звуком, нарушавшим тишину пустого дома. Он поднял голову и задумчиво посмотрел в потолок, как бы надеясь прочитать там ответ на сложную задачку. Он потер щеку, и вчерашняя щетина от прикосновения с ладонью издала шуршащий звук. Деймон молча смотрел на него, начиная жалеть о том, что вышел из машины и взвалил на плечи вновь обретенного старого друга свои проблемы. Но одновременно он испытывал облегчение, поделившись тревогами с человеком, который искренне озабочен его безопасностью, тем более что он посвятил свою жизнь охоте на преступников. Вайнштейн заговорил резко, не терпящим возражения голосом. – Невозможно, – сказал он. – Категорически нельзя допустить, чтобы ты встречался с этим типом, кем бы он ни был, один на один. Мы сделаем вот что. Отправимся в Нью-Йорк вместе, и я буду рядом с тобой. Денно и нощно. – Но… – начал было протестовать Деймон. – Никаких «но»! – Однако могут пройти недели или даже месяцы, прежде чем он снова позвонит. Может, он вообще больше не объявится. Я не имею права вытаскивать тебя из дома, подвергать опасности… – Времени у меня сколько угодно, – прервал его Вайнштейн. – У меня крошечная квартирка. Мы с Шейлой спим на двуспальной кровати. Ты сможешь расположиться лишь на кушетке в маленькой комнате, которую я иногда использую для работы… – Мне доводилось спать и в худших условиях. Так или иначе, но я перед тобой в долгу за те долгие часы, которые ты потратил зря, подавая мне низкие мячи. – Тот еще долг, – саркастически заметил Деймон. – У тебя не было шансов погибнуть, даже если бы я запустил мяч не туда, куда надо. – Пей кофе, – сказал Манфред. – Пока он окончательно не остыл. – Он отпил из кружки и продолжил: – Здесь мне заняться абсолютно нечем. И мне очень по душе идея убрать с улиц еще одного сукиного сына. – Вайнштейн захохотал, как счастливый ребенок. – Это доставит мне радость. А на тот случай, если парень станет чинить неприятности, со мной будет пистолет. – И, словно предвкушая особое удовольствие, он зловеще ухмыльнулся. – Пожалуй, настало время оторвать мою старую задницу от скамейки. Я уже чувствую себя гораздо моложе. А ты, пожалуй, позвони жене и сообщи, что в вашем доме появится гость. И кроме того, мне пора познакомиться с этой леди. – Хорошо, хорошо, – сказал Деймон. – Если ты действительно настроен поступить как последний дурак, то я тебе благодарен. – Когда ты намерен возвращаться? – спросил Вайнштейн. – У тебя еще есть дела в этом городе? – Нет. Я сделал все, что хотел. – Он вспомнил белые лилии на могилах. – Я просто обозревал город, когда вдруг заметил тебя. – Премного благодарен, хотя благодарить-то тебя не за что, – улыбнулся Вайнштейн. – Мне остается только побриться, приодеться, чтобы сойти за джентльмена, и смазать пистолет. Ты уже расплатился в отеле? – Нет. – Вернешься через час, я буду готов. Ты уверен, что сможешь снова отыскать дорогу к моему дому? – Если я заблужусь, то спрошу, как к тебе проехать, Манни, – с улыбкой ответил Деймон. Вайнштейн еще в юности дал всем ясно понять, что никто не смеет называть его Манни. Даже Деймон называл его так всего несколько раз. Это случалось, когда он злился на друга или когда хотел задеть его. – А ты и в самом деле считаешь, что тебе необходим револьвер? – Здесь тебе не Англия, Роджер. В Соединенных Штатах, мать ее растак, Америки копы не расстаются с оружием. Если они хотя бы на двадцать четыре часа оставят свои пушки дома, то во всех городах этой благословенной страны случится Варфоломеевская ночь. – Тебе приходилось убивать? – спросил Деймон и тут же пожалел, что задал этот вопрос. – Я служил в морской пехоте. Мы там не в пинг-понг играли, – ответил Манфред, подняв брови и явно забавляясь растерянностью друга. – Я хочу сказать – в мирной жизни… – Для копов мирной жизни не существует. В мирной, как ты выражаешься, жизни я прикончил двоих. И они этого вполне заслуживали. За каждого из подонков я получил по медали. Не волнуйся. Без необходимости я палить не стану. И постараюсь нанести как можно меньший ущерб. – Знаешь ли ты, престарелый ближний стоппер, чему я рад больше всего? – спросил Деймон и тут же ответил: – Тому, что ты играешь за меня. Он встал из-за стола. Вайнштейн последовал его примеру. – Послушай, Манфред, есть еще кое-что, о чем мне следовало бы спросить раньше, – сказал Деймон. – О чем? – поинтересовался Вайнштейн, подозрительно глядя на друга. – Как Элси? – Она умерла, – небрежно обронил Вайнштейн. – Она сменила религию, вступила в секту «Христианская наука», перестала обращаться к врачам и шестнадцать лет назад благополучно скончалась. Вопросы имеются? – резко спросил он. – Нет. – Еще один сон, подумал Деймон, еще одна тень присоединилась к процессии призраков. Но от вопроса он все же удержаться не смог: – Ей удалось побывать в Европе? – Нет. В Бостоне она вышла замуж за кусок дерьма. На любой работе он не задерживался больше двух недель, и ей пришлось его содержать. Он был полоумным писателем и беспрестанно вопил по поводу своего атеизма, издеваясь над евреями за то, что те, как он говорил, напустили чуму христианства на мир – его мир. Я несколько раз намеревался хорошенько вздуть сукина сына, но сестра каждый раз удерживала. Думаю, она из-за него и вступила в секту. Говнюк еще жив. Такое вот везение. Когда я в последний раз слышал о нем, он занимался организацией вонючих «встреч по интересам». Собирается компания, и все в кромешной тьме трахают друг друга, дабы обрести истину. Вот до чего опускаются люди, перестав верить в Бога. Как у тебя с верой, Роджер? – Пятьдесят на пятьдесят. – Это лучше, чем ноль-ноль, – сказал Вайнштейн. – Если бы мне пришлось менять религию, то я стал бы католиком. Они прощают грешников. Думаю, что мы могли бы это у них позаимствовать. Я до посинения втолковывал Элси, что если она твердо решила порвать с иудеями, то пусть идет к католическим попам. Там по крайней мере есть стиль и ритуалы. За ними уходящая в глубину веков история. И музыка в их храмах получше. – Он горько рассмеялся и спросил: – Почему вы тогда расплевались? – А вот этого я тебе не скажу. Не мог же он заявить верующему человеку, что его сестра угрожала совершить самоубийство в том случае, если ее связь с лучшим другом брата приведет к нежелательным последствиям. – Что ж, ты избежал больших неприятностей. Она была дурой. Во многих смыслах. А теперь пошел вон. Веди машину осторожно. Я не хочу, чтобы ты сломал себе шею и лишил меня удовольствия опять поиграть в копа. Я провожу тебя до автомобиля. Они вышли на залитую солнечным светом улицу, и Деймон сел в машину. Перед тем как запустить двигатель, он еще раз внимательно посмотрел на Вайнштейна. Возраст, горе потерь и борьба с насилием оставили на его лице глубокие шрамы, однако глаза оставались по-мальчишески ясными. – Ты был таким тихим, миролюбивым мальчиком, – сказал Деймон. – Не помню, чтобы ты когда-нибудь дрался. Кто мог подумать, что к старости ты превратишься в такого бойцового петуха? – Я мог, – ответил, широко ухмыляясь, Вайнштейн. Глава 16 Вернувшись в мотель, Деймон первым делом позвонил в офис и попросил соединить его с Оливером. – Где ты? – с тревогой спросил Оливер. Когда Оливер нервничал, его голос повышался до писка, Так было и сейчас. – Я не в городе. Но не очень далеко. Вернусь после ленча. – Как чувствует себя мать Шейлы? – Все так же. Шейла задержится в Берлингтоне по меньшей мере до среды. – Эту ночь ты проведешь у нас или мне подъехать к тебе? – Ни то, ни другое. – Роджер, – осуждающим тоном произнес Оливер, – Шейла на меня обидится. Она решит, что я вас обоих предал. Если с тобой что-то случится, она обвинит в этом меня. – Ничего подобного она не решит и никого не обвинит. Я договорился с одним своим другом о том, чтобы он пожил у меня. – Ты это не выдумываешь? Правда? – Разве я тебе когда-нибудь лгал? – Лишь изредка, – ответил Оливер. – Но на сей раз все – истинная правда, – рассмеялся Деймон. – Звонил Проктор. Хотел с тобой поговорить. Сказал, это очень важно. Ему до конца недели надо принять какое-то решение. – Позвони Проктору и скажи, что я свяжусь с ним во второй половине дня. И перестань нервничать. – Попытаюсь, – неуверенно протянул Оливер. Деймон кончил паковать вещи, расплатился, заехал к Вайнштейну, и они вместе отправились в Нью-Йорк. Войдя в квартиру, Деймон изумился: вся прихожая была завалена коробками с книгами, пластинками и пакетами – и шуба Шейлы, и блейзер Оливера, и вельветовый пиджак, который он купил для себя. Тут же стояли две бутылки шампанского. Оно было теплым. Он просто забыл о своем покупательском экстазе и не догадался сообщить уборщице о том, что следует делать со всем этим барахлом. – Великий Боже, – произнес Вайнштейн, – у тебя здесь что, рождественское утро? – Я вчера кое-что купил, – ответил Деймон (неужели это было только вчера? Кажется, прошло столько времени!). – Некоторые жизненно необходимые вещи – книги, грампластинки, одним словом, что-то в этом роде. – А это? – поинтересовался Вайнштейн, показывая на огромную коробку. – Наверное, заказанный мной проигрыватель. – Ты готовишься к атомной войне? – Ну нет, все не так страшно, – рассмеялся Деймон. – Я увезу эти вещи в свой дом в Олд-Лайме. – По дороге в Нью-Йорк он успел рассказать Вайнштейну как о доме, так и про обстоятельства, в силу которых Манфред не сможет этим вечером познакомиться с Шейлой. – Несмотря на то что я укроюсь в глухомани, у меня наверняка время от времени будет возникать желание вспомнить о цивилизации большого города. Тогда мне и понадобится все это. – Если бы цивилизация заключалась только в этих предметах, – сухо заметил Вайнштейн, – то ее гораздо легче было бы терпеть. Они прошли в гостиную, которую Вайнштейн внимательно осмотрел, а оттуда в маленькую комнату, где иногда работал Деймон. – Боюсь, спать тебе придется здесь, – сказал Деймон, показывая на узкую и коротковатую кушетку. – Какое счастье, что я не достиг того роста, который намечала для меня природа. Но все еще впереди. Предупреждаю: я храплю! – Будем закрывать дверь. – Моя супруга любила говорить, что мой храп слышен даже в Покипси. Так что дверь – это ничто, – сказал Вайнштейн. – Между прочим, я заметил, что на входной двери у тебя два замка. Верхний совсем новый. Ты его поставил недавно? – После первого звонка. – Сколько человек имеют ключи? – Шейла, я и приходящая уборщица. – Может, мне стоит потолковать с этой приходящей? – Это толстая, высокая, темнокожая дама с могучим контральто, – со смехом ответил Деймон. – Она поет в церковном хоре в Гарлеме, мы ее несколько раз слушали. Она работает у нас больше пятнадцати лет. Мы разбрасываем по дому деньги, драгоценности Шейлы. К ним она никогда не притрагивалась. Единственное преступление, которое она могла совершить за всю свою жизнь, так это взять не ту ноту во время пения. – Хорошо, – сказал Вайнштейн, – вычеркнем контральто из списка подозреваемых. Тем не менее на замки не очень полагайся. – Я и не полагаюсь. Именно поэтому я так рад, что ты здесь, хотя знаю, что ты не дашь мне выспаться. В этот момент зазвонили оба телефонных аппарата – в гостиной и спальне. Вайнштейн вопросительно взглянул на Деймона и спросил: – Ты намерен ответить? – Естественно. Мой приятель никогда не звонит днем. Это была Шейла. – Я только что звонила в мотель в Фордс-Джанкшн, и мне сказали, ты уехал. Я решила, что ты уже дома. Оливер с тобой? – Нет. – Но ты же обещал не оставаться дома один. – Я не один. Со мной мой старинный друг. Ты помнишь, я тебе о нем рассказывал. Манфред Вайнштейн из Форде-Джанкшн. Теперь же Манфред отставной детектив, и во имя детской дружбы он решил сделать мне одолжение. Словом, присосался как пиявка. Кроме того, он вооружен до зубов. Деймон говорил весело, как будто присутствие в доме гостя с наплечной кобурой, из которой торчала рукоятка короткоствольного револьвера тридцать восьмого калибра, очень его радовало. – А ты все это не изобретаешь? – подозрительно спросила Шейла. – Для того чтобы я не беспокоилась. – Можешь с ним поговорить. Манфред, – позвал он, – подойди и скажи несколько слов хозяйке дома. – Мэм, – прогремел в трубку Вайнштейн своим обычным тоном, – позвольте мне прежде всего поблагодарить вас за гостеприимство. Если громкость речи может успокоить, то Шейла должна перестать волноваться, подумал Деймон. Голос Вайнштейна звучал как бас профундо. Если бы его можно было взвесить, он потянул бы фунтов на двести двадцать. Вайнштейн некоторое время внимал молча, и стоящий рядом Деймон улавливал беспокойство в голосе жены, хотя слов разобрать не мог. – Не волнуйтесь, мэм, – сказал Вайнштейн, – он будет в такой же безопасности, как младенец в руках матери. Надеюсь, скоро буду иметь удовольствие встретиться с вами. – Затем Манфред вручил трубку Деймону со словами: – Она хочет поговорить с тобой. – Роджер, – сказала Шейла, – конечно, очень мило, что мистер Вайнштейн предложил позаботиться о тебе, но мне хотелось бы оказаться сейчас дома, чтобы во всем убедиться самой. К сожалению, это невозможно. Мама все в том же состоянии. «Коматозном», как говорят они – что бы это ни означало. Во вторник ожидается прибытие какого-то крупного специалиста из Бостона, и я должна задержаться здесь, по крайней мере до того, как он осмотрит маму. На работу я позвонила, и они сказали, что прекрасно обходятся без меня. Приятно узнать, что к числу незаменимых ты не относишься, – с саркастическим смехом закончила она. – Для меня ты абсолютно незаменима. – Так же, как и ты для меня. – Перейдя на шепот, она спросила: – Мистер Вайнштейн, надеюсь, не совершит ничего безрассудного? – Я лишь могу заметить, что мальчиком он был весьма осторожным, – попытался пошутить Деймон. – А с тех пор он, похоже, так и не повзрослел. Не смей из-за меня торопиться с возвращением. Ведь Манфред сказал тебе, что я сейчас в такой же безопасности, как и младенец в руках матери. – Хотелось бы в это верить, – произнесла Шейла по-прежнему тревожно. – Смотрите не напейтесь со своим другом-детективом. – Он пьет только кофе. – В таком случае не пей много кофе, – печально пошутила Шейла. – А ты перестань вести себя, как еврейская мамаша, – еще более печально пошутил Деймон, но Шейла тем не менее рассмеялась – впрочем, не слишком убедительно. – Самого наилучшего тебе, дорогой, – сказала она. – И звони чаще. Это единственный луч света в царящей здесь тьме. – Надеюсь, что специалист из Бостона поможет. – Никто не проявляет особого оптимизма. Хуже всего, если она останется в таком состоянии на месяцы, на годы… – Голос Шейлы дрогнул. – Это ужасно. Боюсь заходить к ней в палату. Я помню ее молодой красивой женщиной. Здесь у нас дождь. Какая погода в Нью-Йорке? – Приличная, хотя есть небольшой смог. – Желаю хорошо провести время с другом. Скажи ему, что мне понравился его голос. Передай, что я люблю мужчин, говорящих громко и четко. А также скажи, я надеюсь на то, что ему не придется воспользоваться своей пушкой. – Все скажу. – Пора прощаться. Я звоню из телефонной будки в больнице, и рядом леди ждет очереди, чтобы тоже поговорить. – С этими словами она по-детски причмокнула, посылая ему поцелуй. Деймон медленно положил трубку. – Похоже, дела в Берлингтоне обстоят не очень хорошо? – спросил Вайнштейн. Он внимательно следил за тем, как в ходе разговора менялось выражение лица Деймона. – Старость, – ответил Деймон. Мать Шейлы была немного старше его, и этот грустный диагноз относился не только к ней, но и к нему. – Чем ты собираешься сейчас заняться? Хочешь, помогу тебе разобрать барахло в прихожей? Кроме того, я могу подсоединить проигрыватель. В делах такого рода я мастер, а ты, насколько помнится, и мальчишкой был безрук и далек от техники. – С тех пор я не изменился, – сказал Деймон. – Шейла не позволяет мне сменить электрическую лампочку. Однако я голоден и хочу перекусить. – Позавтракал он рано, а время уже перевалило за час дня. – Кроме того, мне надо вернуть арендованную машину в «Хертц». Затем было бы неплохо появиться в конторе. Несколько дней я лодырничал и боюсь, у меня накопилась гора работы. – Вот и прекрасно, – обрадовался Вайнштейн. – Я тоже голоден, мне не терпится взглянуть на твой офис и немного поболтать с твоим партнером. – Мой партнер… Не устраивая из этого большого шума, я и без того заставил его дергаться. – Деймон вспомнил, как вел себя последние две недели. – Я был похож на зомби. А он – застенчивый молодой человек научного склада. Парень меня очень любит, и ему, боюсь, начинало казаться, что у его босса едет крыша. – Не беспокойся, – ответил Вайнштейн, – допроса с пристрастием не будет. Во всяком случае, пока. Когда они после ленча пришли в агентство, Деймон представил Вайнштейна экспертом, который станет читать для них рукописи, поскольку после успеха «Погребальной песни» поток манускриптов более чем удвоился. Некоторое время мистер Вайнштейн будет работать в офисе, чтобы освоиться со стилем работы агентства. Деймон знал, что объяснение выглядит довольно нелепо, но все же это было лучше, чем сообщить коллегам, что они в любой момент могут оказаться на линии огня. Затем он вручил подарки мисс Уолтон и Оливеру. – Я знаю, сколь невыносимыми были для вас последние дни существования рядом со мной, – сказал Деймон. – Эти вещи – жалкая попытка загладить мою вину… Открыв коробку и узрев кашемировый свитер, мисс Уолтон попыталась (впрочем, без большого успеха) сдержать слезы. Подбородок у нее задрожал, и она застенчиво поцеловала Деймона. Столь отчаянный поступок мисс Уолтон позволяла себе только на Рождество, когда Деймон вручал ей премию наличными. Дама настояла на том, чтобы натянуть свитер немедленно. – Какой деликатный способ дать мне понять, что эта жалкая тряпица, – с отвращением она потянула двумя пальцами тяжелый, ручной вязки свитер, который носила каждый день, – режет всем глаза. – Мисс Уолтон затолкала свое бурое изделие в корзину для бумаг и, хихикнув, заявила: – Прощайте навсегда, отвратительные лохмотья. Оливер сорвал обертку с Йейтса, даже не взглянув на довольно большую коробку с блейзером, которую Деймон вручил ему вместе с книгами. «Как всегда, – подумал Деймон с веселым изумлением, – мой партнер на первое место ставит книги». Увидев заголовок, Оливер бросил на босса укоризненный взгляд. – Роджер, – сказал он, – неужели ты считаешь, что в моем доме не сыщется томика Йейтса? – Готов поспорить на десять долларов, что если ты вдруг решишь его искать, то обнаружишь, что кто-то взял его почитать и не удосужился вернуть. – Если хорошепько подумать, – рассмеялся Оливер, – то я его действительно давно не видел. – После этого он открыл большую коробку, извлек блейзер и, надев, прошелся, словно по подиуму. Блейзер сидел на нем как влитой. Оливер снял пиджак и аккуратно повесил в стенной шкаф. – Слишком роскошен, чтобы таскать по будням. Чересчур экстравагантно, но я рад, что ты ударился в такой разгул. Твой подарок и меня введет в расходы. – Он благодарно улыбнулся, и Деймону показалось, что Оливер тоже готов расплакаться. – Моя супруга будет вне себя от зависти, и мне придется купить для нее нечто подобное. – Это не будет стоить тебе ни цента. Я ее тоже чем-нибудь одарю, – величественно произнес Деймон. – В эти дни я так с тобой обращался, что ты наверняка вел себя дома несносно. Скажешь ей, что подарок – знак примирения со стороны босса. А теперь за работу. Деймон быстро просмотрел гору скопившихся на его столе рукописей, выбрал роман в тысячу двести страниц – об авторе он никогда не слышал – и вручил рукопись Вайнштейну, успевшему устроиться на диване, с которого открывался прекрасный вид на входную дверь. – Вот, получи, – сказал он. – Это займет тебя до конца рабочего дня. Деймон снял пиджак, повесил в шкаф и уселся за стол. Он обратил внимание на то, что Вайнштейн пиджак не снял. Оставалось надеяться, что Оливер не станет размышлять над тем, почему их новый сотрудник держится столь официально. Когда Вайнштейн вышел на несколько минут в туалет, Оливер подошел к столу Деймона и тихо, чтобы не слышала мисс Уолтон, спросил: – Где ты откопал этого парня? – Он мой старинный приятель. Специализировался в колледже по английской литературе. Большой мастер по детективному жанру. – Совершенно не похож на литературоведа. – Так же как и ты. В наше время водятся литературоведы всех типов и размеров. – И сколько мы ему будем платить? – спросил Оливер, вспоминавший время от времени о своей роли делового партнера. – Ничего, – ответил Деймон. – Посмотрим, как у него будет получаться. Пока не примем окончательного решения, я стану платить ему из своего кармана. Оливер начал протестовать, но Деймон его остановил: – Так будет справедливо. Мы завалены работой только потому, что я долго бездельничал… Тише, он возвращается. За несколько минут до конца рабочего дня зазвонил телефон. На проводе был Шултер. – У меня для вас есть новости, Деймон, – объявил он с ходу. – Не могли бы вы встретиться со мной через десять минут? В том же месте. – В тоне детектива ощущалась тревога. – Буду и приведу с собой друга, если не возражаете. – Он способен держать язык за зубами? – Гарантирую. – Через десять минут, – сказал Шултер и бросил трубку. Деймон и Вайнштейн вошли в кафе, Шултер уже сидел в баре. В своем наглухо застегнутом тяжелом пальто и с нелепой крошечной шляпенкой на голове он производил впечатление зловещее и даже угрожающее. Деймон представил Вайнштейна Шултеру. Тот, не поднимаясь с места и не протягивая для пожатия руку, что-то невнятно буркнул и вернулся к своему кофе. К ним тут же подошла официантка. Вайнштейн заказал кофе. Деймон попросил для себя пива. Он вдруг понял, что при одном взгляде на лейтенанта у него мгновенно пересыхает в горле. – Мистеру Вайнштейну известно, кто вы, – сказал Деймон. – По профессиональным каналам. – Что это должно означать? – подозрительно спросил Шултер. – Что значит профессиональным? – Он был детективом в Нью-Хейвене. Сейчас в отставке. Я знаю его с мальчишеских лет. Сейчас он решил побыть у меня кем-то вроде телохранителя, пока мы не разгадаем нашу маленькую шараду. Шултер с интересом взглянул на своего коллегу, который внимательно следил за передвижением официантки и бармена и за тем, как ведут себя посетители. – Вы вооружены? – поинтересовался Шултер. – Я вооружен, – переведя взгляд на Шултера, ответил с едва заметной улыбкой Вайнштейн. – Это правильно. – Милостью полицейского управления города Нью-Хейвен. – Не возражаете, если я наведу справки? – Не возражаю, – ответил Вайнштейн. – Зовут меня Манфред. – Никогда не слыхивал о детективах по имени Манфред, – сказал Шултер. – Все когда-нибудь бывает в первый раз, – улыбнулся Вайнштейн – на сей раз чуть шире. – Итак, – вступил в беседу Деймон, – какие у вас новости, лейтенант? Шултер помолчал, выжидая, когда официантка поставит перед Вайнштейном кофе, а перед Роджером пиво. Когда девушка ушла, он сказал: – Новость касается семейства Ларч, мистер Деймон. Два дня назад миссис Ларч отправили в лечебницу для душевнобольных. – О Боже, – произнес Деймон. Тревога, которую он уловил в голосе детектива в разговоре по телефону, была вполне оправданной. Со времени первого звонка Заловски волны несчастья распространяются, как круги по воде от брошенного камня. И этим камнем был он – Деймон. – Миссис Ларч забрали в тот момент, когда она голой расхаживала по улицам, – сообщил Шултер. – Выяснилось, что женщина уже год посещает психиатра. Доктор сказал, она страдает шизофренией. Я решил, что вам следует это знать. – Спасибо, – глухо произнес Деймон. – Да, кстати, – продолжал Шултер, – ее психиатр утверждает, что миссис Ларч никогда не говорила мужу о том, кто отец ребенка. Она это выдумала для вас. Мистер Ларч, по утверждению соседей, до сих пор без ума от мальчишки. – Еще раз спасибо. – Кто такая эта миссис Ларч, Роджер? – удивленно вскинув брови, спросил Вайнштейн. – И какое отношение она имеет к тебе и лейтенанту? – Объясню позже, – ответил Деймон. – Что новенького у вас, Деймон? – поинтересовался Шултер. – Были еще звонки? – Ничего нового, – покачал головой Деймон. – Никаких звонков. – Советую держать некоторое время жену где-нибудь подальше. – Слова эти прозвучали скорее не как совет, а как приказ. – Сейчас ее нет в городе. – Постарайтесь удержать ее там, где она находится, – сказал, поднимаясь, Шултер. – Ну, я пошел, – бросил он и, поправив на голове свою нелепую шляпу, добавил зловещим тоном: – А вы, детектив, не прострелите себе ногу, когда вздумаете палить из своего пугача. – Попробую, – добродушно ответил Вайнштейн. – До сих пор обходилось без ошибок. – Надеюсь, вам повезет, – одарив коллегу суровым взглядом, сказал Шултер. – Приканчивайте свои напитки, а будет что-то новое – звоните. Деймон и Вайнштейн смотрели в широкую спину детектива, внушающую почтение и страх, до тех пор, пока тот не скрылся за дверями. – Дружелюбный парнишка, – заметил Вайнштейн. – Не самый большой поклонник Управления полиции города Нью-Хейвен. Ну а теперь поведай мне о миссис Ларч. Вайнштейн молча слушал, и Деймон заметил, что по мере рассказа лицо его друга обретает все более и более неодобрительное выражение. Когда повествование закончилось, Вайнштейн сказал: – Для взрослого человека ты вел себя как последний дурак. Думал не головой, а членом. Считай, тебе повезло, если она открыла все только своему психиатру. Если же это не так, то я не осудил бы ее супруга за желание тебя пристрелить. – Только не читай мне нотаций наподобие вонючего еврейского проповедника, – раздраженно сказал Деймон. – Разве ты сам никогда тайком не встречался с девками? Если скажешь, что нет, все равно не поверю. – По крайней мере я вел себя осторожно и у меня нет незаконных детей, носящих фамилию другого человека. – Благословен будь, – сказал Деймон, – и помолись за спасение моей души, когда в следующий раз окажешься в синагоге. – Успокойся, приятель, – произнес Вайнштейн, – что сделано, то сделано. Сейчас нам надо думать, что делать дальше. – Хорошо, – согласился, несколько смягчившись, Деймон. – Значит, ты считаешь, что это могло оказаться для мужа последней соломинкой? – спросил Вайнштейн. – Парня доконало то, что его жена в психушке, а твои фотографии появляются в газетах, и в статейках под ними написано, какие бабки ты заколачиваешь. – Кто знает? Все возможно. Думаю, мне стоит ему позвонить. – А это еще зачем? – изумленно спросил Вайнштейн. – Хотя бы для того, чтобы рассказать всю правду. Некоторые люди, вроде меня, например, имеют привычку советоваться со своей совестью. – Совесть – повесть, – нетерпеливо сказал Вайнштейн. – Что у нас сегодня? Йом Киппур? День Искупления для гоев? Если у парня было раньше желание тебя прикончить, то после твоего звонка оно возрастет десятикратно. У него и без этого проблем по горло. И для того чтобы удовлетворить свое безумное, эгоистическое представление о том, как покаявшийся соблазнитель должен себя вести, ты хочешь посадить ему на шею еще одну обезьяну. Кроме того, согласно твоей исповеди, даме к тому времени было больше двадцати лет, и она осознавала, что делает. И почему ты так уверен, что у нее тогда не было еще десятка парней вроде тебя? – Такую возможность отрицать, естественно, нельзя, – ответил Деймон. – Это гораздо больше, чем простая возможность. Сейчас леди, может быть, и ку-ку, но одиннадцать лет назад она была в лучшей форме. Ты сказал Шултеру, что я твой телохранитель. Боюсь, мне предстоит охранять не только твое тело, но и мозги. Горячность Вайнштейна потрясла Деймона, но в то же время он слегка обиделся за издевательские комментарии по поводу его совести. Друг детства стал обвинителем, и на какое-то мгновение Деймон даже пожалел о том, что Вайнштейн его окликнул, когда он проезжал мимо лужайки, на которой бывший приятель занимался выравниванием клумбы. – Ты рассуждаешь как коп, – сказал Деймон. – Если преступление не значится в уголовном кодексе, ты отворачиваешься и смотришь в другую сторону, даже если оно произошло у тебя под носом. – Ты абсолютно прав, я рассуждаю как коп, – ответил Вайнштейн. – Если тебя замучила совесть, помоги сиротскому приюту. Или отправляйся к исповеди, признайся, что был грешником, обещай больше не грешить и брось десятку в ящик для сборов в пользу бедных. – В голосе Вайнштейна Деймон не уловил и намека на их детскую дружбу. – И еще. Как насчет твоей жены? Что она, по-твоему, скажет? «Добро пожаловать – я счастлива, что у тебя наконец есть семья…» Пора взрослеть, Роджер. Взрослеть. Ты и без этого по уши в дерьме. Не копай яму глубже. – Ты слишком громко ораторствуешь, – сказал Деймон. – Люди уже оглядываются, чтобы узнать, о чем шум. Но, может быть, настанет время, когда ей придется все узнать. – Надеюсь, подобный разговор с женой у тебя никогда не состоится. А если это и произойдет, то, будь добр, сделай так, чтобы я при этом не присутствовал. Деймон и Вайнштейн, храня молчание, быстро шагали по улицам в сгущающихся городских сумерках. К тому времени, когда они добрались до Четырнадцатой, гнев Деймона существенно поутих. Покосившись на бывшего полицейского, он увидел, что тот упрямо хранит суровое выражение лица. – Эй, бейсболист, – сказал Деймон, – мир, что ли? В первый миг суровая мина на физиономии Вайнштейна никаких изменений не претерпела, но затем он улыбнулся и, потрепав Деймона по плечу, кивнул: – Само собой, старый приятель. Прежде чем уйти ужинать, Деймон оттащил книги в подвал и разобрал пластинки. Затем он повесил новую шубу Шейлы в стенной шкаф. Вайнштейн тем временем занимался проигрывателем. Он уже успел отрегулировать звукосниматель и теперь возился с акустическими колонками. Много времени это не заняло. Деймон налил себе виски и неторопливо потягивал напиток, наслаждаясь музыкой Бетховена. Телефонный звонок раздался, когда концерт гения для фортепьяно, скрипки и виолончели близился к финалу. Деймон окаменел. – Чего ждешь? – спросил Вайнштейн. – Отвечай. Деймон отставил стакан, подошел к телефону и замер. Рука его бессильно повисла над аппаратом. Наконец он решился снять трубку: – Слушаю. – Это Оливер. Звоню лишь для того, чтобы сказать: я проиграл бы, согласившись на пари касательно Йейтса, – со смехом объявил Габриельсен. – Я все перерыл. В доме его нет. А ты, партнер, помимо всего прочего, оказывается, еще и старый мудрый психолог. Увидимся в понедельник. Желаю хорошо провести уик-энд. Утром мы едем к Хэмптонам, и я хочу тебя проинформировать, что блейзер совершит свой первый выход в свет. Вайнштейн внимательно следил за Деймоном, а когда тот повесил трубку, спросил: – Итак?… – Это Оливер Габриельсен. Насчет книги. – Послушай, Роджер, – обратился к нему Вайнштейн. – Я не буду отвечать на звонки. Если парень позвонит, то он не должен узнать, что в доме, кроме тебя, есть еще кто-то. – Ты совершенно прав. – И не стану снимать вторую трубку, чтобы он не услышал щелчка. – Я ни за что до этого не додумался бы. – У тебя другая специальность. – Это точно. Но я быстро учусь. – Плохо, – сказал Вайнштейн. – Остается надеяться, что в процессе обучения ты не зайдешь слишком далеко и не станешь, как я, постоянно всех подозревать. Где здесь кухня? Хочешь, я приготовлю ужин? После смерти жены я стал классным поваром. – В холодильнике пусто – шаром покати, – ответил Деймон. – Кроме того, я хочу, чтобы ты в качестве моего почетного гостя отведал яства французской кухни, которые готовил отнюдь не отставной детектив. – Я буду вести себя очень тихо, шеф, – сказал Вайнштейн. – Не забудьте только пригласить танцовщиц. Танцовщиц не было, но Вайнштейн с наслаждением одолел миску луковой похлебки и бифштекс. Обслуживающий их столик официант облил Вайнштейна презрением после того, как тот, едва усевшись, заказал черный кофе и настойчиво попросил, чтобы бифштекс «отмыли» от крови. Что касается Деймона, то он ублажал себя полубутылкой красного калифорнийского вина. Вайнштейн питался могуче, поглощая с каждым блюдом неимоверное количество хлеба и набивая рот картофелем фри. Завершив пиршество гигантским куском яблочного торта с мороженым и очередной чашкой черного кофе, Вайнштейн откинулся на спинку стула и произнес: – По-настоящему я оценил бы эту жратву в молодости, когда обладал завидным аппетитом, а денег хватало только на то, чтобы кормиться в забегаловках. Что ж, – продолжал Вайнштейн, – если в этом и будет состоять моя работа, то я не возражал бы против того, чтобы парень не звонил до тех пор, пока мне не стукнет девяносто. Эх, Роджер, – в его голосе послышались сентиментальные нотки, – мы были такими хорошими друзьями… и все эти годы… – Он широко взмахнул рукой, как бы охватывая прожитые десятилетия. – Почему, прежде чем снова встретиться, нам пришлось ждать, пока не случится какая-то мерзость? – Да потому, что представители рода человеческого никогда сразу не замечают подлинных ценностей. – торжественно и печально заключил Деймон. Эту ночь, несмотря на то что храп Вайнштейна полностью отвечал описаниям его покойной жены, а дом ходил ходуном от размеренных крещендо и диминуэндо бывшего копа, Деймон провел без сновидений. Будильник не прозвенел, потому что предстоял не обычный рабочий день, а воскресенье. Одним словом, Деймон проспал до десяти. Так долго он не спал с того времени, когда, служа на флоте, получил отпуск после похода, в котором их караван потерял шесть судов. Глава 17 Уик-энд прошел очень приятно. Вайнштейн к тому же оказался киноманом. Особую страсть бывший коп питал к фильмам, в которых совершались преступления и убийства. Он дико хохотал в самых напряженных моментах картины, когда полицейские начинали перестрелку с преступниками или походя распутывали интриги настолько сложные, что никто из зрителей, включая самого Вайнштейна, не мог свести в них концы с концами. В промежутках между фильмами он потчевал Деймона рассказами о своей службе в полиции, и за эти два дня Деймон узнал, что Нью-Хейвен был не только прибежищем Йельского университета. Деймон по-настоящему наслаждался уик-эндом и уже не сожалел о том, что проезжал мимо дома Вайнштейнов в тот момент, когда его старый друг вышел на воздух, чтобы обработать землю к весенним посадкам. Воскресным вечером Вайнштейн настоял на том, что сам приготовит ужин – запеченную в горшочке говядину в стиле «янки», картофельное пюре с зеленым горошком под густым соусом и на десерт яблочный пирог. С фартуком вокруг обширного брюха, с закатанными рукавами, обнажающими мощные, поросшие густой шерстью предплечья, с рукояткой пистолета, торчащей из наплечной кобуры, и ремнями все той же кобуры вокруг груди, он совершенно выпадал из антуража крошечной кухни. Деймон не удержался от смеха, наблюдая, как друг суетится между горшками и сковородками и как умело – не хуже опытного повара – мгновенно моет за собой посуду. В кухню Деймона привлек витающий по квартире аромат. – Ну и что здесь смешного? – спросил Вайнштейн, кисло глядя на Деймона. – Кроме тебя – ничего, – ответил Деймон и тут же примирительно добавил: – Запах обворожительный. – Железные пропорции, – ухмыльнулся Вайнштейн. – Тебе следовало бы попробовать мою стряпню, когда за моим столом собираются едоки, способные по-настоящему оценить вкусную еду. После ужина они отправились в бар рядом с Вашингтон-сквер. Неяркое освещение придавало этому заведению особый уют. В то время как расположившиеся за длинной стойкой из черного дерева посетители растворялись в тени, лицо вашего собеседника оставалось в кругу света. В глубине бара высоко на стене находился телевизор. Экран аппарата мерцал, но звук, видимо из чувства милосердия, был отключен. Владелец заведения Тони Сенальяго отличался весьма серьезным подходом к проблеме выпивки. Хотя Тони и снисходил до того, что, потрафляя вкусам любителей зрелищ, позволял им любоваться немой радужной картинкой на экране, он понимал: его лучшими клиентами являются те, кто любит пить в тишине и получает удовольствие от спокойной беседы с друзьями. Бар Тони не принадлежал к числу заведений, куда являются, чтобы подцепить девочку или мальчика. Приходившим в одиночку, парами или втроем дамам предлагалось – максимально вежливо – занять отдельный столик. В случае, когда леди настаивали на том, чтобы встать или усесться за стойкой, Тони печально говорил: «Что же, закон этого не запрещает», – и делал все, чтобы бармены, обслуживая этих дам, впадали в летаргический сон. Тони не боялся услышать от женщин, что он – «секс-шовинист» или того хуже – «свинья», и Деймон его весьма за это уважал. Мистер Сенальяго был вдумчивым читателем, и в старое, доброе для Гринич-Виллиджа время множество писателей «приумножали» (как Тони любил выражаться) доходы его заведения. Когда в агентство поступала особенно хорошая рукопись, Деймон давал экземпляр Тони для прочтения и с большим уважением выслушивал его мнение. – Прекрасное местечко, – заметил Вайнштейн, оглядев зал, после того как они уселись рядом на высокие табуреты у стойки. – Я провел здесь много приятных вечеров, – сказал Деймон. – Итак, чего изволите? – спросил он, вспомнив бармена из заведения на Шестой авеню, где он забыл свой автоответчик и где его нокаутировали, когда он попытался остановить драку. Этот бар гораздо лучше, подумал Деймон. Да и чувствовал он себя более счастливым, чем в тот день. Вайнштейн заказал пиво. Деймон уже потягивал виски с содовой, Вайнштейн – свое пиво, как вдруг бывший коп заявил: – Полагаю, что бутылка пива меня не убьет. Хотя доктора уверяют, что даже чайная ложка спиртного способна толкнуть алкоголика назад в пропасть. – Тебя? – изумился Деймон. – Разве ты когда-нибудь пил? – Скажем так – не пил, а крепко выпивал, – печально ответил Вайнштейн. – Я врезался в дерево на машине, в которой находилась жена, и поклялся завязать. Это случилось восемь лет назад. Кстати, ты знал, что мама прятала для себя бутылки с джином по всему дому? – Нет. – А она это делала. Деймон покачал головой. Он не верил своим ушам. Неужели Вайнштейн говорит о той прекрасной женщине в крахмальном, окаймленном кружевами переднике, поившей их молоком и угощавшей домашним печеньем? Улица, на которой он жил мальчиком, всегда оставалась в его памяти тихой и безгрешной. После ссоры в пятницу о Джулии Ларч и ее сыне они больше не говорили. Деймону казалось, что Вайнштейн считает себя победителем в споре и полагает, что он, Деймон, отказался от идеи установить контакт с мужем Джулии. Вайнштейн, вне всякого сомнения, был человеком, не привыкшим терпеть поражение в дискуссиях. – Пьянство, – рассуждал Вайнштейн, – очень похоже на езду на велосипеде. Даже если давно не крутил педали, ты все равно не разучишься. – Манфред прикончил пиво и обратился к бармену за новой порцией. – Если закажу третью, – сказал он Деймону, – я разрешаю тебе сломать мне руку. – Это делает тебя более человечным, – заметил Деймон. – Оказывается, и ты не лишен слабостей. – Если слабость – признак человечности, то я самый что ни на есть человечный из людей, – печально произнес Вайнштейн и, тут же резко изменив тему, добавил: – Думаю, твоего Оливера Габриельсена нам обдурить не удалось. – Что ты имеешь в виду? – Когда ты на минуту вышел из кабинета, чтобы поговорить с мисс Уолтон, ко мне подошел Габриельсен и спросил, почему я не снял пиджак. В помещении тепло, и без пиджака я буду чувствовать себя комфортнее, сказал он. Говоря это, он не сводил глаз с выпуклости под моим плечом. Затем Габриельсен поинтересовался, где я получил степень по литературе. – И что же ты ему ответил? – Изобрел какой-то колледж в Оклахоме. Не забыть бы его название на тот случай, если Оливер снова спросит. «Христианский университет Батмана». Это фамилия моего босса в полиции. – Насколько я знаю Оливера, – рассмеялся Деймон, – он обязательно сверится со справочником. Как быть, если он скажет тебе, что подобного образовательного учреждения не существует? – Отвечу, что университет закрылся во время войны. – Не проще ли будет сказать ему всю правду? Он в курсе почти всего, что произошло. Моя супруга устроила для него брифинг. – Что за отношения у тебя с истиной? – довольно сердито спросил Вайнштейн. – Похоже, ты ею просто одержим. Ты когда-нибудь слышал словосочетание «необходимые сведения»? – Да. Оно использовалось при создании атомной бомбы в ходе реализации проекта «Манхэттен» и означает, что людям следует сообщать лишь те сведения, которые нужны для их работы. – Хорошее правило, – сказал Вайнштейн. – Подходит для всего. Для работы в правительстве. Для полиции. В семейной жизни. Ты действительно считаешь, что твоей жене следует знать об этой безумной бабе из Индианы? – Нет. Во всяком случае, не сейчас. – Что значит – не сейчас? Никогда! Ты сказал, что у тебя прекрасный брак. Какого же дьявола ты намерен его разрушить? – Может, оставим на время эту тему? – сказал Деймон. – Но коль скоро речь зашла о браке, то ответь, почему ты не женился вторично? – Мне хотелось бы сказать, что я однолюб, – ответил Вайнштейн. – Но это было бы ложью. Женитьба… – Он пожал плечами, сделал большой глоток пива и продолжил: – Да кто же пойдет за меня? Старый жирный отставной коп с рожей, похожей на каменистое побережье, и пенсией, которой хватает лишь на мясо да картошку. Кто мне, по-твоему, может достаться? Старая дева учительница, от которой в панике бежали все встречавшиеся ей мужики? Или вдовица с крашеными волосами и сиськами до пояса, дающая объявление в газетах о том, что ищет себе в компаньоны разделяющего ее вкусы джентльмена? А может быть, это будет разведенная женщина с пятью детишками, способная вынести брак с отставным копом только потому, что ее благоверный служил в транспортной полиции? – Он прикончил пиво одним могучим глотком. – Я питаю огромное уважение к двум объектам – к себе и к сексу. И вот я утратил и то и другое, произнеся лишь одно вонючее слово: «Согласен». – Вайнштейн мрачно глянул на стоящий перед ним пустой стакан и продолжил: – Согласно догмам еврейской веры, супруг в случае смерти жены должен взять себе в жены ее сестру. Поскольку к жене у меня было чувство преходящее, то я с удовольствием бы так поступил. – Так в чем же дело? – У моей жены не оказалось сестры. – Он хрипло захохотал, как театральный комик, получивший удовольствие от собственной шутки. – Неужели ты так строго придерживаешься догматов иудаизма? – спросил Деймон, как только стих смех. В доме Манфреда он не заметил никаких признаков почтения к религии. – Признаюсь, – ответил Вайнштейн, сразу посерьезнев, – я ем свинину, а в синагоге был только раз, да и то лишь для того, чтобы произвести арест. Однако в том, что я иудей, сомнений быть не может. Я читал Библию, но насчет догматов… – Он покачал головой. – Думаю, ко мне это не относится. Религия… – Он задумался, словно не мог выразить свои чувства словами. – Для меня это что-то вроде огромного шарообразного облака, в центре которого скрыта тайна. – Манфред развел руки в стороны, как бы пытаясь объять невидимую сферу. – Облако, громадное как планета, а может быть, и как вся Солнечная система. Не исключено, что оно чрезмерно велико, и его поперечник следует измерять в световых годах. И каждая из религий прилепилась к поверхности этого облака. Одна вера на миг заглядывает внутрь сферы на своем месте, вторая на мгновение видит то, что под ней. И так продолжается до бесконечности. Однако никому не дано узреть того, что расположено в самом сердце. Или, как говорил мой говнюк зять, который, как тебе известно, атеист: вся эта муть изобретена как успокоительное средство для человеческой расы. Каждый знает, что помрет, а религия преподносит ему свою Большую Ложь. Что за «Большая Ложь», можешь спросить ты. Отвечаю: бессмертие. – Он скривился так, словно пиво, которое он только что выпил, вдруг прокисло у него в желудке. – Зятек был настолько уверен в своих словах, что мне хотелось дать ему пинка в зад. Совершенно не выношу, когда люди не испытывают сомнений в своей правоте, хотя не способны доказать ее с помощью фактов, цифр или хотя бы свидетельских показаний. Скажем так: для меня присяжные все еще находятся в совещательной комнате. Он с отсутствующим видом поиграл стоящим перед ним на стойке стаканом и продолжил: – Утешение. Совсем неплохое слово. Но о себе мне совершенно точно известно лишь то, что я превратился в жалкого старика. И ничто не способно меня утешить. Как не утешает то, что я умру или что ты умрешь. Я знаю: мне никогда не утешиться после смерти жены. И если вдруг окажется, что я наделен бессмертной душой, то для меня это будет самым страшным наказанием. Я совершенно уверен в том, что у меня не возникнет желания восстать из могилы, когда прогремят трубы, возвещая о Страшном Суде. Что же касается прощения, то мы все… кажется, я об этом уже говорил… должны иногда прощать. Но тем не менее я не могу простить себе того идиотского броска за мячом. А ведь с тех пор минуло почти полвека. А… – Вайнштейн сердито махнул рукой. – Полуночный треп за стаканом пива. – Затем он позвал бармена, заказал еще бутылку и, попытавшись изобразить улыбку, сказал: – Роджер, разрешение сломать мне руку откладывается до четвертой порции. Кстати, когда в следующий раз увидишь Шултера, спроси, что служит утешением ему. Прости, что я так много болтаю, – добавил он. – И при этом о тех вещах, о которых ни хрена не знаю. Я так долго живу один, что стоит мне оказаться в компании, как у меня начинается недержание речи. – Я женат и живу не один, – сказал Деймон, – но часто страдаю тем же недержанием. Тебе надо было бы послушать меня, когда я начинаю рассуждать о Рейгане или о современном бродвейском театре. Пытаясь развеять мрачное состояние Вайнштейна, он постарался произнести свою сентенцию как можно веселее. Однако попытка ему не удалась. – Наш мир… – мрачно промолвил Вайнштейн и покачал головой с таким видом, будто мировое зло настолько необъятно, что он не способен описать его словами. Он отвернулся и посмотрел на телевизионный экран. Там в этот момент шла реклама пива: рослые сильные мужчины – черные и белые – трудились у нефтяной вышки. Красиво потея на ярком солнце, они перетаскивали трубы, закручивали гайки на фланцах и сражались с рукоятками тяжелых задвижек. Когда свет солнца превратился в розово-золотое сияние, мужчины прекратили работу, накинули на плечи джинсовые куртки или ветровки и со счастливым видом направились в бар, где под беззвучный смех и похлопывание по спинам получили бокалы с пенящимся пивом. Как они его пьют, увидеть не удалось, ибо процесс выпивки в соответствии с правилами рекламы демонстрировать запрещено. – Ну и дерьмо! – прорычал Вайнштейн. – Счастливая и веселая межрасовая трудовая Америка. Кого, интересно, они надеются этим облапошить? – Прикончив залпом пиво, он бросил: – Сваливаем отсюда. Домой они вернулись почти в полночь, и Вайнштейн уже нещадно зевал. Прежде чем скрыться в маленькой комнате, где он расположился, Манфред сказал: – Прости, что я так разошелся в баре. С утра буду более приятным компаньоном. Доброй тебе ночи, малыш. К тому времени, когда Деймон, улегшись в постель, выключил свет, дом уже сотрясался от храпа Вайнштейна. Его разбудил телефонный звонок. Деймон крепко спал, и, прежде чем проснуться, ему пришлось с трудом выплывать из глубины темных вод на поверхность. Перекатившись на постели, Деймон поднял трубку; в этот миг ему почудилось, что храп в маленькой комнате прервался. Светящиеся стрелки часов на тумбочке рядом с кроватью показывали три двадцать. – Деймон? – Он сразу узнал этот голос. – Говорит Заловски. Мне надо тебя увидеть. Даю тебе десять минут. Я – рядом с тобой… – Подождите, – попросил Деймон. – Никак не проснусь. Дверь спальни открылась, и на фоне светлого дверного проема он увидел силуэт облаченного в пижаму Вайнштейна. – Слушай меня как следует, – продолжал Заловски. – Я, как сказал, буду ждать тебя через десять минут. На Валингтон-Мьюз. Надеюсь, тебе известно, где это? – Да. – Прекрасное темное местечко для серьезной беседы. Если ты себе не враг, не затевай глупостей. Считай, я тебя предупредил. – Я понял. Заловски повесил трубку. – Это он, – сказал Деймон, кладя трубку на место. – Я догадался, – ответил Вайнштейн. – Он на Вашингтон-Мьюз, по пути из бара мы мимо этой улицы проходили. Въезд на нее с Пятой авеню, как раз перед площадью Вашингтон-сквер. С противоположной стороны есть лишь проход для пешеходов. – Я пойду следом, – сказал Вайнштейн. – В семидесяти – восьмидесяти ярдах от тебя. – Дай мне возможность немного с ним поговорить и узнать, чего он на самом деле хочет, – сказал Деймон, торопливо одеваясь. – Не беспокойся. Я окажусь на месте в тот момент, когда во мне возникнет необходимость. Как ты чувствуешь себя, малыш? Нервничаешь? – Не очень. В основном ошущаю любопытство. – Хороший мальчик, – заключил Вайнштейн и отправился в свою комнату, чтобы одеться. Из дома они выходили по одному. Прежде чем последовать за Деймоном, Вайнштейн почти минуту простоял в вестибюле. Когда он выскользнул на улицу, Деймон уже сворачивал за угол на Пятую авеню. Движения на улице почти не было. Лишь время от времени проносились автомобили, а сам Деймон обогнал по пути только двух пьянчуг, которые, обнявшись, брели на заплетающихся ногах. При этом пьянчуги нестройно и хрипло горланили: «Когда катят упряжки с зарядными ящиками…», из чего Деймон заключил, что парни вместе служили в армии. Деймон быстро шагал. Голова его была совершенно ясной, а сам он оставался на удивление спокойным. Он не смотрел назад с целью проверить, следует ли за ним Вайнштейн. Подойдя к углу Вашингтон-Мьюз, Деймон замер. Крошечная улица – скорее аллея – утопала во тьме. Лишь в самом ее начале светилось единственное окно. Никакого движения на улице длиной не более ста ярдов Деймон не заметил. Он прошел до ее середины по направлению к проходу, на противоположном конце. Рев двух пьянчуг, по мере того как они приближались к входу в Вашингтон-Мьюз, становился все громче, и Деймон опасался, что по роковому стечению обстоятельств, кто-то из весельчаков живет в одном из красивых домов, которые стоят вдоль вымощенной брусчаткой улицы. Когда он находился ярдах в двадцати от последнего дома, из неглубокой дверной ниши выступила тень, которая была чуть светлее окружающей ее тьмы. – Отлично, – прозвучал хриплый знакомый голос. – Ты можешь остановиться. Деймон не видел лица человека, о его внешности или росте оставалось лишь догадываться. – Итак, дьявол вас побери, – ледяным тоном сказал Деймон, – что, в конце концов, это должно означать? – Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты не затевал глупостей? Тень немного приблизилась. – Разве я не пришел? При этом один. – Деймон подавил почти неукротимое желание оглянуться, чтобы убедиться в присутствии Вайнштейна. – А это кто? Твои дружки? – О ком вы? – Об этих двух. О тех, которые поют. – Не знаю, кто они. Просто какие-то пьяные. Я обогнал их по пути сюда. – Думаешь, всех можешь перехитрить? Пьяные… Где ты выучился этому трюку? Пение стало громче. Теперь голоса отражались эхом от стен домов. Деймон обернулся. Двое мужчин стояли у входа на Мьюз – два темных силуэта на фоне уличных фонарей Пятой авеню. Похоже, пьянчуги решили исполнить серенаду для обитателей улицы. Затем от стены одного из домов в начале улице отделилась тень и тут же попала в пятно света из единственного освещенного окна. Это был Вайнштейн. – Чтоб ты сдох! – рявкнул Заловски и толкнул Деймона так, что тот едва не упал в дверную нишу. Раздался чудовищный грохот – это выстрелил Заловски, и Деймон увидел, что Вайнштейн упал. Деймон бросился на Заловски и столкнул его чуть в сторону. Грохнул второй выстрел. Послышался крик, и один из певцов рухнул на мостовую. В тот же миг зажегся свет в окнах дома напротив того места, где боролись Деймон и Заловски. Оказалось, что Заловски обладает чудовищной силой. Он без особого труда смог освободить руку от захвата Деймона. Источник света находился за спиной Заловски, и лица своего врага Деймон рассмотреть не мог. – Ты засранец! – задыхаясь, выдавил Заловски. – Так просто ты от меня не уйдешь. Деймон помчался к началу улицы. Не успел он пробежать и пяти футов, как прогремел еще один выстрел. Но на сей раз впереди. Это, стоя на коленях на брусчатке, стрелял Вайнштейн. Он услышал, как вскрикнул Заловски, и тут же раздался звук удара металла о камень. Деймон остановился и бросил взгляд назад. Заловски убегал по направлению к калитке в самом конце улицы. Бежал он неуклюже, но быстро, придерживая на бегу руку. Через две секунды он проскользнул через калитку и исчез. Деймон ринулся к тому месту, где Ванштейн уже не стоял на коленях, а лежал на спине: по камням мостовой растекалось темное пятно крови. Откуда-то издали донесся вой полицейской сирены. Глава 18 – Теперь вы можете войти, – сказал врач, – мистер Вайнштейн в сознании и спрашивает о вас. Но не больше чем на пару минут, пожалуйста. Деймон и лейтенант Шултер сидели в маленькой комнате на том же этаже, что и отделение реанимации больницы, куда доставили Вайнштейна и сраженного вторым выстрелом Заловски пьяного певца. Певец не выражал желания с кем-либо встретиться, ибо был объявлен мертвым по прибытии. Это был очень длинный день. Перестрелка произошла чуть позже половины четвертого утра, а сейчас шел уже восьмой час вечера. Вначале, когда Вайнштейн еще находился на операционном столе, Деймона допрашивали неизвестные ему детективы, но затем появился Шултер и взял дело в свои руки. Полиция, слава Богу, держала газетчиков за дверями больницы, но Деймон мог легко представить, как выглядят первые полосы всех изданий. До часу дня у него не было возможности позвонить Шейле, по теперь она уже находилась на пути к дому и должна была прибыть с минуты на минуту. Шултер вел себя на удивление мягко и, не слушая возражений, послал кого-то из своих подчиненных за кофе и сандвичами для Деймона. Тем не менее он снова и снова просил Деймона описать в деталях действия всех участников перестрелки. Шултер сказал ему, что от того места, где Заловски выронил оружие, до тротуара Беверли-Плейс тянулся кровавый след. Нашелся свидетель, который видел, как в припаркованный там автомобиль вскочил какой-то человек и на большой скорости умчался. Номера машины свидетель, к сожалению, не заметил. Еще большее сожаление вызывало то обстоятельство, что Деймон не мог дать описания нападавшего. Он сообщил лишь, что тот был среднего роста, плотного телосложения и обладал недюжинной силой. Деймон добавил также, что Заловски, когда в него попала пуля, пошатнулся и едва не упал, но все же сумел устоять. Ранен он, по-видимому, в правую руку или правый бок, так как держал револьвер в правой руке и выронил оружие в тот же миг, когда его ударила пуля. – С дыркой в боку ему далеко не уйти, – сказал Шултер, – и рано или поздно (скорее это будет рано) наш друг должен будет обратиться за медицинской помощью. Ровно через десять минут после того, как он выйдет от лекаря или из больницы, мы схватим его за задницу. – От всего сердца желаю вам удачи, – слабо улыбнулся Деймон. – И себе тоже. Уверенности Шултера он почему-то не разделял. Пуля из револьвера Заловски попала Вайнштейну в колено, чашечка была раздроблена, и он потерял много крови. Шултер восхищался тем, что даже в таком состоянии его бывший коллега сумел подняться и в почти полной темноте произвести точный выстрел. На гибель парня, распевавшего у входа на Вашингтон-Мьюз «Катят упряжки с зарядными ящиками», Шултер отреагировал без всяких эмоций. Такое в Нью-Йорке случается ежедневно. Закон средних чисел, – сказал он. Было ясно: Шултер считает, что зеваки, вшивающиеся поблизости от места преступления, просто обречены на истребление. Деймон чувствовал, что статистическая кривая, по которой Шултер вычисляет шансы людей на выживание, существенно отличается от той, по которой должен вести свои подсчеты он сам. «В моем случае, – думал он, – закон средних чисел за две последние недели был чудовищно нарушен». Пьяный певец тоже оказался человеком, с которым Деймон имел что-то общее, если, конечно, можно считать этим общим случайную встречу среди ночи на Пятой авеню. Статистика лейтенанта Шултера не учитывала другие жертвы, входящие в перечень Деймона. Она не принимала во внимание Мориса Фицджеральда, Мелани Дил, Элси Вайнштейн, Джулию Ларч, мать Шейлы и Манфреда Вайнштейна. Понимая, что это всего лишь проявление неврастении, Деймон не мог тем не менее избавиться от мысли, что любой, кто имеет какое-либо отношение к нему, Роджеру Деймону, обречен стать жертвой. Этот человек так или иначе погибнет, даже если его не убьют сейчас или через пару недель. Личность убитого была установлена. Им оказался некий Бриан, прибывший в Нью-Йорк из Талсы, штат Оклахома, на конференцию руководящего персонала страховых агентств. Деймон вспомнил высказывание Мориса Фицджеральда о допустимых потерях. Интересно, подумал он, не относит ли Шултер бедолагу Бриана к числу таких потерь? Бледный Вайнштейн неподвижно лежал на койке. От ноги его тянулись дренажные трубки, в вене торчала игла, прозрачной трубкой соединяясь с прибором для переливания крови. Щеки Манфреда ввалились, а скрытое под простыней тело тоже, казалось, усохло, но глубоко запавшие глаза по-прежнему светились жизнью. В палате он был единственным пациентом. – Как дела? – спросил Деймон, стараясь говорить спокойно. – Дышу, – едва слышно откликнулся Вайнштейн. – Доктор говорит, ты скоро будешь в полном порядке. – Держу пари, что он говорит эти слова всем девушкам, – сказал, попытавшись изобразить улыбку, Вайнштейн. – Так или иначе, но через пару месяцев ты сможешь ходить. – Куда, интересно? Лучше скажи, как ты. – Прекрасно. Цел и невредим. – Ирландское счастье, – произнес Вайнштейн, кладя ладонь на руку Деймона. Пожатие было очень слабым. – Я о тебе беспокоился. Сукин сын сумел убежать, не так ли? – Да. Но Шултер считает, что недалеко. Ты в него попал, бегать долго ему будет трудно. – Мне следовало уложить его первым выстрелом. И все это проклятое третье пиво, – с горечью заметил Вайнштейн. – Когда ты помчался ко мне, то загородил его. Второй раз выстрелить я так и не смог. Похоже, потерял сознание. Тот еще телохранитель. Любитель в стиле Дикси. – Так или иначе, но ты спас мне жизнь, – сказал Деймон. – Может, хоть это тебя утешит? – Утешит, утешит. – С бледных губ слетело нечто отдаленно похожее на слабый смешок. – Я слышал, как сзади меня заорал один из этих парней – любителей ночного пения. В него тоже попали? – Он убит… – Боже, – простонал Вайнштейн. – Тебе удалось наконец хоть что-нибудь узнать? Кто этот выродок? Чего он хочет? – Ничего, – ответил Деймон. – У него сразу возникли подозрения, что те двое помогают мне, а когда он увидел тебя… – Всегда случается нечто такое, что невозможно предусмотреть, – прохрипел Вайнштейн. – Парни навеселе возвращаются с вечеринки и вдруг оказываются на опасном месте в неудачное для себя время. Судьба… – Убрав ладонь с руки Деймона, он продолжил: – Прости, но больше не могу говорить. Врачи меня чем-то накачали. Похоже, им хочется, чтобы я отпал недели на две. Береги себя. И не волнуйся за меня. Я буду… – Он смежил веки и погрузился в порожденный лекарствами сон. Деймон ощутил облегчение, выбравшись из отделения реанимации, с царящим в нем глухим напряжением, с внимательными сестрами, вглядывающимися в мониторы, на которых пульсировали огоньки, информируя о жизни или смерти причудливо забинтованных и соединенных пластиковыми трубками с дыхательными аппаратами тел. Тела эти Деймон видел через полуоткрытые двери других палат. Смерть здесь – основное занятие, думал он, проходя мимо того, что еще осталось от человеческих существ и что пытались спасти в этом отделении. В приемной его ждали Шейла и еще более бледный, чем обычно, Оливер. Она позвонила Оливеру из Вермонта, и тот встретил ее в аэропорту. Дорожная сумка валялась на полу у ее ног. Тревожное состояние, в котором так долго пребывала Шейла, избороздило ее лицо глубокими морщинами. Когда Деймон вошел в комнату, жена обвила его шею руками и долго-долго не отпускала. Вайнштейну этим вечером они больше ничем не могли помочь, а Деймон уже валился с ног от усталости. Еще раз взяв у доктора обещание позвонить в случае осложнения в квартиру Габриельсена, где они по настоянию последнего согласились пожить, Деймон, Шейла и Оливер последовали за Шултером по лабиринту коридоров к небольшой задней двери. Таким образом им удалось избежать встречи с толпой репортеров в вестибюле больницы. Теперь, когда лейтенант получил в качестве доказательства серьезности проблемы одного покойника и двух раненых, скука, с которой он раньше слушал Деймона, сменилась почти отеческой заботой. О психах, совершающих в Нью-Йорке еженощно десять тысяч звонков с угрозами, речи больше не было. Шултер настоял на том, чтобы проехать вместе с ними на такси до жилья Оливера, и помог Деймону выбраться из машины, словно тот был инвалидом. – Не беспокойтесь, – сказал лейтенант, когда они прощались у входа в дом, – этот тип не в том состоянии, чтобы продолжать устраивать вам неприятности. Если я вам буду нужен или возникнут обстоятельства, о которых мне, по вашему мнению, следует знать, звоните. Номер телефона вы знаете. Вам в ближайшее время придется подписать кое-какие показания. И это все. Никто не намерен превращать данное событие в дело федерального значения. Миссис Деймон, – продолжил он, обращаясь к Шейле, – берегите своего мужа. Он очень храбрый человек, и у него выдался трудный денек. – С этими словами Шултер прикоснулся двумя пальцами к полям своей нелепой шляпы, погрузился в такси и отбыл. Дорис Габриельсен была крошечной пухлой блондинкой. Когда она говорила, тональность каждой ее фразы к концу несколько повышалась, отчего речь Дорис звучала слегка напыщенно. Это иногда сильно раздражало Деймона, однако сейчас он испытывал к супруге Оливера лишь благодарность за тревогу о нем и за ее гостеприимство. Спальню для гостей украшали цветами, а все газеты в доме были тактично спрятаны. Дорис поставила на буфет холодную мясную нарезку, сыр и картофельный салат. Перед тем как посадить их за стол, она налила Деймону виски, плеснув туда лишь каплю содовой. Затем Дорис подняла свой стакан и сказала: – За наступление лучших дней и за здоровье мистера Вайнштейна. – Аминь! – произнес Оливер. Виски вначале обожгло Деймону горло, но уже через пару минут он ощутил его благостный эффект. Им овладело приятное чувство отстраненности. Чувство это успокаивало и умиротворяло. Ему стало казаться, что он сбросил груз ответственности за свою жизнь, попав в заботливые руки друзей. Он наконец избавился от обязанности принимать какие-нибудь решения. Деймон не был голоден, но покорно, как послушный ребенок, ел все, что ему предлагали, и пил холодное пиво, которое щедро наливала ему Дорис. Покончив с едой, Деймон сказал: – Надеюсь, вы меня извините, если я удалюсь. Надо хоть немного полежать, сил просто не осталось. – Ну конечно, – ответила Дорис. Шейла прошла вместе с ним в комнату для гостей, а когда он сел на край кровати, опустилась на колени, чтобы снять с его ног ботинки. Весь вечер Шейла практически не открывала рта, словно опасаясь того, что несколько лишних слов распахнут шлюзы для потока мрачных чувств, которые она до этого момента ухитрялась сдерживать в себе. – Отдыхай, дорогой, – сказала Шейла, набросив на него одеяло. – И ни о чем не думай. У тебя есть любящие друзья. Я съезжу с Оливером к нам и соберу вещи, которые могут тебе здесь понадобиться. Деймон взял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Шейла вздрогнула всем телом так, словно из ее груди вырвалось неслышное рыдание. Однако слез не последовало. – Доброго тебе сна, дорогой, – пожелала она. Низко склонившись, Шейла поцеловала его в лоб. Затем она выключила свет и вышла из комнаты. Деймон закрыл глаза и почти мгновенно погрузился в сон. Таким сном без всяких сновидений спят лишь безмерно усталые люди. Проснувшись, он не сразу сообразил, где находится, но тут же увидел Шейлу. Жена сидела рядом с кроватью, и на нее падала узкая полоска света из полуоткрытой двери. В квартире царила мертвая тишина. Вдруг он почувствовал тошноту. Где-то в середине груди началось жжение, и Деймон понял, что содержимое желудка вот-вот исторгнется наружу. Он с трудом приподнялся на кровати. – Прости, – выдавил он (язык после крепкого сна едва двигался), – меня сейчас, кажется, вырвет. Шейла помогла ему выбраться из постели и повела к ванной комнате для гостей, дверь которой была приоткрыта. Не оглядываясь, он жестом велел Шейле оставаться на месте, а сам, ввалившись в ванную, закрыл за собой дверь. Он исторг из себя не только ужин, но и большую часть поглощенных за день сандвичей и кофе. Деймон прополоскал рот и почистил зубы пастой и своей щеткой, заранее положенными Шейлой на стеклянную полку над раковиной. После этого он ополоснул лицо ледяной водой и, чувствуя себя значительно лучше, вернулся в спальню. – Похоже, картофельный салат мой желудок не воспринимает, – сказал он Шейле. – А убийства переваривает? – спросила она с сухим смешком. Деймон помимо воли тоже рассмеялся. – Который час? – поинтересовался он. – Половина третьего. – Пожалуй, пора готовиться ко сну. Да и тебе не мешает переодеться. Когда он стал снимать одежду, в ноздри ему ударил запах застоялого пота, страха и больницы. Деймон свалил все барахло под окно в кучу и нырнул в постель нагишом. Он обратил внимание на то, что кровати в комнате для гостей поставлены рядом. Видимо, об этом позаботилась Дорис. Она, частенько навещая семейство Деймонов, знала, что те спят вместе. Неожиданно, каким бы диким это ни казалось, в нем проснулось неукротимое желание, и, когда Шейла вышла из ванной в ночной рубашке, он сказал: – Разоблачайся и ложись поближе. Вторая кровать им не понадобилась до того момента, когда они оба проснулись поздним утром. Деймон не выходил из квартиры Габриельсенов неделю. Он чувствовал, что не в силах встречаться с репортерами или другими чужими людьми, не в силах отвечать на звонки, читать контракты и решать в ресторане, что заказать на ленч. Шейла, которой пришлось выйти на службу, тем не менее ухитрялась ежедневно навещать Вайнштейна и затем приносить утешительные известия о состоянии его здоровья. Оливер взвалил на себя всю заботу об агентстве, но ничего о бизнесе не говорил, ограничиваясь лишь сообщениями о том, сколько человек позвонили, чтобы справиться о состоянии Роджера и пожелать ему доброго здоровья. Он преданно врал, когда его спрашивали, где находится Деймон. «Понятия не имею», – твердил Оливер. – Просто удивительно, – рассуждал он, – насколько легко в Нью-Йорке исчезнуть из поля зрения. Деймону казалось, что Оливер за последние дни стал значительно старше, а в его почти светлых волосах появились серебристые нити. В квартиру газет никто не приносил, и Деймон был всем за это безмерно благодарен. Он надеялся, что его настроение когда-нибудь изменится, но сейчас он не испытывал ни малейшего желания узнать, куда движется мир, что сказал президент в самой последней речи, где разразилась очередная революция, в каких новых страшных преступлениях обвиняют ЦРУ, какие премьеры состоялись в театрах вне Бродвея и как выросли учетные ставки. Деймон не хотел знать и о том, кто умер за день до выхода газеты. Бейсбольный сезон, по счастью, уже начался, и Деймон, впав в своеобразный транс болельщика, часами следил за ходом игр. Никакой команды он не поддерживал, его вполне устраивало простое проявление американской жизненной силы и быстроты, которые демонстрировал маленький экран. Когда начинались новости, он выключал ящик. Остальные делали вид, что их также не интересует то, что происходит в мире, и старались просто так телевизор не включать. Деймон воспринимал их заботу с оцепенелым безразличием, подобно тяжело больному ребенку. Когда не было игры, он мог часами сидеть, держа перед собой открытую книгу и ни разу не перевернув страницу. Дорис, старавшаяся поначалу быть веселой и разговорчивой, вскоре смирилась с тем, что Деймон желает, чтобы его оставили в покое, и начала передвигаться по собственному дому тихо и незаметно. Днем, когда все были на работе, Дорис подавала ему еду на подносе, чтобы он мог поесть в одиночестве. Очень скоро она поняла – бесполезно спрашивать о том, что бы он хотел съесть на ленч или ужин, и стала составлять меню самостоятельно. Каждый раз вместе с едой Дорис ставила на поднос полбутылки вина и одинокую розу в маленьком графинчике. Первые два-три дня он потягивал вино, но изжога вынудила его отказаться от спиртного. Деймон не сказал ни Шейле, ни Дорис о своем недомогании, корни которого, как он полагал, следует искать в состоянии его психики. Несмотря на то что Оливер держал в гостиной небольшой бар, где среди многих напитков был и любимый Деймоном сорт виски, Деймон ни разу не притронулся к ряду красивых бутылок. Шейла никак не прокомментировала неожиданное воздержание супруга. Если он и видел сны ночью или во время долгой дремы после ленча, то он их все равно не помнил. По ночам он спал на постели, прижавшись к Шейле, и был похож на животное, жаждущее в разгар зимы позаимствовать тепло у своего собрата. Уже через неделю Шейла сказала мужу, что Вайнштейн, по-видимому, пробудет в больнице пару месяцев, а выпишется, естественно, на костылях и в гипсе. Кроме того, она заявила, что Манфред ей очень понравился и что теперь, после ежедневных долгих бесед с ним, ей претит мысль о том, что этому славному человеку придется жить одному в огромном доме, где о нем некому позаботиться. Шейла сказала Вайнштейну, что, как только тот выйдет из больницы, она отвезет его и Деймона в Олд-Лайм, где он сможет окончательно зализать свои раны, а мужу не придется отвечать на сочувственные вопросы друзей или решать проблемы агентства. Вначале Вайнштейн не хотел слышать об этом и заявил, что много лет прекрасно о себе заботился и не желает становиться ни для кого обузой лишь из-за того, что так бездарно охранял своего друга. В ответ Шейла заметила, что его работа еще не кончена и Вайнштейн даже может прихватить в Олд-Лайм револьвер – на тот случай, если дружки Заловски пожелают вдруг отомстить за него. Нельзя исключать, убеждала его Шейла, что появится и сам Заловски, а лейтенант Шултер, уверяя, что этот тип, живой или мертвый, уже не представляет опасности, может и ошибаться. Шейла не стала спрашивать супруга, одобряет или не одобряет он ее план, а тот, в свою очередь, не стал задавать вопросов или выступать с предложениями. Не спросил Деймон и о том, как чувствует себя мать Шейлы. Его плотно укутывал свойственный многим больным людям кокон эгоизма. Деймон понимал, что в конце концов ему придется взять бразды правления судьбой в свои руки, но в то же время он знал: время для этого еще не наступило. Шейла инстинктивно не пыталась вывести Деймона из состояния летаргического отшельничества и не пробовала его развеселить. Она понимала, что нервы мужа обнажены до предела и что ни молчаливыми днями, ни темными ночами он не может убежать от окружающих его призраков – от толпы близких ему мертвецов. Хотя Деймон изо всех сил старался казаться как можно более безмятежным и уступчивым, лишь ему было известно, какой тяжелой ценой доставалось ему это притворство. Единственное неверное слово окружающих могло заставить его рыдать или повергнуть в неукротимую ярость. Он не говорил Шейле о том, что его не оставляет чувство, будто опасность все еще рядом, и он не может избавиться от ощущения, что все случившееся с ними всего лишь прелюдия – не более чем намек, загадочный, а может быть, и издевательский, на то, что в будущем ему грозит поистине страшная катастрофа. Не говорил он Шейле и о том, что его все чаще и чаще выворачивало наизнанку, даже после тех жалких кусочков пищи, которые ему удавалось в себя впихнуть. Деймон был уверен: Дорис, которая чуть ли не с религиозным благоговением старалась как можно реже попадаться ему на глаза, не подозревает, что ее жилец страдает не только от испытанного им потрясения. «Что-нибудь одно, – вяло думал Деймон. – Вот когда у меня достанет сил уехать из этой квартиры, я в тайне от всех отправлюсь к врачу и сообщу, что мои потроха пошли вразнос и что мне в конце концов необходимо узнать мнение науки». Все произошло гораздо раньше, чем планировал Деймон, и никаких шансов сохранить болезнь в тайне больше не осталось. Ранним утром на восьмой день после перестрелки он проснулся от невыносимой боли в животе. Осторожно, чтобы не разбудить Шейлу, он выполз из постели. Сложившись пополам и упершись, чтобы не упасть, костяшками пальцев в пол, Деймон с непроизвольным стоном двинулся к ванной. До ванной он добрался, но на то, чтобы закрыть за собой дверь, у него не осталось ни сил, ни воли. Он не поднял глаз, почувствовав на своем лбу ладонь Шейлы и услышав ее слова: – Все хорошо, дорогой. Я здесь. Вскоре к ним присоединился Оливер. Деймон стыдился своей наготы, и у него не было сил посмотреть, успела ли Шейла накинуть на себя халат. Голос Оливера прозвучал откуда-то издали, словно эхо, отразившееся от стен бесконечного коридора: – Какой номер телефона у твоего врача? Ему ответила Шейла, и ее голос практически было невозможно узнать: – У него вообще нет врача. – Деймону показалось, что он опять уловил досаду, которую вот уже двадцать лет проявляла Шейла при обсуждении этого вопроса. – А мой доктор по специальности гинеколог. Это добавление почему-то показалось согнувшемуся над раковиной Деймону ужасно комичным, и он засмеялся. – Тогда я позвоню нашему, – сказал Оливер. – Надеюсь, он в городе. – В этом нет нужды. – Деймон вдруг почувствовал, что боль отступает, а горло уже не сжимает спазм. – Со мной все в порядке. – Он выпрямился и с достоинством облачился в висевший на двери халат. – Небольшое расстройство желудка. Не более того. – Наконец он впервые поднял глаза на Шейлу и с удовлетворением отметил, что та успела надеть халат. Отведя взгляд в сторону (выражение глаз и рта супруги его испугало), Деймон закончил: – Мне просто надо прилечь и немного вздремнуть. – Только не изображай из себя спартанца, – сердито произнесла Шейла, беря его под руку, чтобы отвести к кровати. Оказавшись в постели, он сразу почувствовал, как расслабляются мышцы и ослабевают спазмы желудка. Режущая боль прекратилась. Одарив стоящих рядом с ним Шейлу и Оливера ободряющей улыбкой, Деймон сказал: – Все в порядке. По правде говоря, я ужасно голоден. Как вы думаете, не мог бы я получить апельсиновый сок, гренки и немного кофе? Доктор Бречер оказался пожилым седовласым человеком приятной наружности. Держался он уверенно, говорил непререкаемым тоном, и это не могло не внушать доверия. Создавалось впечатление, что доктор Бречер не счел болезнь Деймона серьезной. – Немного отдыха, – сказал он, – строгая диета на несколько дней, ложку «Маалокса» перед едой и никаких волнений. – Последние слова были произнесены сурово, как будто переживания человека были одной из самых опасных болезней, с которыми доктору пришлось встретиться за многие годы практики в городе Нью-Йорке. – Скоро вы будете как новый. Деймон был рад, что домашним врачом Оливера оказался разумный медик старой закалки, а не новомодный технарь, который тут же тащит пациента в больницу, чтобы подвергнуть полному набору медицинских пыток, включая консультации узких специалистов. Каждый из них обнаруживает, что несчастный страдалец является жертвой именно того недуга, в лечении которого этот специалист стал экспертом еще на школьной скамье. Деймон сердечно поблагодарил доброго доктора и заверил его, что так хорошо, как сейчас, он не чувствовал себя уже несколько месяцев. Пока Деймон рассыпался в благодарностях, Шейла все сильнее мрачнела, а выражение недоверия в ее взгляде было видно не хуже, чем развевающееся на ветру знамя. Заверения доктора о незначительности заболевания и скромность прописанных им для лечения средств принесли Деймону огромное облегчение. Туча, навалившаяся было на душу Деймона, растаяла, исчезла, как утренний туман под лучами солнца. Деймон почувствовал: настал час положить конец тому, что он со стыдом в душе успел назвать ипохондрией. Ему не терпелось начать активную жизнь и не допустить, чтобы бизнес превратился в груду развалин под лояльным, но вряд ли эффективным руководством Оливера. Доктор удалился, и Шейла проводила его до двери. Вернувшись с еще более мрачным выражением лица, она заявила: – Ты ведешь себя как ребенок. Неужели ты не видишь, что похож на самолюбивого мальчишку, которому во время игры разбили нос? Он весь залит кровью, но уверяет при этом, что ему не больно. Ты же о себе ничего не знаешь. В зеркало ты заглядываешь, лишь когда бреешься. Возможно, ты способен заморочить доктора, но собственную жену… Это тебе не удастся! Ты болен, и даже твое великое актерское мастерство не сможет убедить меня в обратном. Мы еще поговорим об этом, когда я вечером вернусь с работы. В глубоких темных глазах Шейлы клубились грозовые тучи. Уходя из дома, она громко хлопнула дверью. Восхитительная женщина, которая без всяких колебаний выкладывает все, что у нее на уме, вне зависимости от того – права она или нет, думал Деймон, устраиваясь поудобнее на подушках. Но когда Шейла вернулась, симптомы болезни им обсуждать не пришлось. Глаза ее покраснели и опухли, словно она проплакала не один час. После множества безуспешных попыток связаться с ними по их домашнему номеру ей на работу позвонил Грегор Ходар. Утром от взрыва заряда, подложенного в чей-то припаркованный автомобиль, погибла Эбба Ходар. Это случилось в Риме в тот момент, когда она проходила мимо одного из банков. По тому, что от нее осталось, нельзя было даже произвести идентификацию. Практически и хоронить нечего, сказал Грегор. Ночью, прижимая к себе Шейлу, которая, по счастью, впала в забытье от большой дозы снотворного, Деймон вспомнил закон средних цифр лейтенанта Шултера. Лейтенант не включил в свою статистику смерть в Риме. В темноте ночи, сжимая в объятиях Шейлу, Деймон наконец дал волю слезам. Звон какого набатного колокола, какое страшное предупреждение пропустила мимо ушей эта простая, милая женщина Эбба Ходар, спрашивал себя Деймон. У него уже не оставалось сил на то, чтобы выдерживать душевную боль, которую он испытывал, переживая за себя и своих друзей. Глава 19 Деймон пытался написать письмо Грегору. Он уже успел скомкать и выбросить в корзину для бумаг четыре листа и сейчас размышлял над пятым. Мозг его оцепенел, все связи в нем прервались, и окружающий мир воспринимался туманно. Нет, думал он, уставив взгляд на чистый лист, попытка передать словами чувства, обуревавшие его в связи с трагедией в Риме, – дело абсолютно безнадежное. Деймон был готов смять и этот листок, как вдруг раздался робкий стук в дверь. – Войдите! – бросил Деймон. – Мне не хочется беспокоить тебя, Роджер, – сказала Дорис, – но звонит доктор Бречер. Ему очень надо с тобой поговорить. – Спасибо, – поблагодарил Деймон и вышел вслед за ней в прихожую, где на столике стоял телефон. Когда Дорис удалялась из прихожей, чтобы он мог говорить без помех, Деймон обратил внимание, что хозяйка дома, несмотря на то что еще не было и девяти часов, уже в юбке и свитере, волосы ее тщательно причесаны, а на лицо нанесен дневной макияж. С того момента, когда он и Шейла обосновались в квартире Габриельсенов, Деймон ни разу не видел Дорис в халате или с растрепанными волосами. Только сейчас он понял, что эта чрезмерная утренняя опрятность рассчитана на него. Дорис не хотела, чтобы он считал себя одной из причин уютного утреннего беспорядка, милого сердцу домашней хозяйки. Надо найти способ отблагодарить ее за все, подумал Деймон. Но это позже. Он поднял трубку. – Слушаю вас, доктор Бречер. – Мистер Деймон, – обратился к нему врач, – я всю ночь думал о вашем случае, и у меня сложилось впечатление, что вы рассказали мне не обо всех проявлениях болезни. Скажите, были случаи, когда рвотная масса у вас была черной? Деймон ответил не сразу. Действительно, пару раз он замечал темные сгустки, но связывал их с черным кофе, который пил до этого. – Да пожалуй, нет, – сказал Деймон. После того, что случилось с Эббой Ходар, тревога о неполадках своего организма – да и то весьма сомнительных – казалась ему неуместной. – Умоляю, мистер Деймон, – продолжал доктор, – это может иметь весьма существенное значение. Я не хочу, чтобы мои слова звучали как блажь нервической старой девы, но мне известно, что люди, которые всю жизнь наслаждались прекрасным здоровьем, имеют склонность отмахиваться от симптомов серьезной болезни, не обращать на них внимания, предпочитая считать их временным расстройством. – Что ж, доктор, – сказал Деймон, – теперь, когда вы об этом упомянули, я припоминаю, что замечал нечто похожее. Всего пару раз и совсем немного. Однако сейчас я вообще ничего не чувствую. – Деймон знал, что доктор Бречер, каким бы одаренным диагностом ни был, не догадается, насколько точно эти слова отражают состояние Деймона. – Ради покоя ваших близких, а главное, ради вашего здоровья следует пройти более тщательное обследование. Я хочу организовать вам прием у доктора Зинфанделя из многопрофильной больницы «Бойлстон». Доктор Зинфан-дель – один из самых блестящих диагностов города, и я не буду чувствовать себя спокойным до тех пор, пока он вас не осмотрит. – Много шума из ниче… – Фразу Деймон закончить не смог. Приступ пульсирующей острой боли в желудке затуманил сознание и перехватил горло. – Хорошо, доктор, – еле выдавил он. – Я с ним встречусь. Благодарю за заботу. – Мой секретарь позвонит вам и сообщит о времени визита. Если он ничего не обнаружит, то с моей души, с души вашей супруги, да и с вашей тоже, свалится тяжкий груз. А это будет стоить затраченного вами времени. – Еще раз благодарю, доктор, – сказал Деймон. Вернувшись в комнату для гостей, он сел за маленький столик, за которым пытался сочинить письмо Грегору. Он посмотрел на несколько фраз, которые успел написать, и поразился тому, насколько странным стал его почерк. Буквы были начертаны дрожащей рукой, и прочитать слова было почти невозможно. Деймон поставил локти на стол, погрузил лицо в ладони и закрыл глаза. Следующим утром он уже был в расположенной в самом сердце Манхэттена клинике «Бойлстон». Больница занимала огромную площадь. Она была такой большой, что казалось: если все койки за высоченными каменными стенами будут заняты, то в городе на ногах не останется ни единого человека. Деймон находился в кабинете доктора Зинфанделя. Он чувствовал себя довольно глупо, так как за последние двадцать четыре часа у него не было никаких приступов. Деймон уже решил было отменить визит, но, поделившись своими планами с Шейлой и заметив суровое выражение ее лица, понял: до тех пор, пока он будет утверждать, что для полного осмотра нет никаких оснований, мира в семье ему не видать. Оливер тоже взялся за дело и позвонил брату-хирургу в больницу «Кедры Синая» в Лос-Анджелесе. Брат подтвердил слова Бречера о высокой репутации доктора Зинфанделя. Зинфандель оказался маленьким энергичным блондином с острым носиком. При своей внешней заурядности он был неутомимым и неукротимым следопытом в джунглях скрытых в организме болезней. Осмотр он проводил весьма тщательно, что делало процедуру похожей на допрос с пристрастием. С какими интервалами мистер Деймон испытывал приступы боли? Не было ли у него кровотечений изо рта? Как работает кишечник? В каком возрасте он перенес корь? Отчего умерла мать? А отец? Болел ли он когда-нибудь гепатитом? Нет ли аллергии на пенициллин? Сколько раз за ночь он встает, чтобы помочиться? Болел ли Деймон сифилисом? Гонореей? Появляется ли одышка, когда он поднимается по лестнице? Не было ли в последнее время потерь веса? А прибавления? Сколько раз в неделю имеют место половые сношения? А в месяц? Какие операции перенес? Проходил ли ежегодно медицинский осмотр? Когда в последний раз перед этим… м-м… эпизодом был у врача? Примерно двадцать пять лет назад? Имеет ли Деймон медицинскую страховку по программам Медикейд или Медикеар? Когда он впервые почувствовал боль? – Опишите характер боли, пожалуйста. Как вы питаетесь? Имеете ли склонность к употреблению острой пищи? Маринадов, чили, копченостей… Как бы вы могли охарактеризовать свое употребление алкоголя? – Как умеренное. Доктор Зинфандель устало улыбнулся, давая тем самым понять, что за время своей медицинской карьеры слышал этот ответ сотни раз, в том числе и от горьких пьяниц, которые, едва пробудившись утром, принимали полный стакан джина. Слышал он эти слова и от пациентов, помещенных в клинику с белой горячкой. Говорили их и те, кого вышибли с ответственных постов за то, что перед ленчем в качестве аперитива они высасывали пять мартини, а после ленча опрокидывали еще три бокала бренди. – Что вы считаете умеренным, мистер Деймон? – Пару порций виски перед ужином. Полбутылки вина за ужином. Иногда вечеринки… Улыбка на губах доктора стала кривой, а рука с пером задвигалась быстрее. Позже Деймон узнал, что доктор Зинфандель – несмотря на то что его имя звучит так же, как называется сорт винограда, из которого делают великолепное вино, – был фанатичным трезвенником и ненавидел алкоголь так, как только может ненавидеть его единственный сын, который часто видел своих родителей пьяными на решетке сточной канавы. – Итак, продолжим. Не испытывали ли вы в последнее время особенно сильный стресс? Деймон не знал, что сказать. «Интересно, – думал он, – считает ли величайший специалист по внутренним болезням достаточно сильным поводом для стресса попытку убийства его пациента и гибель от взрыва жены одного из самых близких друзей того же пациента? И то и другое, правда, едва ли можно было считать причиной болезни внутренних органов». – Да, – ответил он в надежде, что доктор на этом успокоится. – Физического характера или психического? – Добрый доктор, как понял Деймон, не относится к числу тех людей, которые бросают дело на полдороге. – Думаю, что и то и другое, – ответил Деймон. – Если позволите, я не хотел бы об этом говорить. – Он не желал воскрешать в памяти грохот выстрелов на темной улице, ранение Вайнштейна и предсмертный вопль падающего на мостовую пьяного певца. – Обо всем этом было в газетах, – добавил Деймон. – Боюсь я, в некотором смысле, слишком занят, чтобы внимательно читать газеты. – Доктор Зинфандель пожевал губами, дабы продемонстрировать, насколько он увлечен своим делом. – Можно сказать, что стресс оказался очень сильным, – признался Деймон. Доктор Зинфандель посмотрел на дело рук своих, быстро обежав взглядом опросный лист. Похоже, что он исчерпал список своих вопросов. Однако осталось еще очень много, о чем бы он мог спросить, подумал Деймон. В каком состоянии ваша душа, сэр? Грешили ли вы? Не случалось ли так, что после смерти брата вы наряду с детским горем ощущали радость от того, что стали единственным сыном и все внимание отца и матери отныне будет обращено только на вас? Верите ли вы в сны? В сверхъестественные явления? В предначертания судьбы? Считаете ли вы себя человеком счастливым или несчастным? В каком возрасте, по вашему мнению, можно умирать? Мошенничаете ли вы при уплате подоходного налога? Беспокоит ли вас проблема денег? Где вы предпочли бы оказаться, когда начнется ядерная война? Вы сказали, что никогда не были ранены. Вы в это и правда верите? Что вы думаете о Боге? Если вы в него верите, то не считаете ли вы, что смерть Эббы Ходар от взрыва на улице Рима явилась частью божественного плана для всего человечества? Верите ли вы в то, что предстоящие события отбрасывают тень в предшествующее им время? Согласны ли вы с поэтом, который сказал: «Нет, не нагими мы явились в этот мир, мы потянулись лишь за призраками славы…»? Деймон внимательно следил за доктором Зинфанделем. Великий терапевт теперь внимательно читал, что написал, лицо его стало суровым, а носик непроизвольно дергался. Похоже, ему крайне не нравилось то, о чем говорили его тренированному уму ответы Деймона. – Вообще-то, – не выдержал Деймон, – в данный момент я чувствую себя абсолютно здоровым. Доктор нетерпеливо кивнул. Подобные заявления ему приходилось выслушивать тысячу раз. – Боюсь, все не так просто, как вам кажется, – сказал он. – Для полной уверенности вам придется пройти тщательное обследование – рентген, томографическое сканирование, кардиограмму, сдать анализы крови, мочи и кала, проделать ультразвуковое исследование желчного пузыря, почек и печени. И так далее. На обследование, в некотором смысле, уйдет несколько дней. Ваши рентгеновские снимки я намерен показать хирургу. – Хирургу? – У Деймона вдруг пересохло горло. – Для чего мне хирург? – Всегда лучше подстраховаться, – без запинки ответил Зинфандель, – перекрыть, в некотором смысле, все направления. Несмотря на все наши аппараты, лишь хороший диагност может с уверенностью сказать, что происходит в организме. «Слава Богу, что он не выдал банальную сентенцию: «Унция профилактики стоит фунта лекарств», – подумал Деймон. – Я не хочу, чтобы вы тревожились понапрасну, – продолжал доктор Зинфандель, – хирург, в некотором смысле, будет нашим резервом. «Если он еще раз произнесет «в некотором смысле», – подумал Деймон, – я поднимусь и выйду из кабинета». – Есть ли у вас хирург, который специализируется на полостных операциях, которому вы доверяете? – спросил доктор Зинфандель, держа наготове ручку, чтобы записать имя. – Нет, – ответил Деймон, слегка стыдясь того, что, добившись немалых успехов в своей профессиональной карьере, совершенно упустил из виду такое достижение цивилизации, как персональный хирург. – В таком случае я предложил бы вам доктора Рогарта, – сказал доктор Зинфандель. – Он выдающийся специалист в своей области и оперирует в этой клинике. Не возражаете, если я познакомлю его с вашей историей болезни? – Я целиком в ваших руках, доктор, – покорно произнес Деймон и подумал, что знаменитостей в этом заведении столько, что стены больницы вот-вот затрещат по швам. – Прекрасно. Вы сможете прибыть сюда завтра в полдень? – В любое время, как скажете. – Вы желаете получить отдельную палату? – Да. Старая добрая «Надгробная песнь», подумал Деймон. До ее публикации ему пришлось бы просить самую дешевую койку в клинике. Достаток имеет свои преимущества. Он дает вам возможность страдать без свидетелей, а если вы и услышите стоны, то это будут ваши стоны. – Будьте готовы к тому, чтобы пробыть здесь минимум три дня, – сказал, поднимаясь, доктор Зинфандель. Визит закончился. Деймон встал со стула, врач протянул ему руку. Когда они обменивались рукопожатием, Деймон почувствовал такое напряжение в пальцах доктора, что ему показалось, будто его ударило током. «Если бы я знал доктора получше, – думал Деймон, выходя из кабинета, – то мог бы задать ему массу вопросов о состоянии его собственного здоровья». Пять дней спустя он находился в довольно приятной одноместной палате, и его готовили к операции. Доктор Зинфандель и хирург сошлись на том, что у их пациента острая язва кишечника. Операция должна была состояться на следующий день в семь утра. Полное обследование принесло удручающие результаты. Предположения доктора Зинфанделя подтвердились. И он, и хирург твердо предупредили Деймона, что промедление с операцией может привести к самым печальным последствиям. Оливер опять позвонил своему брату, и тот подтвердил, что доктор Рогарт имеет самую блестящую репутацию. Когда Оливер это ему сообщил, Деймон слабо улыбнулся и спросил, помнит ли Оливер спич своего босса о том, что тот в своей жизни не болел ни дня. – Я получил отличный урок, – сказал Деймон. – Бог не любит хвастунов. Он изо всех сил старался казаться спокойным и делал вид, что воспринимает грядущую операцию легко, но на самом деле его не оставлял панический страх. Это чувство ему крайне не нравилось. К этому все шло, думал он. Все шло к этому, начиная с проклятого телефонного звонка. Доктор Рогарт панических опасений пациента не разделял. Тучный розовощекий человек в жемчужно-сером костюме вплыл в комнату, величественный, словно Миссисипи в ее нижнем течении. Его жесты были отработаны, как у Папы Римского, а речь лилась неторопливо и размеренно. Руки у него были мягкие и пухлые – совсем не такие, какие по представлению обывателя должны быть у великого хирурга. Усевшись на простой стул, стоящий рядом с кроватью, он произнес: – Я объяснил всю процедуру миссис Деймон. Полагаю, она разделяет мою уверенность в благополучном исходе операции. Обследовавший вас анестезиолог не ждет никаких сложностей. Надеюсь, что вы вернетесь сюда из реанимации через четыре-пять часов после того, как вас увезут в операционную. – Доктор Рогарт произнес эти слова таким тоном, словно вызубрил их наизусть из справочника и сможет без труда повторить, даже находясь на смертном одре. – Если у вас имеются вопросы, то я готов дать на них ответы настолько полные, насколько позволяют мои возможности. – Да, – сказал Деймон, – у меня есть один вопрос. Как скоро я смогу вернуться домой? На пухлых, почти девичьих губах доктора возникла и тут же исчезла легкая печальная улыбка. Она слегка походила на рябь, которая вдруг появляется на поверхности стоячей воды. Улыбка словно говорила о том, как это грустно, что люди, которым доктор желает добра и здоровью которых он посвятил большую часть своей жизни, покидают его, едва им представляется возможность бежать. – В делах подобного рода быть точным невозможно. Полагаю, вы пробудете здесь дней двенадцать-пятнадцать, в зависимости от восстановительных способностей вашего организма. Есть ли у вас еще какие-нибудь вопросы? – Нет. Доктор Рогарт поднялся и одернул жемчужно-серый жилет на своем симпатичном брюшке. – Сегодня после пяти часов вам не следует принимать никакой пищи. Ближе к вечеру вас навестит ординатор, чтобы обрить операционное поле и дать успокоительное. Таким образом, вы без всяких волнений проведете ночь. Утром, перед тем как вывезти из палаты, медсестра сделает вам инъекцию, и вы скорее всего уснете, даже не доехав до лифта. Надеюсь, вы хорошо проведете ночь, сэр. Он направился к дверям, а на пороге палаты появилась Шейла, которая спускалась в кафетерий, чтобы выпить чашку кофе. Деймон вел точный подсчет. После полудня это была уже шестая. Обычно Шейла ограничивалась за весь день одной чашкой за завтраком. Это было единственным признаком напряжения, которое она испытывала, не позволяя чувствам прорваться наружу. Лицо Шейлы оставалось спокойным, а волосы были тщательно расчесаны. Она улыбнулась доктору Рогарту, на что тот ответил едва заметным величественным поклоном. – Я заскочил ненадолго, – произнес он, – чтобы лично проверить состояние духа вашего супруга, мадам. Счастлив вам сообщить, что нашел его моральное состояние превосходным. – «Тот, кто ни разу не был ранен, презрительно смеется, видя шрамы…» – весело процитировал Деймон. Идиотская бравада, подумал он, в самый раз для галерки. Выпендреж, как бы сказал Манфред Вайнштейн в те годы, когда играл в бейсбол. Вслух же Деймон добавил: – Это моя первая операция. – Вы очень счастливый человек, сэр, – сказал доктор Рогарт. – Я же за последние пятнадцать лет перенес три весьма серьезных хирургических вмешательства. – В таком случае вы – ходячая реклама успехов хирургии. Маленькая лесть человеку, который завтра занесет над вами нож. – Я очень толст, – с печальной улыбкой произнес доктор Рогарт. – Я не пью. Почти не ем. И все равно жирею. – С этими словами знаменитый хирург величественно выплыл из палаты. – Единственная человеческая фраза, которую доктор произнес за все время, – сказал Деймон. – Сказал, что он – жирный. – С тобой все в порядке? – спросила Шейла, сурово глядя на мужа. – Прекрасно. Если не считать того, что я чувствую себя ужасно глупо, валяясь в постели средь бела дня. – Эта клиника существует более пятидесяти лет, – сообщила Шейла. – И за пять дней ты не сможешь изменить устоявшиеся тут порядки. Я звонила Манфреду. Он скачет по своей больнице и уже успел обнаружить группу торговцев марихуаной. Кроме того, он сумел найти еще и медсестру в возрасте двадцати двух лет и в данный момент серьезно размышляет о браке с ней. Манфред предлагает тебе пари, что выйдет из лечебницы раньше тебя. Готов ставить пять против восьми в твою пользу. – Может быть, нам придется праздновать одновременный выход, – ухмыльнулся Деймон. – Я сказала Манфреду, что вне зависимости от того, кто выпишется первым, ему придется пожить у нас по меньшей мере до тех пор, пока он не бросит костыли. – Таким образом, у тебя на шее окажутся два сварливых старца. Почему бы тебе не взять себе в помощь профессиональную сиделку? – Вы можете брюзжать сколько влезет, – сказала Шейла не терпящим возражения тоном. – Помощь мне не нужна. Ты меня знаешь. Я сама могу перебрюзжать кого угодно. – Сущая правда. – Деймон взял жену за руку. – Когда я тебя так держу, – произнес он тихо, – то чувствую, что ничего плохого со мной не случится. В этот же миг Деймон ощутил приступ острой боли в желудке и непроизвольно сжал руку Шейлы. – Что с тобой? – встревоженно спросила она. – Ничего, – пытаясь улыбнуться, ответил Деймон. – Последний отголосок картофельного салата Дорис. Ему хотелось, чтобы оставшиеся до операции часы пролетели как можно скорее, а обещанное успокоительное скорее подействовало. Впервые в жизни он мечтал о том, чтобы оказаться в забытьи. Было уже за полдень, а Шейла и Оливер все еще сидели в одноместной палате Деймона. Они были там с семи утра. Получивший успокоительную инъекцию пациент слабо махнул им рукой, и его повезли в операционную. К двенадцати все темы для бесед оказались исчерпанными, и они сидели молча, снова и снова напряженно прислушиваясь к звучащим в коридоре шагам. Шейла, бросившая курить еще в то время, когда выходила замуж за Деймона, опустошила целую пачку «Мальборо», и палата, несмотря на распахнутые окна, была наполнена дымом. Рогарт и Зинфандель твердо обещали Шейле прийти и рассказать все, как только кончится операция. Наконец в палату вошел доктор Рогарт. Он еще был в зеленом хирургическом халате и с колпаком на голове. Операционная маска была поднята на лоб, а сам доктор казался мрачным и очень утомленным. – Где он? – спросила Шейла. – Как себя чувствует? Почему это заняло так много времени? – Голос ее звучал резко, в тоне полностью отсутствовала столь свойственная ей вежливость. – Вы говорили, что к этому времени он уже будет здесь. – Прошу прощения, миссис Деймон, – сказал доктор. – Он сейчас в реанимации. Ваш супруг очень болен. Очень, очень болен. – Что это должно означать? – Операция оказалась более сложной, чем мы могли предполагать, – устало ответил Рогарт. – Умоляю, мадам, постарайтесь успокоиться. Возникли осложнения. Выяснилось, что язва прободная. В области прободения в результате инфекции возникло сильное воспаление, и ткань пришлось иссекать. По правде говоря, ваш муж должен был бы кричать от боли вот уже несколько дней… – Кричать – не в его привычках. – Стоицизм, согласно медицинским критериям, нельзя считать достоинством. Возникли осложнения, которых на более ранней фазе болезни легко удалось бы избежать. Произошло такое массивное кровотечение… да, очень массивное. – Его взгляд вильнул куда-то в сторону, а голос слегка упал. – Предвидеть подобное было невозможно. Сейчас мы делаем все, что в наших силах. Ваш супруг подключен к системе жизнеобеспечения. К аппарату искусственного дыхания. Мы вливаем ему кровь… Мне надо туда вернуться. Необходимо провести консилиум с доктором Зинфанделем и остальными медиками, присутствовавшими при операции. Есть признаки, указывающие на то, что кровотечение возобновилось. Нам только остается надеяться, что оно прекратится самостоятельно. – А если не прекратится? – сказала Шейла, делая ударение на каждом слове. – Чтобы получить ответ на этот вопрос, необходим консилиум. Мы не уверены, что он сможет выдержать еще одну операцию. Нам надо взвесить все варианты в надежде, что переливания крови окажется достаточно… Сейчас мы этим занимаемся. – Сколько вливаний ему успели сделать? – спросил Оливер. – Двенадцать. – Великий Боже! И вы все еще продолжаете? – Это необходимо. Кровяное давление упало так резко… Вы должны понять. Героические меры… – Я мало что понимаю в медицине, – произнес Оливер тоном таким же враждебным, как и Шейла, – но мой брат – хирург в клинике «Кедры Синая» в Лос-Анджелесе, и как-то он сказал мне, что многократные переливания таят в себе огромный риск. Рогарт слабо улыбнулся. Присущее ему величие Папы Римского куда-то испарилось. – Я согласен с вашим братом, – сказал он. – Однако окажись он сейчас здесь, он, вне всякого сомнения, был бы вынужден прибегнуть к тем же мерам. Мне необходимо идти. Меня ждут… – С этими словами он направился к двери. – Я хочу его видеть. – Шейла протянула руку и схватила доктора за локоть. – В данный момент это абсолютно невозможно, миссис Деймон, – мягко произнес Рогарт. – С ним сейчас работают. Возможно, во второй половине дня, если вы придете в реанимационное отделение… Я ничего не могу обещать. Мне очень жаль… Это случается так часто… – Слова его звучали весьма туманно. -…Так часто. Ищешь одно… а находишь совсем иное. Такое сильное кровотечение… Доктор Зинфандель попробует улучить момент и спуститься к вам, чтобы рассказать, что там происходит. – Он в сознании? – Мы определенно этого не знаем, – пожал плечами доктор Рогарт и вышел из палаты. Оливер обнял Шейлу за плечи и сказал: – Роджер выкарабкается. Он сильный. Я его знаю. – «Ваш супруг очень болен. Очень, очень болен», – повторила Шейла так же монотонно, как несколько минут назад произнес эти слова Рогарт. – Врачебная абракадабру. В переводе это означает: «Готовьтесь к тому, что он умрет. Причем скоро». – Молчи, – попросил Оливер и поцеловал ее в лоб. – Я позвоню брату. Если кто и может сказать, что нам делать, так только он. Деймон проснулся. А может, ему это всего лишь почудилось. Боли не было. «Все кончилось, – подумал он. – Я выкарабкался». Но он был не в постели. Он находился в таком-то очень похожем на крошечный театр месте. Задником чуть приподнятой сцены служил белоснежный экран, Деймон был совсем один. Во всяком случае, присутствия других людей в помещении он не чувствовал. Деймон даже не мог определить, сидит он, стоит или лежит. На залитом белым светом экране вдруг возникло какое-то изображение. Это была фотография доктора Рогарта в жемчужно-сером костюме. Под снимком загорелись титры: «Доктор Александр Рогарт представляет свой новый фильм «Смерть Роджера Деймона». Деймон был вне себя от ярости. – Что за идиотская шутка? – спросил Деймон, а может, ему показалось, что он это сказал. Затем экран постепенно погас, и Деймон осознал, что лежит, пересекая по диагонали крошечную театральную сцену. Рядом с ним на авансцене под тем же углом расположился Морис Фицджеральд. Рост их оказался не таким как обычно – оба были как бы вытянуты в длину. Они были молоды, и на них красовались вечерние костюмы. – Они не шутят, – прошептал Деймон. Его забавляла недавно обретенная способность говорить и в то же время ничего не произносить вслух. – Выпивки не будет. В этот момент он увидел, что из левых кулис торчат ноги трупа. Пальцы ног посинели и распухли, словно их туго перетянули у основания, перекрыв ток крови. На подъеме одной из ног зияла темная дыра. Деймон знал, что за кулисами лежит Христос, а на ноге – рана от гвоздя, которым Спаситель был прибит к кресту. Деймон был Христом, и Христос был в нем. Спаситель готовился к тому, чтобы его похоронили. Он был охвачен печалью, но двигаться не имел сил. Из-за кулис появился доктор Рогарт в своем жемчужно-сером костюме. Прикоснувшись к потемневшей ноге и тронутым гниением пальцам, знаменитый врач произнес: – Как я и предполагал, пальцы отморожены водой, существовавшей еще до Потопа. Вода эта, как известно,не замерзает, но превращает в лед все, на что прольется. – Мне кажется, он меня узнал, – сказала Шейла Оливеру. Они сидели в маленькой комнате ожидания отделения реанимации. Прямо напротив них негромко плакала невысокая седая дама в очень красивом костюме из тонкой шерсти. В восемь часов вечера Шейле разрешили взглянуть на Деймона. Визит продолжался всего несколько минут. – Его глаза были открыты, и мне показалось, что он пытается мне подмигнуть, – продолжала она. – Со всеми этими трубками, а особенно с теми, которые введены в горло, он не может говорить, даже если бы и хотел. Они продолжают вливать ему кровь. Кровь собирается в грудной полости и полости живота, и Деймон страшно распух. Он стал в два раза толще, чем обычно, и продолжает раздуваться на глазах. Отек сдавливает легкие и затрудняет дыхание. Они дают ему чистый кислород. – Шейла говорила ровным тоном, как будто делала доклад на конференции патологоанатомов. – Кровообращение в ступнях прекратилось, и они стали как будто мраморными. И очень холодными. Я попросила сестер укутать ноги одеялом. Сами они до этого, естественно, не додумались. Ни одного ободряющего слова я ни от кого не услышала. Зинфандель продолжает бубнить: «Ваш муж очень болен». Теперь им кажется, что порезана одна из артерий. Пока он это не признал, все твердили лишь о чрезмерном кровотечении. Выдающиеся специалисты в своей области, – с горечью закончила Шейла. Теперь Деймон находился на каком-то корабле. Корпус судна подрагивал от работы двигателей. Каким-то образом было известно что он плывет на большом теплоходе в водах Тихого океана, возможно, вблизи Индонезии. Они снимают художественный фильм. Режиссер картины – мистер Грей. Однако сам мистер Грей отсутствует. Он куда-то исчез, загадочная и таинственная Индонезия. Одним словом, Деймон должен продолжать съемки без мистера Грея. Он спускается на нижнюю палубу. Какой-то человек в белом склонился там над радиопередатчиком. Незнакомец со странной рыжеватой бородкой. Мужчина молод, и лицо его светится добротой. – В отсутствие мистера Грея, – сказал Деймон, -я принимаю командование на себя. Поручаю вам вести судно Бородатый, похоже, рассердился. – У меня и без этого дел полным-полно! – отрезал oн Через каюту с каменным выражением лица идет очень красивая, евразийского типа девица. На девице джинсы рубашка навыпуск. Полы рубашки развеваются при ходьбе. Деймон догадывается, что красотка – звезда их фильма и по роли должна много петь. Но вот звезда заговорила, и услышав ее голос, Деймон недовольно скривился: это было на редкость немелодичное карканье. – Вам необходимо что-то сделать с ее голосом, обратился к бородатому мужчине Деймон. – Оставьте меня в покое! – раздраженно бросил тот. – Разве вы не видите, что я занят? – Я звонил брату, – сказал Оливер. Наступило утро следующего дня. Шейла провела ночь в одноместной палате Деймона, а Оливер – на диване комнате ожидания. Как только в поле их зрения появлялись врачи, они замирали в напряжении. – Брат спросил, делали ли ему ангиограмму, чтобы определить место кровотечения, – продолжал Оливер. – Ты не знаешь, делали они это или нет? Шейла непонимающе покачала головой. – Так или иначе, сказал брат, ты должна предложит врачам сделать ангиограмму. Кстати, ты знаешь, что это такое? – Нет. – Я тоже понятия не имею. – Попытаюсь, – кивнула Шейла. – Не знаю, правда, может ли это принести ему пользу. Наши доктора похоже, сдались. Они действуют просто по инерции. Я благодарю Бога за то, что он послал нам хотя бы хороших медсестер: они не оставляют Роджера ни на минуту. Ночная сестра сказала, что его организм перестал вырабатывать красные кровяные тельца и их число уже снижается до критического уровня. Трудности с дыханием усилились. Они считают, что у Роджера началась пневмония, и продолжают выкачивать жидкость из легких. Глаза его по-прежнему открыты, но, судя по всему, меня он не узнал. Чуть позже пришел доктор Зинфандель. От проведенной без сна ночи глаза его налились кровью. Носик доктора все время нервно подергивался. – Полагаю, миссис Деймон, вам следует немного отдохнуть, – сказал он. – Иначе может получиться так, что нам придется заняться и вами. Изматывая себя подобным образом, вы не принесете супругу ни малейшей пользы. – Кровотечение продолжается? – спросила Шейла, не обращая внимания на слова медика. – Боюсь, что да. – Вы не собираетесь сделать ему ангиограмму? Доктор Зинфандель подозрительно на нее посмотрел и спросил: – Что вам известно об ангиограммах, миссис Деймон? – Ничего. – Вы консультировались с другими докторами? – В его голосе прозвучало осуждение. – Я должна делать это. Я обратилась бы к тысяче врачей, если бы думала, что кто-то из них сможет спасти жизнь моему мужу. – Если хотите знать, – сказал доктор Зинфандель, не стараясь казаться вежливым, – то мы как раз этим утром решили сделать ему ангиограмму. – Затем, перейдя на более сердечный тон, он заговорил нравоучительно, совсем в духе воспитателя детского сада: – Ангиограмма – процедура, в ходе которой в паховую артерию вводится полая игла, а через нее катетер. Когда катетер оказывается в области, вызывающей подозрение, туда вводится контрастное вещество – что-то вроде красителя, если угодно. Когда контрастная субстанция поступает в подозрительную область, проводится рентгеновское исследование и, если повезет, определяется точка разрыва. После этого в артерию под давлением через катетер вводятся крошечные желатиновые капсулы – одна, две, три, четыре, в зависимости от тяжести случая. Если повезет, то капсулы запечатывают разрыв. Никаких гарантий на успех. Даже если кровотечение сразу прекращается, то приходится выжидать еще несколько дней, чтобы проверить, удалось ли окончательно его купировать или нет. Вам все ясно, миссис Деймон? – Благодарю. Поняла. – Я не принадлежу к той категории врачей, – гордо заявил Зинфандель, – которые любят мистифицировать пациентов или их близких. Предпочитаю представлять все в реальном свете, каким бы драматичным это ни казалось. – Поверьте, я высоко это оценила, – пробормотала Шейла. – Я сообщу вам о результатах, как только сам их узнаю. Тем временем умоляю – примите мой совет и немного отдохните. – Еще раз большое спасибо, – откликнулась Шейла. Доктор быстро вышел из комнаты и вприпрыжку помчался по больничному коридору, как будто считал, что только на такой скорости способен обогнать смерть, слоняющуюся по бесконечно большой территории, вверенной его попечительству. – Задница он ослиная, если хочешь знать мое мнение, – сказал Оливер. – Но врач, судя по всему, классный. – Да, – согласилась Шейла. – Жаль только, что оперировал не он, а тот, другой. Теперь Деймон находился в каменной комнате с низким сводчатым потолком. Комната располагалась на последнем этаже здания. Он понимал, что его поместили в специальную палату. С того места, где он лежал, можно было увидеть ярко освещенное помещение, где, судя по всему, веселились на вечеринке медсестры и их приятели. Участники веселья пили, ели и оживленно болтали. Из нескольких кассетных магнитофонов доносилось монотонное звучание похоронной музыки. Какой-то молоденький врач из числа гостей сказал: «Это – подлинный шедевр. Я приобрел его сегодня. Мелодия написана к похоронам принца Альберта Бельгийского. Мне пришлось отдать двести баксов, но запись того стоит». Деймон сказал Шейле, или ему показалось, что он это сказал: – Попроси их заткнуть эту проклятую музыку. Шейла витала над ним, то появляясь перед глазами, то исчезая из его сознания вовсе. В одной комнате с ним лежал какой-то старец. Мускулистый молодой негр, похожий в своей майке-безрукавке на боксера, злобно колотил кулаками по животу и груди старика. Деймон понимал, что от подобного обхождения старец должен умереть. И старик вскоре действительно умер. Знал Деймон и то, что должно было произойти после этого. Однако его руки были накрепко привязаны к кровати, и он ничего не мог предпринять. Труп старика увезли, и негр, развернувшись к Деймону, стал яростно избивать его. Мускулистые руки работали, словно два громадных рычага. Время от времени негр прекращал избиение и почему-то принимался брить Деймона с помощью старинной опасной бритвы. Сделав движение бритвой, он наклеивал на щеку Деймона полоску пластыря и с помощью шариковой ручки записывал на нем день и час. После этого негр опять принимался избивать его. Деймон не мог даже кричать, бесстрастно принимая мысль о том, что черный должен его прикончить. Но из ярко освещенной комнаты раздался взрыв смеха, и кто-то произнес: – Мы опаздываем на вечеринку. Оставь его на завтра. Его повезли – он не мог сказать куда, – и все ушли, весело болтая. Деймон остался один. Ему в глаза, причиняя сильную боль, били яркие лучи света. Над ним снова проплыла Шейла. – Ты должна забрать меня отсюда, – сказал он, каким-то образом понимая, что с его губ не слетело ни единого слова. – Дорогой, – как ему показалось, произнесла Шейла, – люди платят большие деньги за то, чтобы умереть в этой палате. – В таком случае, – продолжил беззвучно Деймон, – пусть от меня хотя бы уберут черного. Он намерен меня убить. Меня многие хотят убить. Тебе следует обратиться в полицию. Попроси Оливера позвонить в «Тайме» – он знает там кое-кого. И тебе надо отсюда смываться. Они и тебя прикончат. Шейла уплыла, а Деймон попытался уснуть, но яркий, бьющий в глаза свет не позволял это сделать. На стене палаты висели большие часы, но время на них шло назад и очень быстро. Движение стрелок было заметно с первого взгляда. «Они хотят одурачить меня со временем, – подумал Деймон, – чтобы я не знал, ночь на улице или день. Наверное, это не что иное, как новая утонченная пытка». – Роджер не говорит, – сказала Шейла Оливеру, – но каким-то образом он ухитрился дать мне понять, что ему требуется ручка и лист бумаги. Хорошо, что процедура с ангиограммой удалась, по крайней мере до этого момента. Мне кажется, он чуть-чуть окреп. Роджер способен удержать в руках перо и даже кое-как общаться. То, что он царапает, разобрать практически невозможно, но мне удалось понять пару слов. Роджер считает, что какой-то черный медбрат пытается его убить. На самом деле этот человек делает то, что ему приказано – массаж Роджеру, чтобы размять образующуюся в легких мокроту, иначе ее невозможно отсосать. Это облегчает Роджеру дыхание. Но как ему это объяснить? Он ведь ничего не соображает. Деймон, насколько я знаю, вовсе не расист, но все мы в глубине души… возможно, мыслим иррационально… – Она с безнадежным видом пожала плечами. – Одним словом, я попросила заведующего отделением реанимации убрать темнокожего от Роджера. У мужа и без этого достаточно тревог. Теперь выяснилось, что в первый день они сделали ему двадцать шесть переливаний крови. Никто не понимает, как он еще живет. Теперь у Роджера отказали почки, и его должны подключить к какому-то аппарату. Гемодиализ, говорят они. Однако врач, который за это отвечает, может приступить к делу только завтра утром. Кроме того, им побыстрее надо извлечь из гортани трубку и сделать ему трахеотомию. Если этого не сделать, то голосовые связки могут сильно пострадать. Первое обнадеживающее заявление. В тоне Шейлы прозвучала горькая ирония. Сделав паузу, она продолжила: – Это означает, что, по их мнению, у Роджера сохранились кое-какие шансы, и медики хотят, чтобы он мог говорить, если их надежды оправдаются. Но специалист по трахеотомии появится только в понедельник, то есть через четыре дня. Не слишком ли поздно? Разве могли мы предположить, что в таком солидном заведении нельзя найти нужного специалиста сразу? И чего стоят все газетные россказни о том, как проводят трахеотомию на полу кабака с помощью перочинного ножа, чтобы спасти бедолаг, подавившихся непрожеванным куском бифштекса. Они здесь даже не могут прийти к согласию, как называть операцию. Одни доктора говорят «трахеотомия», другие «трахеотомия». – Сказав это, Шейла недоуменно покачала головой. – Название имеет огромное значение. Может быть, замена «о» на «с», и наоборот, полностью меняет значение слова. Откуда мне знать? Теперь я жалею о том, что в молодости изучала детскую психологию, а не медицину. Будь я врачом, сделала бы все, чтобы изменить характер работы этой до ужаса неповоротливой больничной машины. Оливер молча выслушал ее тираду. Он видел Деймона уже несколько раз и беседовал с врачами и с благожелательными медицинскими сестрами. Вид друга внушал ему серьезные опасения, но в то же время Оливер был склонен считать, что врачи делают все как надо, и верил словам медиков о том, что коль скоро Деймон сумел пережить несколько первых критических дней, то в конечном итоге он скорее всего поднимется. Ежедневно беседуя по телефону с братом, он в меру своего понимания как можно подробнее рассказывал тому о методах лечения, применяемых к другу. Брат уверял, что врачи делают все, что положено в таких случаях. Оливеру казалось, что Шейла начинает терять контроль над собой. Она похудела, ее прекрасные темные волосы, утратив присущий им блеск, уныло свисали на плечи, черты лица заострились. Шейла всегда отличалась своей речью – краткой, четкой и уверенной. Те бессвязные тирады, с которыми она начала выступать сейчас, пугали Оливера. Ему казалось, что цельная натура этой женщины раскалывается на сотни мелких, не поддающихся контролю фрагментов. Рядом с ним теперь находилась иная, незнакомая женщина. Ему не хватало мужества предложить Шейле покинуть больницу на два-три дня, что принесло бы пользу как ей, так и Роджеру. Атмосфера отделения реанимации оказалась губительной для обоих супругов. Но Оливер знал, что не сможет предложить ничего подобного. Шейла подумает, будто он предлагает ей бежать и предать мужа. Тем временем она проводила дни и ночи в комнате ожидания, иногда подремывая в кресле. Просыпаясь словно от толчка, она мчалась в палату Деймона, чтобы узнать, не хочет ли он что-нибудь ей сказать. Шейла, вне всякого сомнения, оставалась единственным звеном, связывающим Деймона с внешним миром, ибо лишь она могла расшифровать начертанные им каракули. Роджер ужасно страдал от жажды и постоянно писал слово «вода» на листке линованной бумаги, лежащей на тумбочке рядом с кроватью. Врачи и сестры утверждали, что всю нужную ему жидкость Роджер получает внутривенно или через трубку, введенную через рот непосредственно в желудок. Через нее он получал и разведенные концентраты питательных веществ – предположительно тысячу пятьсот калорий в день. Деймону не позволяли вволю пить потому, что жидкость немедленно скапливалась в его усталых и малоподвижных легких. Одно время врачи пытались кормить его холодным «Джелло», подавая его под давлением прямо в желудок, но потом от этой идеи отказались. Шейла, сидя рядом с кроватью, резала лимон, выдавливала несколько капель сока на пропитанный глицерином тампон и протирала им губы мужа. Роджер благодарно улыбался или пытался благодарно улыбнуться, словно подавая знак, что кислый вкус фрукта создавал на секунду иллюзию утоления жажды. – Роджер все это забудет, как только выйдет отсюда, – сказал Оливер, тщательно подыскивая слова утешения. – Так утверждают медсестры. – Пытки… – произнесла, не слушая его, Шейла. – Прежде чем написать что-то еще, он прежде всего царапает одно слово – «пытки». Шейла извлекла из сумки сложенный вчетверо листок бумаги и зачитала вслух криво написанные, почти неразборчивые слова. То, что вышло из-под пера Роджера, больше всего напоминало беспорядочные следы птичьих лапок на песке. Во всяком случае, так казалось Оливеру. – Убираться отсюда… – читала Шейла. – Надо скрыться. Позвони адвокату. Он знает… (это о тебе, Оливер). Он знает номер. Заявление. Неприкосновенность личности. Застенок. – Медсестры сказали, что подобное происходит со всеми, – произнес Оливер. – Это явление даже получило особый термин: синдром отделения реанимации. – Ты оказался под их влиянием. Они находят тебя забавным. Ты пьешь с ними кофе, ходишь за сандвичами, которые им скармливаешь. Скажи прямо – на чьей ты стороне? – Боже мой, Шейла, – устало произнес Оливер. – Прости, Оливер, – глубоко вздохнув, сказала Шейла. – Я сама не знаю, что несу в последние дни. – Забудь об этом, – ответил Оливер и погладил ее руку. Через комнату прошел врач, и Шейла с надеждой на него взглянула. Доктор, не обратив на нее внимания, прошествовал в находящийся рядом конференц-зал, где медицинский персонал собирался, чтобы обсудить сложный случай или прослушать лекцию. – Роджер стал похож на скелет, – сказала Шейла. – Его лицо превратилось в обтянутый кожей череп. Кто бы мог подумать, что его руки, сильные и мускулистые, могут так быстро усохнуть. Роджер теряет не меньше пяти фунтов в день. Мне кажется, он просто тает у меня на глазах день за днем. Глава 20 Четыре человека в масках внесли его в пещеру. Деймон знал, что их предводителем является Заловски, хотя об этом не было сказано ни слова. Просторный, с высоким потолком грот был вырублен в скале. Деймон не мог двигаться, но, оказавшись в пещере, увидел ожидающие кого-то каменные саркофаги, украшенные резным орнаментом. Затем он понял, что хоронить будут и его, и не только его. У стены стояла величавая женщина, похожая в розовом наряде на королеву. Волосы ее ниспадали на плечи, а фигуру заливал зловещий свет. Деймон понял, что эта неподвижная женщина – его жена. Правда, он не мог вспомнить, как ее зовут. На память приходило лишь одно имя – Коппелия. Он повторял его про себя снова и снова до тех пор, пока оно не превратилось в Корнелию. Однако ему каким-то образом было известно, что и это имя не подлинное. В этот момент руку Деймона пронзила острая боль, которая пробудила или почти пробудила его. Пещера со всеми мрачными персонажами исчезла, он вспомнил, что жену его зовут Шейла и что она жива. Деймон был благодарен неловкой медсестре, пытающейся взять у него кровь для очередного анализа, за то, что причиненная ему боль прогнала видение. Потом появился доктор, которого украшала рыжая борода, – именно этого человека Деймон недавно пытался назначить капитаном корабля, где, по его мнению, он все еще находился. Правда, теперь его загнали куда-то глубоко в трюм, и отныне он не мог свободно перемещаться между палубами. Часы, на циферблате которых стрелка отсчитывала время в обратном направлении, все еще оставались в поле его зрения. Деймон догадался, что это был хитрый трюк, чтобы обманным путем не дать ему уснуть. Он заставил себя научиться почти четко писать на листке бумаги слово «сон». Перед любым из дежурных палачей стояла задача – не позволять ему спать. Яркий неоновый свет непрерывно слепил глаза. Деймон не помнил, когда в последний раз видел дневной. Они постоянно втыкали в него иглы, чтобы или влить, или взять кровь. Вены его ссохлись, и большинство сестер не могли найти подходящей цели для иглы. Его руки и ноги стали черными от бесплодных попыток мучителей нащупать вену, и Деймон в глубине души на чем свет стоит клял доктора Зинфанделя, который при каждом появлении приказывал либо влить ему кровь, либо выкачать из него драгоценную жидкость для анализа. Каждый из находящихся на дежурстве имел право пить его кровь и вонзать иглы в вены. Деймон ощущал безмерную благодарность к тем, кто мог с первой попытки нащупать его глубоко спрятавшиеся, опавшие сосуды. К сожалению, он не помнил лиц этих людей и не знал их имен. Его персона, так ему казалось, интересовала целый взвод разномастных лекарей, каждый из которых согласно тайной схеме медицинской службы имел отношение к той или иной врачебной специальности. Его осаждали эксперты по легким, знатоки почек, специалисты по горлу и трахее. Досаждали ему и мастера борьбы с пролежнями. Тело Деймона прогнило до самых костей, и раны снова и снова приходилось чистить и перевязывать. Мочился Деймон через катетер, а кишечник очищал в борьбе с судном – иногда безуспешной. Ему часто снился сон, что он, испытывая наслаждение, мочится мощной струей или сидит на нормальном унитазе. Деймон все время оставался обнаженным, и с ним обращались, как с куском говядины в лавке мясника. Он пребывал в постоянном унижении. Медсестры поочередно мяли его грудь, чтобы он мог откашлять скопившуюся в легких мокроту. Черный человек держался от него в стороне, но Деймон видел, что он мелькает в коридоре. Ждет своего часа. Деймон еще раз предупредил Шейлу об опасности, которую представляет для него этот тип, и умолял ее обратиться, пока не поздно, в полицию. Услышав в один прекрасный день (а может, это была ночь) рев сирены, Деймон почувствовал восторг. Он понял, что его послание дошло до адресата. Но радовался он напрасно. Врачи и сестры вдруг разбежались, оставив его наедине с чернокожим. Негр вошел в палату, склонился над Деймоном и произнес: – Они полагают, что я остался здесь для того, чтобы легонько помять вашу грудь. Но они ошибаются. И если вы думаете, что вам удастся спастись, мистер, то вы тоже ошибаетесь. И тогда до Деймона дошло, что темнокожий тип – не кто иной, как агент Заловски, внедренный в больницу, чтобы завершить начатое его шефом дело. Негр уселся на грудь страдальца и стал устанавливать сплетенную из проволоки коробку с динамитом у самого рта Деймона. – Как только они откроют дверь, раздастся взрыв, – пояснил темнокожий. – И вы вознесетесь в небеса. Деймон сохранял ледяное спокойствие. Мгновенная смерть его вполне устраивала. Закончив свои труды, негр соскочил с груди Деймона и исчез. Больной остался лежать в полном одиночестве. Свет – впервые за все время – почти потух, а звук сирены, вначале приблизившись, начал вдруг замирать и вскоре стих окончательно. «Я брошен. Я оставлен всеми», – думал Деймон. Шейла его предала, не поверив его словам. И вот он лежит во тьме и ждет чего-то, жалея, что адская машинка сразу не взорвалась. Через палату туда-сюда сновали врачи и сестры, и прикованный к кровати Деймон изо всех сил просил у них воды. Он стонал, посылал сигнал взглядом, шевелил пальцами. Мучители проходили мимо него. Он воспринимал себя нищим у дверей храма, а медиков – прихожанами, которые спешат на церемонию бракосочетания или крестин. Деймон дышал через респиратор, потому что у него возникло осложнение, которое одни специалисты считали вирусной пневмонией, другие застойным явлением, а третьи коллапсом легких. Деймон отрешенно следил за своим состоянием и за попытками врачей что-то сделать. В один из редких визитов доктора Рогарта он начертал печатными буквами вопрос: «Я умру?» – Все умрем, – ответил доктор Рогарт. Деймон, чтобы не видеть этого отвратительного типа, попытался презрительно отвернуться, но у него и на это не хватило сил. Деймону стало казаться, что в своре врачей имеется один, которому поручено терзать его жаждой. У него были светлые, неопрятные вислые усы, такие же светлые длинные волосы и безумный, хитрый взгляд. Усатый бегал по палате, полы распахнутого халата развевались за его спиной. Он олицетворял некий мистический план, связанный каким-то образом с персидским ковром. Доктор заставлял Деймона принимать позы, соответствующие рисункам на ковре, и в этих позах фотографировал. Иногда Деймон стоял в песках, на фоне закрывающих полнеба монументов или бесконечных рядов гробниц, залитых светом безжалостно палящего солнца. Иногда он висел на голых ветвях дерева, стоящего на островке в центре озера, от поверхности которого лучи солнца отражались ярким пламенем. Деймона перемещали с одного места на другое как по волшебству за доли секунды, а доктор, он же Маг, бегал вокруг него, щелкая затвором фотоаппарата и напевая какую-то веселенькую мелодию. Доктора сопровождала медсестра с морщинистой, усохшей физиономией и в крайне неопрятном халате. Деймону каким-то образом удалось установить с Магом контакт, и тот охотно вступал в беседу – очень часто вполне дружелюбную. – Скажите, что вы затеяли? – однажды спросил Деймон. – Увидите, когда все закончится, – ответил Маг. – Вообще-то я участвую в конкурсе. Один туристический журнал обещает приз за фотомонтаж, максимально соответствующий рисунку на моем ковре. А вам, впрочем, как и всем остальным, надо прекратить нытье насчет воды. Это был первый намек на то, что во власти Мага есть и другие люди. – Все перестанут жаловаться, если вы им хоть раз позволите выпить столько, сколько они пожелают. – Ну хорошо, – рассмеялся Маг. – Я разрешу всем пить с десяти утра до полудня. Однако – я прошу вас запомнить мои слова – к двум часам дня они опять начнут выть, выклянчивая воду. Он отвязал Деймона от дерева и рассмеялся, увидев, как тот, бросившись к озеру, погрузил лицо в прохладную глубину. Когда в два часа пополудни Маг снова привязал его к дереву, Деймон испытывал такую жажду, какой раньше ему испытывать не приходилось. Отовсюду до него доносились стенания: «Воды… Воды…» Несмотря на эти стоны, Деймон слышал, как смеется Маг. Вдруг, сам не зная почему, Деймон стал отличать день от ночи. Теперь по ночам он находился на нижней палубе корабля, в это время его никто не пытался ослепить ярким светом. Ночная дежурная, а он уже кое-кого начал узнавать, была красивой, изящной, загорелой женщиной с восхитительным тихим голосом. В то время, когда эта молодая женщина дежурила у ложа Деймона, ее навещал один из молодых врачей – могучий парень с бычьей шеей. Он все время шутил по поводу ее загара. – Когда ты приляжешь на солнышке в следующий раз, мне хотелось бы прилечь рядом, – говорил, сопровождая слова хриплым смехом, этот бык. Допускал он и другие сильные замечания в адрес прелестной женщины. Сальные слова в присутствии столь тонкого и деликатного создания, думал с отвращением Деймон. Но одной из ночей его сердце было разбито. Бычья шея в очередной раз проскользнула в его палату и что-то прошептала на ухо дежурной. Воздушное создание склонилось над Деймоном и негромко сказало: «Я удалюсь на несколько минут». Деймон знал, что дежурная уходит для того, чтобы забраться с похотливым врачом в пустующую постель такого же, как и он, Деймон, бедолаги. Через некоторое время он оказался как раз с этим доктором в открытой моторной лодке, скользящий по озеру по направлению к острову. – Я знаю, для чего вы везете меня на остров, – сказал Деймон. – Ну и для чего же? – спросил врач. – Вы хотите меня убить. Разъяренный доктор извлек из кармана сверкающий металлический предмет и полоснул им Деймона. Боль от удара оказалась невыносимой, но через мгновение она исчезла. – Я здесь для того, чтобы спасти вам жизнь, – сказал доктор. – Не забывайте об этом. Никогда!… Теперь Деймон находился опять в трюме корабля. Руки его были привязаны к деревянному брусу. Он стоял на коленях, а рядом с ним был еще один коленопреклоненный человек. Деймон никогда его раньше не встречал. Две медсестры бегали вверх и вниз по открытому трапу, ведущему на верхнюю палубу. Медсестер Деймон знал хорошо. Одной из них была Джулия Ларч, а вторая – ее дочерью. Несмотря на значительную разницу в возрасте, мать и дочь выглядели совершенно одинаково. Они не обращали никакого внимания на прикованных к брусу страдальцев, молящих о глотке воды. В конце концов Джулия Ларч не выдержала и подошла к ним. Никак не показав, что узнает стоящего перед ней на коленях отца ее сына, Джулия раздраженно бросила: – Получите воду в полдень. А пока прекратите стонать! Вечные часы присутствовали и здесь. Однако теперь стрелки шли в обычном направлении, и их движение на большом циферблате оставалось неуловимым для взгляда. Часы показывали двадцать минут десятого. Проявив редкую выдержку, он не смотрел на циферблат, пока по его расчетам не прошел по меньшей мере час. Бросив наконец взгляд на часы, Деймон увидел, что стрелки показывают девять двадцать пять. Привязанный рядом с ним человек стонал все громче и громче, а когда мимо них проходила одна из двух медсестер (Джулия Ларч или ее дочь?), он хрипел сквозь потрескавшиеся, распухшие губы: «Воды! Воды!» Они не обращали на него никакого внимания, деловито бегая вверх и вниз по трапу. Через некоторое время стоны страдальца стали слабее, а сам он начал во все замедляющемся ритме покачивать из стороны в сторону головой. Деймон рвался сделать все, чтобы прекратить страдания несчастного. Ради этого он был готов даже придушить его. Но и у него руки были связаны, а язык распух. И Деймон лишь нечленораздельно хрипел, выражая сочувствие. Это был самый продолжительный отрезок в жизни Деймона. Он занял больше времени, чем путешествие в Европу или переход через Северную Атлантику в военные годы. Когда Деймон снова взглянул на часы, те наконец показывали без одной минуты двенадцать. Он перевел взгляд на человека рядом. Послышался последний негромкий, похожий на вздох младенца стон. Голова несчастного бессильно упала на грудь. Он умер. Деймон услышал, как на корабельной рынде пробили полдень, и в тот же миг перед ним появилась Джулия Ларч с кувшином воды и двумя стаканами. – Где второй? – спросила Джулия. – Он мертв, – ответил Деймон, алчно следя за тем, как Джулия наполняет стакан. Затем он поискал взглядом своего мертвого соседа. Веревка, которой тот был привязан к брусу, осталась на месте, а тело исчезло. – Видимо, его забрали. Может, он превратился в прах и его сдуло ветром, – тупо предположил Деймон, наблюдая за тем, как Джулия Ларч ставит прямо на палубу стакан и кувшин, а потом развязывает ему руки. Как только они стали свободными, он схватил стакан, осушил одним глотком и протянул Джулии, чтобы та его снова наполнила. Джулия с каменным выражением лица налила воду, и Деймон снова осушил стакан. Утолив на короткий миг жажду, он, обращаясь к Джулии, осуждающе произнес: – Если бы ты явилась на две минуты раньше, этот человек остался бы жив. Джулия пожала плечами и, не меняя каменного выражения лица, ответила: – Порядок есть порядок. Начиная с этого момента Деймон мог пить столько, сколько хотел. Шейла несколько раз в день давала мужу по шесть маленьких пакетов ананасного сока, но казалось, что ему этого не хватает. Прохладный поток изливался в горло, но Деймону хотелось бесконечно долго наслаждаться вкусом и ароматом замечательного тропического фрукта. Маг и его сморщенная, словно сушеное яблоко, ассистентка исчезли. Из множества врачей, мельтешивших в отделении реанимации, остался лишь один – тот, который нравился Деймону больше всех. Этот молодой человек, похожий в своих огромных роговых очках на филина, делал Деймону трахеотомию. Доктор вошел в палату и объявил, что намерен завтра заменить трубку в горле пациента на другую. Новая трубка, сказал врач, позволит Деймону воспроизводить слова, если он правильно научится перекрывать отверстие пальцем, чтобы на выдохе произносить нужные звуки. Доктор Левин давно обещал Деймону, что тот в конечном итоге будет говорить нормально. Он не скупился на обнадеживающие слова для пациентов. Именно за это он Деймону и нравился. На следующее утро доктор Левин, как и обещал, явился с новой трубкой. – В первую очередь, – сказал он, – мы отключим это устройство. Доктор Зинфандель говорит, что пора переходить на обычное питание. С этими словами доктор Левин взялся за тонкую трубку, соединенную с пакетом питательной смеси, закрепленным на стальной стойке над головой пациента. Другой конец трубки через нос был введен в желудок Деймона. Демон со страхом следил за манипуляциями врача. Он был уверен, что не сможет принимать пищу естественным способом и поэтому обречен на голодную смерть. Однако доктор Левин, судя по всему, сомнений не испытывал. Он умело выдернул трубку из внутренностей Деймона и оставил свободно болтаться на стойке. Затем доктор Левин взял в руки новую металлическую трубку, посредством которой Деймон, если верить медику, сможет иногда издавать членораздельные звуки, похожие на речь. Новая трубка, таким образом, становилась мостом, который свяжет его с остальным человечеством. – Вначале будет немного больно, – сказал Левин. – Может быть, и очень больно. Но боль быстро пройдет, а если вы потребуете обезболивающий укол, то игла причинит вам больше неприятностей, нежели трубка. После этого доктор Левин бесцеремонно и умело извлек старую, покрытую слизью трубку и вставил новую. Что касалось боли – доктор оказался прав, но Деймон сделал все, чтобы сдержать себя, так как находящиеся в палате Шейла и Оливер взирали на него с тревожным вниманием. Изогнутая металлическая трубка, вставленная в гортань, вызывала совершенно новые ощущения. – Теперь, – Левин, подобно флейтисту, приложил палец к отверстию в трубке, – вдохните поглубже и попробуйте что-нибудь сказать. Деймон набрал полную грудь воздуха. Несмотря на заверения доктора, Деймон был уверен, что говорить все равно не сможет. Однако попытаться стоит. К его немалому изумлению, раздался какой-то звук. После этого он ясно произнес чужим его уху металлическим голосом: – Заберите меня отсюда. Шейла и Оливер рассмеялись, правда, смех Шейлы был на грани истерики. – Попробуйте еще раз, – предложил доктор Левин. Деймон отрицательно покачал головой. Для одного дня он наговорился вдоволь. Шейла сидела в приемной перед кабинетом доктора Зинфанделя. Она тщательно причесалась и надела новое платье вместо мятого свитера и юбки, которые носила вот уже несколько дней. Для предстоящего разговора необходимо было казаться собранной и полностью владеющей собой. – Можете войти, – сказала секретарь Зинфанделя. Шейла поднялась, оправила юбку, чтобы не было складок, и решительно вошла в кабинет. Зинфавдель все еще внимательно изучал историю болезни пациента, который только что вышел из кабинета. Шейла знала, что каждый день он приходит в больницу в пять утра и часто задерживается здесь до одиннадцати вечера. Как-то он упомянул о жене и двоих детях. Шейла очень жалела этих людей, хотя никаких признаков их существования не видела. Фотографии близких на письменном столе доктора не стояли. «Он – маньяк медицины», – заметил как-то Оливер, и Шейла согласилась, что такая характеристика целиком и полностью соответствует личности этого изнуренного, задерганного человека. Зинфандель поднял глаза и кротко улыбнулся. Глаза его покраснели, а голова была занята мыслями о тысячах пока еще не исцеленных людей. – Садитесь, пожалуйста, – предложил он. – Я очень рад, что у нас появилась возможность побеседовать. Вы знаете, что я намерен вам сказать? – Да, – ответила Шейла, – но думаю, вы ошибаетесь. – Я не могу перевести его из отделения реанимации, миссис Деймон, – со вздохом произнес он. – Ваш супруг по-прежнему очень болен. Жизнь его висит на волоске. Как вам хорошо известно, я никогда не лгу пациентам или их родным и не пытаюсь лицемерить. Да, больные, долгое время находящиеся в палате интенсивной терапии, имеют тенденцию впадать в глубокую депрессию. Но если говорить о вашем муже, то мы в первую очередь должны заботиться о его теле. В основе наших поступков лежат незыблемые медицинские принципы и весь наш профессиональный опыт. – Я все прекрасно понимаю, доктор, – сказала Шейла, стараясь говорить как можно спокойнее, – но, прожив с этим человеком столько лет, я тоже кое-что усвоила. Его воля к жизни почти иссякла и находится в самой низкой точке. От него остались кожа да кости, а он продолжает каждый день терять чуть ли не по фунту. Он отказывается есть… – Порошкообразная субстанция, которую я прописал, разведенная в молоке… – Мне все известно об этой субстанции. Вы, конечно, ее прописали, но он делает один глоток и поворачивается лицом к стене. Я приношу ему деликатесы… икру, копченую лососину, супы, фрукты… Но он принимает только ананасный сок. Как вы считаете, сколько еще времени он протянет на ананасном соке? Он впал в состояние фатальной летаргии и ищет только предлог для того, чтобы умереть. – Вы преувеличиваете, миссис Деймон. – Я хочу, чтобы вы перевели его из этой проклятой реанимации, где его окружают умирающие люди, приборы, аппараты и другие атрибуты смерти, в отдельную палату. Попробуйте хоть что-нибудь изменить. Сделайте какое-то движение. Он похож на зверя в клетке – на дикое животное, которое, находясь за решеткой, отказывается от пищи и предпочитает смерть жизни. – Перевести его куда-либо невозможно, – решительно произнес доктор Зинфандель. – Ему необходимы все эти аппараты… респиратор, кислород, мониторы… необходимо следить за работой сердца, пульсом, кровяным давлением… нужен постоянный подсчет эритроцитов, они остаются на опасно низком уровне. Ваш супруг требует ежесекундного внимания. Отделение реанимации – единственное место, где оно может быть гарантировано. Вы должны понять, миссис Деймон, мы несем ответственность за его жизнь… – Так же как и я, – сказала Шейла. – А он, находясь в этом месте, отказывается за нее сражаться. – Я понимаю ваши опасения, – мягко произнес доктор Зинфандель. – Но ваша точка зрения весьма субъективна, а мы подобной роскоши себе позволить не в состоянии. Мы должны принимать решения на объективной базе. Умоляю, доверяйте нам. – Не могу! – бросила Шейла и, поднявшись со стула, вышла из кабинета. Когда Оливер появился в комнате для родственников пациентов отделения реанимации (он приходил туда после работы ежедневно), Шейла, по сравнению с предыдущим вечером, показалась ему более обеспокоенной. – Что случилось? – спросил Оливер. – Мне необходимо с тобой кое-что обсудить, – сказала она, оглядываясь по сторонам. В помещении находились еще два посетителя, а заведующий отделением что-то втолковывал им энергичным шепотом. – Я не хочу говорить здесь. Пойдем выпьем по чашке кофе. – Ему стало хуже? – задал еще один вопрос Оливер. – Ему с каждым днем становится хуже, – ответила Шейла и не произнесла больше ни слова до тех пор, пока они не сели за столик в небольшом кафе неподалеку от больницы. В этом кафе она иногда перекусывала, и сюда часто забегали медсестры во время перерывов в дежурстве. У входа за столиками как раз сидели несколько человек в белых халатах, поэтому Шейла и Оливер расположились в глубине зала. – Что случилось? – спросил Оливер. С его лица, начиная со дня перестрелки, не сходило выражение тревоги, но сейчас оно было заметно больше, нежели всегда. Шейле Оливер казался маленьким мальчиком, которого мама потеряла в толпе. Мальчик изо всех сил старался не заплакать, вглядываясь в поисках мамы в незнакомые лица окружающих его людей. – Происходит нечто странное, – ответила Шейла. – Но я не понимаю, что именно. Пересказав ему свой разговор с доктором Зинфанделем, она добавила: – Если Роджер с каждым днем все больше теряет под собой почву, здравый смысл требует каких-то перемен. Но когда я говорю с врачами, мне кажется, что я упираюсь в каменную стену. Они делают вид, что слушают, но на самом деле остаются глухими. У тебя есть на этот счет какие-либо соображения? Щека у Оливера нервно дернулась, а с губ сорвался нечленораздельный звук. – Значит, так… – протянул он после продолжительной паузы, – мне не хочется тебя волновать, но… – Что но? – Это всего лишь догадка… – Он снова замолчал. – Продолжай, Оливер, – нетерпеливо сказала Шейла. – Не топчись вокруг да около. – Они перекладывают ответственность друг на друга. – Кто перекладывает? Какую ответственность? – Шейла с трудом удерживалась, чтобы не перейти на крик. – Все, Шейла. Я говорю о врачах. Мне сказали об этом совершенно конфиденциально. – Ради всего святого, перестань говорить загадками, Оливер! – Ну хорошо. Ты знаешь красивую блондинку-сестру по имени Пенни? – Да. – Я пару раз с ней обедал, – залившись краской, сказал Оливер. – Она очень интеллигентная и привле… – Обойдемся без описаний, – жестко оборвала его Шейла. – Ближе к делу. – Помнишь, как Роджер написал, чтобы ты обратилась к адвокату? – Естественно. – Так вот, кто-то, прежде чем передать записку тебе, ее прочитал. Видимо, это был один из врачей. Он рассказал о ее содержании другим, и они решили, что ты и Роджер решили подать в суд на Рогарта и больницу, обвинив их в преступной халатности. Иск, как они считают, может быть на несколько миллионов долларов. – Роджер ни за что не стал бы выдвигать обвинения. Каждый раз, читая в газетах об одном из подобных исков,он твердит, что сутяжничество губит многое в Америке. – Ты это знаешь, – кивнул Оливер. – Я это знаю. Но они-то не знают. Если верить Пенни, то медики обезумели от страха. Она мне еще кое-что сказала… – Что именно? Оливер обвел взглядом зал и, убедившись, что вокруг нет лишних ушей, прошептал: – Когда его привезли после операции в реанимацию, один из дежурных врачей якобы сказал: «Рогарт опять напортачил». – О Боже, – сказала Шейла, тут же перейдя на обвинительный тон: – Разве не твой брат утверждал, что он – один из лучших в стране? – Прошу меня простить, – ответил Оливер. – Если брат и ошибся, то это было искреннее заблуждение. Он об этом слышал. Может, Рогарт когда-то был великим, а может, и нет. – Он пожал плечами и продолжил: – Репутация. Есть писатели, к которым Роджер не приблизился бы на расстояние вытянутой руки, несмотря на то что они лет двадцать получали восторженные отзывы на свои книги. Что же касается медиков, то это весьма замкнутая и тесная общность людей. Не в их, мягко говоря, привычках подставлять друг друга. Пенни мне еще кое-что сказала. На первой странице присланного в отделение реанимации протокола операции стояли три буквы. Не знаю, стоит ли говорить тебе это, Шейла… – Что за три буквы? – спросила она не терпящим возражения тоном. – Аббревиатура «БСЗ», – ответил Оливер. – И что это должно означать? – нахмурившись, спросила Шейла. – Пенни сказала, что это значит: «Берегите свои задницы». – Оливер вздохнул, словно с его плеч свалился огромный груз. – Они знали, что совершена большая ошибка, и давали указание всем сомкнуть ряды с целью ее сокрыть. Шейла смежила веки и прикрыла глаза ладонями. Когда она опустила руки, ее лицо было похоже на каменную маску. – Свиньи, – вздохнула она. – Циничные свиньи. – Ты ведь об этом никому не скажешь? Правда? – спросил Оливер тревожно. – Если они догадаются о Пенни, то вышибут девочку с работы через минуту. – Не волнуйся о Пенни. Я найду способ с этим делом разобраться. Уже завтра Роджер будет перевезен из этого проклятого места. Почему ты мне раньше ничего не сообщил? – Какая от этого могла быть польза? Пока они просто страшно напуганы. Разве помогло бы Роджеру, если бы они вдобавок пришли в ярость? – Оливер, сегодня я уже не в силах вернуться в эту мерзкую лечебницу. Я не знаю, как поступать и что говорить. Пригласи меня в ресторан, где здоровые люди наслаждаются вкусной едой и не плетут при этом заговоры. Я хочу, чтобы ты заказал мне пару порций чего-нибудь крепкого плюс бутылку хорошего вина. Конечно, если ты не отправляешься на свидание с этой самой Пенни. – Мы случайно встретились в лифте, – снова залившись краской и немного заикаясь, произнес Оливер. – У нее как раз кончилась смена, наступало время ужина и… – Не надо искать оправданий, – улыбнулась Шейла. – То, что Роджер в больнице, вовсе не означает, что другой мужчина не имеет права разок-другой взглянуть на хорошенькую мордашку. Поднимись сейчас наверх и, если Роджер не спит – а это маловероятно, – скажи ему, что по твоему настоянию я решила один вечер отдохнуть и что ты меня забираешь с собой. Он поймет. Здесь за углом есть бар. Я буду ждать тебя там. Надеюсь, ты не будешь шокирован, если к твоему приходу я окажусь на взводе. Когда доктор Зинфандель в шесть часов утра совершал свой обычный обход, Шейла уже была рядом с мужем. Она с мрачным видом сидела в стоящем у окна кресле. Зинфандель, напротив, был весел и оживлен. Таким доктор бывал всегда во время утренних обходов. Он снял прикрепленный к спинке кровати листок со сделанными дежурной сестрой записями, прикоснулся к пальцам ног Деймона, которые уже не были черными, и спросил, как себя чувствует больной. Деймон ненавидел человека, появление которого на рассвете возвещало о наступлении еще одного полного боли дня. – Вшиво, – ответил он. Зинфандель улыбнулся, словно проявление боевого духа пациента говорило о том, что он находится на пути к выздоровлению. – Ваши пальцы по-прежнему как лед, – произнес врач таким тоном, словно именно Деймон обманул его доверие. – Иногда они мерзнут, – сказал Деймон, – а иногда, как сейчас, например, горят огнем. – Возможно, это подагра дает о себе знать, – заметил Зинфандель. – Перестаньте, ради всего святого… Уже месяц я не прикасался к выпивке. – Одно с другим может быть совершенно не связано. Я с утра пришлю сестру взять у вас анализ крови. Надо сделать кое-какие выводы. Деймон не удержался от стона. – Вы уверены, что можете найти человека, которому известно расположение вен? Водопроводчики, приходившие ко мне раньше, прежде чем извлечь хотя бы каплю крови, тыкали в меня иглой по десять раз кряду. – Ох уж ваши вены… – печально протянул Зинфандель. – Мне не хочется еще раз объяснять вам, что они собой представляют. Он сделал пометки на листке с ночными записями, положил его на место и повернулся, чтобы уйти. Шейла, которая даже не поздоровалась с доктором, когда тот вошел, и не произнесла ни слова, пока тот находился в палате, поднялась с кресла. – Мне надо с вами переговорить, но не здесь, – сказала она и вышла вслед за доктором в коридор. – Надеюсь, это не займет слишком много времени, – ответил Зинфандель. – Я уже выбился из расписания. – Я хочу, чтобы мистера Деймона перевели в отдельную палату, – заявила Шейла. – Сегодня. – Это невозможно. Я уже объяснял вам, что… – Если его не переведут, – ровным тоном продолжала Шейла, – я обращусь к нашему адвокату, чтобы тот через суд добился перевода моего мужа в другую больницу. Она заметила, как при слове «адвокат» слегка забегали светлые глаза доктора. – Посмотрю, что можно сделать, – сказал Зинфандель. – Вы не станете смотреть, что можно сделать. Вы переведете его в отдельную палату к трем часам дня. – Миссис Деймон, вы продолжаете принуждать меня поступать вопреки принципам и правилам, которые диктуют мои образование и опыт. Вы выбираете методы лечения, вы прислушиваетесь к сплетням младшего персонала, выдвигаете невыполнимые требования. Теперь вот угрожаете судом… – Сегодня к трем, – сказала Шейла и ушла в отделение, где ее муж пытался снова погрузиться в сон, стараясь застать его продолжение. Этим утром галлюцинации преследовали Деймона последний раз. В силу каких-то причин, которые никто не удосужился объяснить, ему было позволено свободно бродить по всему кораблю. Да и само судно преобразилось. Битый ветрами, потрепанный сухогруз превратился в белоснежный лайнер, полный пассажиров, которые паковали вещи и прощались друг с другом, так как вскоре прибывали в порт. Деймон был уверен, хотя ему об этом никто не говорил, что лайнер приходит в Сиэтл. Знал он и то, что все сходят на берег и лишь он остается на борту. Судно пришвартовалось под громкий рев гудка. Мимо Деймона шествовали медсестры, которых он уже научился различать и к которым испытывал безотчетную симпатию. Волосы у девушек были тщательно уложены, на их юных лицах лежал легкий макияж, и вместо обычных белых халатов они щеголяли в великолепных дорожных туалетах. Высокие каблуки стучали по палубе. Девицы приветствовали Деймона взмахом руки и уходили. Лишь одна из медицинских сестер задержалась, чтобы с ним попрощаться. Она была самой красивой, и все звали ее Пенни. По ее ангельскому личику из светло-голубых, окаймленных темными ресницами глаз катились слезинки. – Почему вы плачете? – сочувственно поинтересовался Деймон. – Я люблю Оливера Габриельсена, – ответила она, – а Оливер любит меня. Но он женат. – Ах, Пенни, – сказал Деймон, – вы рождены для слез и будете рыдать всегда. – Знаю, – ответила Пенни всхлипывая. Затем она поцеловала его мягкими влажными губами и, подхватив дорожную сумку, спустилась по трапу. Перед Деймоном возник доктор с бычьей шеей. Теперь на нем была застегнутая на молнию ветровка с надписью: «Университет штата Виргиния». – Ну, сынок, – ласково произнес доктор, – пока прощай. Что я могу принести для тебя с того берега? – Принесите кока-колы, – немного подумав, попросил Деймон. – Со льдом. – Будет сделано, – ответил доктор и протянул Деймону руку, оказавшуюся такой сильной, что рукопожатие больше смахивало на захват стальной клешней. Затем он сбежал вниз по трапу, и гигантский корабль стал принадлежать только Деймону. Вскоре после полудня Деймона перевели в отдельную палату. Он не стал спрашивать у Шейлы, как и почему это было сделано, а сама она ему ничего объяснять не стала. При палате имелись душ и туалет. Используя ходунок – без его помощи Деймон не мог стоять на ногах, – он добрался до туалета и, опустившись на сиденье унитаза, ощутил близкий к экстазу восторг. Покончив с важным делом, Деймон, опираясь на тот же ходунок, поднялся и взглянул в зеркало. Перед самым переводом из реанимации больничный парикмахер его побрил, и все морщины на лице проступали очень четко. Из зеркала на него смотрело почти неузнаваемое лицо белого, с легкой зеленью, цвета. Обтягивающая кости лица кожа напоминала испещренный темными пятнами пергамент, глаза ввалились, и в них при всем желании невозможно было увидеть даже искорки жизни. Глаза мертвеца, подумал Деймон и, неуклюже передвигая перед собой ходунок, осторожно, дюйм за дюймом, двинулся в палату. Шейла и медсестра помогли ему забраться в постель. Им пришлось поднимать его ноги, так как у самого Деймона сил на это уже не осталось. Он был страшно доволен тем, что в палате не оказалось часов. – Я принесла «Таймс», – сказала Шейла. – Не хочешь взглянуть? Деймон утвердительно кивнул. Он держал газету перед собой. Дата ему ничего не говорила. Заголовки не имели никакого смысла. Да и вся газета с таким же успехом могла быть написана на санскрите. Она выпала из его рук на одеяло, а он вдруг зашелся в приступе дикого кашля. Медсестра подключила один конец трубки к аппарату, другой провела глубоко в легкие через гортань и запустила компрессор. Деймон привык к этой процедуре, но только сейчас впервые осознал, насколько она болезненна. Шейла принесла ему шоколадный коктейль с сырым яйцом и мороженым. Мальчишкой он обожал молочные коктейли, но сейчас, сделав несколько глотков, оттолкнул стакан в сторону. Шейлу этот его жест обеспокоил, и Деймон почувствовал себя виноватым. Однако сил на то, чтобы проглотить хотя бы еще каплю, у него не осталось. Бинты с груди и живота были сняты, но он не хотел смотреть на швы. Сестры четыре-пять раз в день проводили орошение и стерилизацию единственного оставшегося на ягодицах большого пролежня и меняли повязку. Раньше он пролежня вообще не замечал, а теперь ранка оказалась страшно болезненной, так же как, впрочем, и внутривенное вливание антибиотиков. Переливание крови также стало мучительным. Деймон удивительно ясно помнил все свои галлюцинации, но все же до конца не знал, были это только сны или он пережил все наяву. Во всяком случае, он никому о них не рассказывал. Время от времени Деймон сожалел о том, что ему не позволили умереть раньше. Он был уверен: из больницы ему живым не выйти, и предстоящие дни станут лишь никому не нужным продолжением агонии. Страдальца раздражала бессмысленная суета Шейлы и сестер, дежуривших подле него круглые сутки в три смены. Он едва выносил их настойчивые попытки заставить его несколько раз в день вылезать из постели, чтобы пройти пару-тройку шагов – вначале с ходунком, а затем с тростью. Деймон пытался есть, но любая пища превращалась у него во рту в комок сухой трухи, которую ему после безуспешной попытки прожевать приходилось выплевывать. Каждое утро его ставили на весы. Деймон отметил для себя, впрочем, без всякого интереса, что весит всего сто тридцать восемь фунтов. В последние дни он не терял, но и не прибавлял в весе. Перед тем как лечь в больницу, Деймон тянул на сто семьдесят пять фунтов. В палате установили аппарат искусственного дыхания, несмотря на заявление доктора Зинфанделя, что это невозможно. Шейла отправилась к старшей сестре, с которой уже сумела подружиться, и пересказала ей слова доктора Зинфанделя. Пожилая ирландка фыркнула и заявила, что установит все необходимые приборы в течение получаса. Деймон ненавидел аппарат искусственного дыхания и кислородную маску. Ему казалось, что с их помощью его пытаются задушить, и он норовил сорвать маску. Оливер то возникал в палате, то исчезал снова. Появляясь, он пытался развеселить босса рассказами о том, насколько прекрасно идут дела в агентстве. Однако когда Габриельсен начинал толковать о контрактах, Деймон его обрывал. – Заткнись, Оливер, – говорил он. Деймон хорошо помнил, как в одном из его видений рыдала, прощаясь с ним в порту, хорошенькая Пенни. – Оливер, – спросил он, – неужели ты действительно хочешь жениться на Пенни? Оливер был просто сражен. – О чем это ты? – пролепетал он. – Должен предупредить, – продолжал Деймон (его сон превратился в реальность), – что Дорис очень тебе подходит. У нее дух победительницы. Пенни, какой бы красивой она ни была, принадлежит к тем, кто всегда терпит поражение. Если ты женишься на Пенни, тебе всю оставшуюся жизнь придется питаться хлебом скорби. Умирающие, думал он, имеют право говорить то, что думают. Глава 21 Несмотря на то что Деймон честно пытался есть пищу, которой его соблазняла Шейла, и пить q приготовленные ею молочные коктейли, в весе он не прибавлял, а несколько шагов по коридору, которые он ухитрялся делать, лишали его последних сил. Но напряжение и отчаяние, едва не убившие его в отделении реанимации, отступили. Он совершенно спокойно ждал неизбежного. Деймон настолько свыкся с мыслью о смерти, что она перестала его волновать. Ему казалось, что если доктора и сестры оставят его в покое, то он уйдет тихо, с улыбкой на устах. Если, конечно, и после смерти его опять не посетят галлюцинации, а чудеса современной медицины не вернут к жизни. Это превратило бы фразу «вечный покой» в дурную шутку космических масштабов. Шестьдесят пять неплохой возраст для финального ухода со сцены. «Время уходить», – сказал он однажды Шейле, когда один из его самых пожилых клиентов покончил с собой в Голливуде. Для самоубийства у него были вполне веские причины. Держа палец у отверстия трубки и припомнив слова доктора Левина о глубоком вдохе, Деймон спросил у Шейлы, не умирал ли он по-настоящему и не возвращали ли его к жизни. «Нет, – сказала Шейла (а она не стала бы лгать ни при каких обстоятельствах), – никогда». Доктор Левин, в котором Деймон видел единственного человека, способного лечить какие-то болезни, впорхнув однажды в палату, заявил: – Настало время, чтобы вы начали говорить, как подобает человеческому существу. – С этими словами он бесцеремонно и без всяких объяснений протянул руку и выдернул трубку, а затем столь же небрежно бросил: – Ну, вперед. Деймон, не веря своим ушам, посмотрел на его совиное лицо и подумал: «А что я, собственно говоря, теряю?» Он набрал полную грудь воздуха и вдруг своим собственным голосом произнес: – Восемьдесят семь лет назад наши праотцы породили на этом континенте новую нацию… – Именно! – выпалил доктор Левин, потряс Деймону руку и продолжил в своей жизнерадостной манере: – Вы видите меня не в последний раз. Надеюсь, в следующий вы произнесете нечто более захватывающее. С этими словами доктор Левин отбыл. Решив извлечь из вновь обретенной способности болтать максимальную пользу, Деймон попросил Шейлу и медсестру, с опаской следивших за манипуляциями доктора: – Здесь дьявольски жарко. Вас не затруднит включить кондиционер? Деймон всю свою жизнь (за исключением тех потерянных лет, когда стремился в актеры) потратил на то, чтобы читать книги и слушать слова других людей, однако только сейчас он воспринял сердцем казавшееся ему ложным утверждение, гласящее, что лишь дар речи отличает человеческие существа от всех остальных представителей животного мира. Палата была завалена цветами, присланными друзьями, клиентами, продюсерами, редакторами и другими самыми разными людьми, желавшими Деймону скорейшего выздоровления. До тех пор пока Деймон не настоял на том, чтобы убрали телефон, сюда по меньшей мере десять раз в день звонили люди, желающие его навестить и поднять его дух. Он отказывался от подобного общения, а Шейла не допускала к трубке никого, кроме Оливера и Манфреда Вайнштейна. Манфред навестил приятеля сразу после того, как его выписали из больницы, более или менее подлечив ногу. Он двигался с трудом, при ходьбе опираясь на палку. Друг детства довольно сильно исхудал, щеки уже были не столь розовыми, однако с первого взгляда было видно, что для него время уходить на тот свет еще не наступило. Вайнштейн принадлежал к числу людей, которые рубят сплеча и не стремятся подыскивать более мягкие слова. – Боже, Роджер! Кто в тебя стрелял? – Американская медицинская ассоциация, – ответил Деймон. – Когда ты намерен избавиться от этой палки? Вайнштейн скривил физиономию и сразу стал похож на себя семнадцатилетнего. Такую рожу он обычно строил после того, как, выбив удачным броском почти завершившего победную пробежку игрока противника, возвращался на скамейку своей команды. – Боюсь, этот игровой сезон будет для меня не очень удачным, – сказал Вайнштейн. Он собирался в Калифорнию навестить сына, но обещал вернуться, как только узнает, что Деймона выпустили из больницы. Вайнштейн пребывал в ярости, поскольку полиция Нью-Йорка конфисковала его пистолет: лицензия на него была получена в Коннектикуте и действовала лишь на территории этого штата. – Копы проклятые! – презрительно бросил он. – Мне еще повезло: они не посадили меня в тюрьму за то, что я не позволил убить своего старого друга. Манфред несколько раз говорил с Шултером, но следов Заловски так никто и не обнаружил. От брошенного им револьвера пользы для расследования не было. Согласно выдвинутой Шултером теории, Заловски был ранен сильнее, чем считала полиция, и умер от ран, а члены мафиозной семьи, к которой он принадлежал, тихо его похоронили. Что касается Вайнштейна, то, по его мнению, Заловски сбежал из страны в Южную Америку, на Сицилию или в Израиль. Бывший коп не сомневался, что вся организованная преступность контролируется итальянцами, кубинцами или евреями, а сам Заловски – каким бы ни было его подлинное имя – лишь пешка в мелкой банде вымогателей. – Поправляйся, старый петух, – сказал он, перед тем как уйти. – Мне надо, чтобы ты сохранился как память об этом проклятом колене. Но по выражению лица друга Деймон видел: Манфред не верит в то, что им придется еще встретиться. С ходатайством за Женевьеву Долгер выступил Оливер. Женевьева дважды в неделю присылала в палату гигантские букеты. Пока Деймон валялся в больнице, она, каким-то чудесным образом прекратив выпечку пирогов, завершила роман под названием «Каденция». Издатели повысили авторский гонорар, а Оливер вел переговоры о публикации книги большим тиражом в тонкой обложке и о переделке ее в сценарий для кино, требуя от всех выплаты их клиентке фантастических сумм. Женевьева настаивала хотя бы на единственной встрече с Деймоном, чтобы выразить ему благодарность за все то, что он для нее сделал. Пока не поздно, – закончил мысленно фразу Оливера Деймон. – Женевьева говорит, что безумно в тебя влюблена, – сказал, изумленно вздернув белесые, почти невидимые брови, Оливер. – Утверждает, что ты – единственный человек, в обществе которого она ощущала себя настоящей женщиной. Деймон издал стон, но тем не менее согласился с ней встретиться. Это всего лишь дань справедливости, думал он. Не будь Женевьевы Долгер, он не лежал бы сейчас в отдельной палате под круглосуточным присмотром медсестер. И к нему бы не являлся в течение многих недель каждое утро доктор Зинфандель (сто долларов за визит), если бы не «Надгробная песнь» и вот теперь «Каденция». – О'кей, пусть приходит, – согласился Деймон. – Однако сообщи ей, что я слишком слаб для того, чтобы выслушивать признания в любви. Но до того как выслушать признания Женевьевы Долгер, Деймону пришлось иметь дело еще с одной дамой. – Твоя бывшая супруга Элейн Как-ее-там звонила вчера дважды, – сказала Шейла, только что вернувшаяся с главного медицинского поста, где дежурные сестры любезно принимали адресованные Деймону сообщения. Он категорически потребовал убрать телефон из палаты. – Она говорит, что хочет тебя видеть. – Фамилия Элейн не Как-ее-там, а Спарман, – уточнил Деймон. – Она сочеталась браком с человеком по фамилии Спарман. Впрочем, давным-давно развелась. – Что ей сказать? Шейла никогда не встречалась с Элейн, и Деймон был уверен в том, что и сейчас желания встретиться у нее не возникло. Но Деймон считал, что, поскольку ему предстоит умереть – по крайней мере такую перспективу нельзя было отрицать, – он обязан дать возможность сказать последнее прости женщине, которую когда-то любил, или думал, что любил, и с которой был счастлив, пусть и недолго. Кроме того, имея дружка – профессионального игрока, обладающего сомнительными связями, она, возможно, выяснила что-то о Заловски и может поделиться сведениями только с Деймоном. Помимо всего прочего, Элейн всегда умела его так или иначе позабавить – иногда остроумно, а иногда и не очень. Одним словом, он хотел немного отвлечься. – Передай, что я с радостью с ней повидаюсь. – Деймон знал, что его ответ Шейле не понравится, но не мог же он отказаться от своего прошлого из-за меняющегося настроения супруги – ее одобрения или неодобрения. Шейла хотела что-то сказать, но в этот момент в палату вошел врач, который был специалистом по легочным заболеваниям. Это был красивый молодой человек, его цвет лица красноречиво свидетельствовал: он проводит много времени на свежем воздухе. Длинные черные волосы были великолепно подстрижены и тщательно расчесаны. Появляясь ежедневно, доктор издали окидывал Деймона взглядом и неизменно произносил: – Почему бы вам не попросить сестру выкатить вас в аэрарий на крышу, чтобы вы могли подышать там свежим воздухом? После этого медик с чувством выполненного долга покидал палату. За свой визит пульмонолог тоже брал сотню, хотя Деймон ни разу не воспользовался его советом. Ему казалось, что пребывание в атмосфере нью-йоркского смога и бензиновых паров не может оказать целебного воздействия на его полуразрушенные легкие. Когда на следующее утро Элейн появилась в палате, Деймон пожалел о том, что рассердил Шейлу, дав согласие на встречу с бывшей женой. Элейн с ног до головы была в черном, а на ее лице Деймон впервые не увидел даже следов краски. Однако некоторое улучшение внешнего вида экс-супруги полностью сводилось на нет ее траурным вдовьим нарядом и горестным выражением лица. Шейла тактично вышла из палаты, как только дежурная сестра на центральном посту объявила, что рядом с ней находится миссис Спарман. – Мой бедный дорогуша, – произнесла Элейн и стала наклоняться, чтобы одарить его поцелуем в лоб, но он довольно грубо отвернулся. – Я бы пришла раньше, но я ничего не знала. Мы вначале были в Вегасе, а затем в Нассо. В Нью-Йорк я вернулась всего два дня назад. Какой удар… – Элейн, – оборвал ее Деймон, – в этом нелепом наряде ты похожа на ворону. Он меня угнетает. Почему бы тебе не отправиться домой и не вернуться в другой день в платье, расшитом стеклярусом, в бикини или в чем-то другом, столь же веселом? – Я не хотела, чтобы ты счел меня легкомысленной, – обиженно сказала Элейн. – Но ты же и в самом деле легкомысленная. И это единственное, что я по-прежнему в тебе ценю. – Я знаю больных, – печально произнесла Элейн. - Испытывая страдания, они не щадят близких и дорогих им людей. – Я не страдаю, – устало возразил Деймон, – и ты не входишь в число близких и дорогих мне людей. – Тебе не удастся оскорбить меня, – с достоинством ответила Элейн. – Но если это простое платье тебе не нравится, то за дверями палаты я оставила пальто – а оно вовсе не черное. – Иди и надень его, – сказал Деймон. Насколько легче было бы умирать, если бы его оставили в покое. – Я мигом вернусь, – произнесла Элейн и направилась к дверям. Прекрасной формы икры ног, обтянутые черными чулками-паутинками, выглядели обманчиво молодо. Когда Элейн вернулась, на ней было светло-оранжевое пальто с воротником из меха рыжей лисы. Несть числа унижениям, которые приходится вытерпеть прикованному к постели больному человеку, подумал Деймон, непроизвольно зажмурившись, когда луч солнечного света из окна палаты, упав на бывшую супругу, сделал ее похожей на елочное украшение. – Так лучше? – спросила она. – Значительно лучше. – У тебя и раньше случались приступы грубости, – сказала Элейн. – Однако я думала, что в момент, подобный этому… – Конец фразы повис в воздухе. – Давай не будем говорить о моментах, подобных этому, если не возражаешь, – попросил Деймон. – Утром, прежде чем прийти сюда, я за тебя молилась. – Остается надеяться, что твои молитвы достигнут небес. – В соборе Святого Патрика. – Элейн всегда давала понять людям, что знает, какое значение может иметь хороший адрес. – Но ты даже не католичка, – заметил Деймон. – Я проходила мимо собора по Пятой авеню. Что из того, что храм католический? Католики ведь тоже верят в Бога. Элейн, мягко говоря, исповедовала идеи экуменизма. Если бы весь остальной мир разделял ее гибкий подход к вопросам теологии, подумал Деймон, религиозным войнам пришел бы конец. – Во всяком случае, они так утверждают. А теперь позволь мне задать вопрос. Во время странствий со своим приятелем ты слышала что-нибудь о… м-м… моей проблеме? – Фредди спрашивал везде. У всех, кого знал и у кого мог, включая важных шишек в… по ту сторону закона, если так можно выразиться. – Элейн пожевала пухлыми, без помады губами и продолжила: – Он сказал, что на него бросали очень странные взгляды. Тебе я могу сказать, что он сильно рисковал – в этих кругах небезопасно задавать слишком много вопросов. Но ради меня Фредди готов пройти сквозь огонь… – Узнал он что-нибудь? – нетерпеливо спросил Деймон. – Ничего, – ответила Элейн. – О'кей, – сказал Деймон, откинувшись на подушку и закрыв глаза. – Я ужасно устал, Элейн. Очень мило с твоей стороны было навестить меня, но думаю, сейчас мне стоит вздремнуть. – Роджер… – неуверенно начала Элейн, хотя и принадлежала к числу людей без комплексов. – Я хочу попросить тебя об одной услуге… – О какой? – спросил он, не открывая глаз, – смотреть на оранжевое пальто сил у него не осталось. – Ты помнишь фотографию, которую я тебе подарила в день твоего рождения, мы были женаты первый год? – Первый и единственный год, когда мы были женаты, – произнес он со все еще закрытыми глазами. – На ней мы вместе на пляже. Я тогда попросила ее увеличить и вставить в серебряную рамку. Помнишь? – Помню. – Ты тогда был такой молодой и красивый. Она рождает так много ассоциаций. Мне очень хочется ее иметь. Думаешь, снимок еще можно отыскать? – Я оставлю ее тебе по завещанию. Элейн зарыдала, и Деймон открыл глаза, чтобы увидеть, притворяется она или вправду плачет. Слезы ручьем текли по ее бледным щекам. Она не притворялась. – Я вовсе не это имела в виду, – произнесла она укоризненно между всхлипами. – Ты получишь ее, дорогая, – сказал Деймон, нежно поглаживая бывшую супругу по руке. – Прошу тебя, Роджер, выздоравливай, – пролепетала Элейн дрожащим голосом. – Даже если ты никогда больше не пожелаешь со мной увидеться. Я просто хочу знать, что ты где-то неподалеку и счастлив. – Постараюсь, – тихо ответил Деймон. Он снова откинулся на подушку и смежил веки. Когда он через несколько мгновений открыл глаза, Элейн рядом с ним уже не было. На следующий день в палате появилась медсестра и объявила, что в приемной ждет некая миссис Долгер. Деймон попросил сестру проводить даму к нему, но не уходить из палаты, пока тут будет находиться посетительница. Когда его взору предстала сочинительница, благодаря которой он сможет скрасить старость (если таковая у него будет), Деймон с трудом скрыл изумление. Маленькая унылая домашняя хозяйка из предместья исчезла, и вместо нее появилась холеная, прекрасно одетая леди с тщательно причесанными и искусно подкрашенными волосами. На миссис Долгер был очень элегантный костюм из зеленого твида, как будто только что доставленный из Парижа, в руках дама держала зеленую, гармонирующую с нарядом сумочку из крокодиловой кожи. Со времени их последней встречи Женевьева похудела по меньшей мере фунтов на двадцать. Интересно, через какие муки пришлось пройти ее мужу и детям, подумал Деймон. Однако тон голоса Женевьевы не изменился, оставшись таким же скромным, просящим и исполненным благодарности. – О, Роджер! – воскликнула она. – Я звонила сюда каждый день, а мне неизменно повторяли, что вы находитесь в критическом состоянии. – Теперь это не так. Вы, Женевьева, выглядите просто великолепно. – Я взяла себя в руки, – решительно сказала она. – Держала диету, стала посещать гимнастический зал и начала читать журнал «Вог». Я не позволяю себе ложиться в постель до той поры, пока не напишу за день по меньшей мере десять страниц. Мне не терпится сказать, насколько я благодарна вам и Оливеру. Он так активно выступил в поддержку «Каденции». Однако, – добавила она поспешно, – второго человека, подобного вам, быть не может. – Я обязательно прочитаю верстку, когда вы ее получите, – пообещал Деймон, надеясь в душе, что верстка запоздает и издатели воспротивятся изменениям, так как уже будут отставать от графика. – Прежде всего, – сказала она, – вам следует поправиться. Это самое главное. А я принесла вам маленький подарок. Несмотря на потрясающий твидовый костюм, сумочку из крокодила и потерю двадцати фунтов, голос миссис Долгер по-прежнему звучал застенчиво. Она водрузила на столик и открыла квадратную коробочку для пирожных. – Я знаю, насколько отвратительна больничная еда, – сказана писательница, – поэтому испекла для вас пирог. Яблочный. Вы любите яблочные пироги? – поинтересовалась она тревожно. – Я ужасно люблю яблоки, – заметил Деймон, не став упоминать о том, что последние два месяца вообще не мог принимать твердой пищи. – Как вы полагаете, не могли бы мы раздобыть вилку, тарелку и нож? – спросила миссис Долгер у сестры. – Мне хочется, чтобы он на моих глазах съел кусочек. Сестра, вздохнув, вопросительно посмотрела на Деймона. Тот утвердительно кивнул. «Я затолкну проклятый пирог в желудок, – подумал он, – даже если это убьет меня». – Мы покупаем новый дом в Амагансетте, – объявила миссис Долгер. – Старый дом выходит прямо на улицу, и там ужасно шумно. У меня там нет места для работы, которое я могла бы назвать своим. Кроме того, я знаю, что пишу лучше, когда передо мной простирается безграничный океан. Когда мы устроимся, вы должны к нам приехать. Пусть это будет долгий, приятный визит. С супругой, естественно. – Но Амагансетт, по-моему, очень далеко. Для вашего мужа, я хочу сказать. Ведь его офис находится в Нью-Йорке. – В конце месяца он оставляет свой пост, и ему не придется ежедневно пользоваться железной дорогой. Муж говорит, какой смысл иметь богатую жену, если не знаешь, как потратить ее деньги. – Она весело, по-девичьи хихикнула. – Кто мог подумать, что я когда-нибудь буду содержать этого человека. С тарелкой, ножом и вилкой в руках вернулась медсестра, и миссис Долгер отрезала от пирога крошечный кусочек. – Надеюсь, он удался, – с тревогой сказала дама. – С пирогами никогда ничего не известно. У них свой нрав. Медсестра приподняла спинку кровати, Деймон принял сидячее положение и взял тарелку из рук миссис Долгер. – Выглядит восхитительно, – похвалил он, стараясь оттянуть момент, когда придется отправить в рот первый кусок. – Каждый способен испечь пирог, который выглядит восхитительно. Но красота любого пирога заключена в его вкусе. – Она снова хихикнула, видимо, оценив банальность своих слов. Деймон глубоко вздохнул, отпилил от края лежащего на тарелке куска пирога крошечный кусочек и опасливо, словно пирог был очень горячим, отправил в рот. Неторопливо прожевав творение миссис Долгер, он сделал глоток. К его изумлению, пирог, отправившись вниз по пищеводу, остался в желудке. Пирог действительно оказался восхитительным. До этого момента Деймон мог выносить лишь вкус ананасного сока. Он отрезал еще один, на сей раз более крупный кусок и съел его с наслаждением. На лице внимательно следящей за ним миссис Долгер было по-детски блаженное выражение. Точно такие мины бывали у клиентов Деймона, когда он случайно заставал их за чтением журнальных отзывов об их только что увидевших свет книгах. Он прикончил весь отрезанный Женевьевой кусок. – Браво! – сказала сестра, которая вот уже несколько недель безуспешно пыталась запихнуть ему в рот хоть какую-нибудь пищу. Неожиданно ощутив прилив нежности к Женевьеве, Деймон сказал: – Я бы не отказался еще от одного кусочка. Он знал, что с его стороны это ничем не оправданная бравада и что он может исторгнуть все проглоченное, как только миссис Долгер выйдет из палаты, но в то же время он знал и то, что обязан продемонстрировать благодарность этой милой женщине. Одних слов для этого было недостаточно. Женевьева Долгер, лучась счастьем и одновременно заливаясь краской смущения от этого признания ее заслуг, отрезала от пирога и положила на тарелку еще один кусок. – Держу пари, мисс Медфорд, – сказал Деймон сестре, – что завтра утром, когда вы поставите меня на весы, я буду по меньшей мере на два фунта тяжелее. Мисс Медфорд не скрывала скептицизма; этим утром похожий на скелет Деймон весил сто тридцать восемь фунтов. Миссис Долгер покидала палату суетливо, совершая массу ненужных движений, абсолютно не соответствовавших ее прическе, элегантному костюму из твида и сумочке из кожи крокодила. – Если вам что-то понадобится от меня, дорогой Роджер, – сказала она у дверей, – вам стоит только попросить, и я сделаю все, что в моих силах. Деймон понимал, что речь идет не о просьбе испечь для него очередной пирог. Оставалось надеяться, что мисс Медфорд, обладающая зоркостью артиллериста, не истолкует предложение миссис Долгер как нечто выходящее за пределы кулинарных услуг. Некоторое облегчение приносило Деймону и то, что Шейла была вынуждена отправиться в Берлингтон. Ее мамаша оправилась, и ее переводили из больницы домой. Шеилу попросили помочь. Она считала восстановление здоровья матери признаком того, что ураган несчастий, обрушившихся на Деймона, маму и на нее, начинает идти на убыль. Если Шейла действительно так считала, то он мог только порадоваться за супругу. Что касается его самого, то Деймон был уверен – восстановление в далеком Вермонте речи у леди, всегда относившейся к нему с неодобрением, вряд ли обещает ему самому скорое выздоровление. Способность съесть два куска пирога казалась ему гораздо более обнадеживающим признаком, несмотря на то что, встав следующим утром в присутствии мисс Медфорд на весы, он обнаружил, что весит все те же сто тридцать восемь фунтов. Глава 22 Шейла сидела за столом напротив нервно поигрывающего карандашом Зинфанделя. – Доктор, – сказала она, – здесь, в больнице, мы не можем заставить его есть. Неделю назад он съел два куска пирога, принесенного одним другом, и это – все. Конечно, если не считать тот ужасный порошок, который мы по вашему указанию смешиваем с водой или молоком. – Смесь способна поддерживать жизнь, – возразил Зинфандель. – Она содержит все необходимые витамины, протеины, минералы… – Она не способна поддержать его жизнь, – продолжала Шейла. – Мой муж не желает поддерживать свою жизнь. Мы считаем большой удачей, когда нам удается уговорить его выпить полстакана этой бурды. Он хочет вернуться в свой дом. Лишь это способно поддержать его жизнь. – Я не могу взять на себя такую ответственность… – Всю ответственность беру на себя я, – сказала Шейла. Гнев, который она пыталась сдержать, тем не менее был очень заметен и работал на нее. – Если потребуется, – продолжала она, прибегая к угрозе, которую уже использовала, добиваясь перевода Деймона из отделения реанимации, – я завтра отправляюсь к нашему адвокату и с его помощью добьюсь решения суда о передаче мужа на мое попечение. – Вы рискуете убить своего супруга, – не сдавался Зинфандель, но Шейла уже знала, кто выиграл эту схватку. – Я согласна пойти на риск. – Мы должны провести еще серию анализов. – Даю вам три дня, – заявила Шейла, отбрасывая прочь все условности цивилизованного общения. Лицемерному притворству пришел конец. Они стали врагами, и победа одного из них означала поражение другого. Деймон совершенно равнодушно и без жалоб прошел через рентгеновское обследование, томографию и многочисленные анализы крови. Шейла не рассказала ему о разговоре с доктором Зинфанделем, и Деймон смирился с мыслью, что живым ему из больницы не выйти. Он все еще не мог понять того, что пишут в «Нью-Йорк таймс», а единственным продуктом, вкус которого он ощущал, оставался ананасовый сок. Разум его блуждал где-то очень далеко, а когда Шейла сказала мужу, что получила известие от Вайнштейна, Деймон зарыдал, заявив при этом, что Манфред за всю свою жизнь совершил единственный неверный шаг, словно тот роковой бросок юного шортстопа был целиком на совести Роджера. Он помнил, что приходившая в палату женщина в зеленом угощала его яблочным пирогом, но имени посетительницы назвать не мог. Мисс Медфорд заставляла его время от времени вылезать из постели и ходить, опираясь на палку, по коридору. Но однажды, после того как он доковылял до конца коридора и выглянул в окно, эти прогулки перестали его интересовать, а заверения мисс Медфорд о том, что он с каждым разом становится все крепче и ходит увереннее и увереннее, Деймон воспринимал как абсолютно тривиальную информацию. Он немного ожил, когда после двухдневного обследования Шейла сказала, что доктора вынесли условное решение об улучшении его состояния. Из суеверного страха и боясь разочаровать Деймона, Шейла не стала говорить ему о причинах очередной серии исследований. Она хотела выждать и сообщить мужу новость о его освобождении лишь в самый последний момент. В итоге вестницей радостного известия оказалась мисс Медфорд. – Ваше имя, мистер Деймон, сегодня утром появилось в газетах, – размахивая экземпляром «Дейли ньюс», объявила она, когда явилась сменить ночную сестру. – В статье о леди, которая написала книгу, и об агентстве, заключившем для нее контракт на миллиард долларов или что-то вроде того. О вашем агентстве. – Не верьте ничему, что прочитали до восьми утра, – сказал Деймон, все еще размышляя о причинах холодности доктора Зинфанделя во время утреннего обхода. – Там сказано, что сегодня во второй половине дня вас выписывают из больницы, в которой вы претерпели ужасные страдания, вызванные перестрелкой на Пятой авеню. Так они пишут. Они думают, что вы были ранены, и ничего не говорят о докторе Рогарте. Мисс Медфорд не была почитательницей доктора. В тех редких случаях, когда Рогарт появлялся в палате Деймона во время дежурства мисс Медфорд, та держала себя так, будто ее только что извлекли из морозильника. – Хотите я прочитаю? – спросила она. – Благодарю вас, не хочу. Сказки меня никогда не интересовали. И как только подобная чушь попадает в газеты? – В каждой больнице, где мне приходилось работать, – сказала мисс Медфорд, – всегда находится сестра, доктор, ординатор или клерк, у которых есть знакомые в газетах – двоюродный брат или сестра, дружок или подружка. Они достают медикам билеты на премьеры в обмен на информацию… Не думайте, что это заведение является исключением. – А вам кто-нибудь говорил, что меня сегодня выписывают? – Нет, – призналась мисс Медфорд. – Ни слова. – В таком случае позвольте мне доспать, – сказал Деймон. – Я хочу досмотреть замечательный сон про то, как я иду вместе с отцом на футбол. Лишь когда Шейла пришла в палату со свежим бельем и рубашкой, извлекла его из кровати и начала одевать, Деймон все понял, не выдержал и разрыдался. – Оливер внизу, – сказала Шейла, – в арендованной им машине. Отсюда мы сразу поедем в Олд-Лайм. Ни Оливер, ни я нести тебя не можем, а сам ты на три пролета до нашей квартиры подняться не способен. Сестра настояла на том, чтобы он сел в кресло-каталку, и повезла его к запасному выходу. Деймон протестовал как мог – ему хотелось выйти из больницы на своих ногах, он был уверен, что достаточно окреп для этого. Был теплый весенний день. Когда его выкатили через дверь, Деймон набрал полную грудь свежего воздуха, а затем медленно, с усилием поднялся на ноги и увидел Оливера, который ждал его, стоя рядом с арендованным автомобилем. Деймон радостно помахал тростью, подаренной ему лечебницей. Он видел окружающий мир исключительно четко – Оливера, распускающиеся почки на ветвях деревьев, свою руку с зажатой в ней тростью. Чувствовал он себя ни хорошо, ни плохо. Яркие краски внешнего мира заставили Деймона прищуриться, но все его чувства по-прежнему были обострены до предела. Он слышал, как мисс Медфорд негромко инструктирует Шейлу о методах лечения пролежней – один из них все еще оставался на его ягодице. Деймон сделал свой первый самостоятельный шаг по направлению к Оливеру. И в этот миг он увидел, как из-за машины, стоящей рядом с автомобилем Оливера, вышел человек в синей ветровке. Деймон знал, кто это, но на вопрос, откуда пришло это знание, ответить не мог. Человек сделал два шага по направлению к нему. Деймон смог рассмотреть его лицо. Оно было рыхлым, округлым, а по цвету напоминало сырое тесто. Создавалось впечатление, что глазки на этом лице были просверлены с помощью пневматической дрели. Человек что-то вынул из кармана. Пистолет. Пистолет был направлен на Деймона. «Ну, наконец-то, – с каким-то безумным облегчением подумал Деймон, – я узнаю все». Прогремел выстрел. Кто-то вскрикнул. Человек рухнул на мостовую в двух футах от места, где у открытой дверцы машины ждал Оливер. Откуда-то с револьвером в руках возник Шултер, а за ним еще двое вооруженных мужчин в штатском. Деймон спокойно подошел к лежащему на мостовой телу, над которым уже склонились Шултер и его партнеры. Шултер встал на колени и приложил ухо к груди лежащего человека. – Мертв, – сказал лейтенант, поднимаясь с колен. – Для разнообразия эти проклятые газеты напечатали что-то полезное. Я знал, что он появится. Он сиял от удовольствия и больше всего походил на охотника, только что уложившего гигантского самца-оленя, рога которого явятся прекрасным украшением стены над камином. – Вы его знаете? – спросил Шултер. Деймон посмотрел на человека, куртка которого была залита кровью. Лицо покойника выглядело умиротворенным. Раньше он этого лица не видел. – Это может быть кто угодно, – сказал Деймон. – Он так и не успел сообщить мне, чего хочет. Обнимающей его Шейле показалось, что эти слова были произнесены с изрядной долей сожаления. Деймон сидел в саду в Олд-Лайме и смотрел на пролив. Сумерки сгущались. Вдоль побережья начали поблескивать огоньки, а вода приобрела цвет стали. Он слышал, как Шейла, напевая что-то, занимается ужином. Деймон ждал его с нетерпением. Помимо завтрака, ленча и ужина. Шейла в одиннадцать утра, в пять вечера и перед отходом ко сну в скрипящем, как старый корабль на ветру, доме взбивала для супруга гоголь-моголь. За две недели он набрал десять фунтов и уже расхаживал по саду без трости. Их навестил Шултер. – Ну и гнусное же это дело, – сказал он. – На парне не нашлось ничего, что можно было бы использовать для идентификации. Ни кредитной карты, ни водительского удостоверения. Ни-че-го. Тело никто не востребовал. Пистолет оказался старым немецким «парабеллумом» тридцать восьмого калибра. Скорее всего его с войны притащил какой-то солдат. С тех пор он сменил по меньшей мере двадцать рук. Это все, что нам известно. – Шултер, словно не веря самому себе, покачал головой. – Он явился из ниоткуда. С улицы. Из сточной канавы. – Из ниоткуда, – произнес Деймон, глядя на темнеющий в сумерках пролив. Он вспомнил, как, находясь в больнице, хотел, чтобы его оставили в покое и позволили умереть, как не испугался, увидев выступившего из-за машины человека с пистолетом в руках. Из кухни появилась Шейла с двумя стаканами виски с содовой – для него и для себя. Деймон взял стакан из рук жены, а она села в кресло рядом с ним. Некоторое время они молча смотрели на темный пролив. Затем Деймон взял жену за руку и произнес: – Целительница. Дарящая жизнь. – Не становись к старости сентиментальным, – сказала она. – Я всего-навсего леди, которая наливает тебе виски перед ужином. – До чего же здесь хорошо, – прошептал Деймон, и они одновременно поднесли к губам свои стаканы. notes [1] хозяйка дома (фр.). [2] Перевод Г. Кружкова. [3] Перевод М.Лозанского [4] Перевод М.Донского [5] Гнев Божий. Оплакивание. [6] Покой вечный даруй им, Господи, и да воссияет твой неизбывный свет. Тебе, Боже, принадлежит хвала на Сионе, и Тебе воздастся обет в Иерусалиме. Ты слышишь молитву; к Тебе прибегает каждая плоть. [7] Господи, помилуй, спаси Христос.